Катарсис

Apocalyptica - Nothing Else Matters

      А утро приходило с головной болью, болезненной сухостью во рту и не узнаванием места ночлега. Дорогие шторы вместо небрежных занавесок, изящные обои вместо ровной покраски и диван вместо такой любимой двуспальной кровати. Хуже могло быть лишь осознание, что в объятиях, незаслуженно довольствуясь утром, к груди прижимается не тот мужчина.       ― Прости, я просто… ― чувствуя на себе изумлённый взгляд, Даичи прекратил изображать спящего. Пристыженный, он покинул ложе, пряча улыбку в чуть приподнятых уголках губ. Ему нечего было сказать самому Казуки ― к собственному сожалению, он помнил все события вечера, исключающие даже малейший шанс на близость с согруппником, но зато привносящие много нового и куда более ужасного, чем секс с давним приятелем по пьяни.       ― Я пойду, ― лишь посмел бросить он, кивая в знак благодарности и собираясь так спешно и решительно, что предложение Даичи о совместном распитии кофе прозвучало с очевидной нелепостью.       Казуки мог врать самому себе сколько угодно, но отрицать собственное желание поскорее вернуться домой и увидеть Натсу было бессмысленно. Оно превыше любых обид тянуло его вперёд, заставляя ловить такси, сбито называть адрес и нервничать в потоке утренних пробок. Позже он бы себя обязательно винил за эту нечеловеческую верность, чёртову преданность, что заставляла его, минуя лифт, взбираться на нужный этаж, отпирать квартиру дрожащими руками и… оставаться встреченным тишиной. Первой мыслью пришло опасение ― навязчивый страх не обнаружить Натсу дома, опасность понять, что он предпочёл Сору и на утро, и на всю оставшуюся вечность. Ведь он вообще мог не вернуться сюда однажды, а после прийти в желании забрать личные вещи. Мерзким холодом страх по спине и подкосившиеся колени, и, наверное, если бы не стон донесшийся из спальни, Казуки бы так и остался сидеть в коридоре, прислонившись спиной к закрытой двери.       Но этот стон… в нём не было и доли страсти, ни единого намёка на сладостные стенания, лишь мольба ― желание быть услышанным. Казуки не требовалось много времени, чтобы понять причину чрезмерной бледности Натсу и его предобморочного состояния. Болезненный жар окутывал, сковывал некогда сильное тело простудой, заставляя Казуки спешно вызывать скорую, путано сообщая адрес и данные заболевшего.       А после, в ожидании приезда врача, Казуки проводил самые пугающие минуты одиночества, когда Натсу вроде бы и был рядом, но в то же время находился совершенно не в себе, шептал о собственной вине, о том, что удивительно и больно всё-таки узнавать, что Казу и Даичи… Он срывался на жалобный стон, а ничего не понимающий Казуки менял компресс, надеясь хоть немного сбить жар до прибытия скорой помощи.       И долго ждать не пришлось. Десяток минут взволнованного ожидания, десять минут на понимание самых важных истин ― не так важно, с кем будет Натсу, главное, чтобы он просто был. Пусть и чужой, находящий сладость удовольствия под умелой игрой плети ― лучше так, чем беспомощно сжимаясь под спасительной тяжестью покрывала и срываясь то и дело на пугающий кашель.       Казуки не понимал слишком многого, но даже за малую часть прозрения цена была высока. Он понял главное. Жизнь чередой случайностей вершила свой урок.       ~~~       А после, когда угроза миновала, и внеплановый отпуск Натсу размеренно проходил в скуке постельного режима, надобность выяснять отношения пропала сама собой. Казуки лишь было достаточно знать того, что в ту злосчастную ночь Натсу сильно вымок и замёрз, попав под дождь, остальное в свете грядущего выздоровления теряло смысл. И всё же глаза Натсу всё чаще полнила череда не произнесенных извинений, что однажды обрели достаточную силу, чтобы собраться в слова.       ― Знаешь, я скучаю по Соре, ― признался он, опуская взгляд к бежевым складкам простыни, сминая их в руках безотчётливо и раня… бесконечно раня Казуки своей искренностью.       ― Вот как, ― лишь и смог выдавить из себя Казу, обречённо вздыхая и понимая, какой бы идеальной ни была эта неделя, проведённая вместе, она вряд ли способна что-то изменить.       ― Мы бы могли пригласить его к нам, если ты не против, ― Казуки бы принял этот тон за издёвку, если бы не та искренность и надежда, что таились за ним.       ― Если я не против, ― слегка заторможено повторил мужчина. Ещё минутой ранее, до начала этого разговора, чистивший яблоко для Натсу, теперь он разглядывал порез на руке как символ собственной неловкости.       ― Мы могли бы остаться все вместе, знаешь, ― в одно мгновение преодолевший малое расстояние до Казуки, Натсу уже сидел подле него, сжимая в руках пораненную ладонь и жадно слизывая с неё алую линию боли. ― Мне это нужно, понимаешь? Я…       Натсу не смог собрать сотни невысказанных слов и эмоций в единое целое, никогда не умел этого сделать раньше и сейчас тоже не мог, не столь боясь, сколько надеясь, что близкий человек захочет его понять. В глазах, что не так давно казались затуманенными из-за болезни, теперь разгоралось желание, столь безудержное и кричащее о себе, что Казуки не мог противостоять этому порыву. Жадно целуя, ощущая собственную кровь на языке и мольбу, сбито срывающуюся с зацелованных губ, когда желание большего спешно сжигало нерождённую обиду и здравый смысл.       ― Расскажи мне, как ты… открыл для себя Сору? Как вы познакомились для столь странных отношений? ― поинтересовался Казуки, уже сидя в ванной и продолжая дарить Натсу неспешные ласки.       ― Это было… ― Натсу вспенил тёплую воду неловким движением, пытаясь описать, как же произошла их встреча, и не смог подобрать подходящих слов, тая улыбку в поцелуе, коснувшемся груди Казуки, и всё дальше уходя в воспоминания.       Это было внезапно. Заскучать на вечеринке по случаю дня рождения и удалиться в одиночестве в отведённую под библиотеку комнату, уже на автомате поражаясь не размерам дома, а конкретно этой его части ― аккуратным залежам книг и пыли, бесполезным по сути, но внушительно смотрящимся в своём множестве старых полок со слезшей наполовину краской.       ― Скучаешь? ― Натсу едва не выронил из рук бутылку с пивом, горлышко её лишь опасливо скользнуло вниз, своевременно сжатое сильными пальцами. И чужой голос смолк, сменяясь неприкрытой усмешкой.       ― Что-то вроде того, ― неохотно ответил он, с куда большим интересом осматривая вошедшего. Сора. Он признал в напугавшем его мужчине достойного драммера, с которым ему не единожды приходилось пересекаться исключительно в рабочей атмосфере. Но видеть его вот так ― вне сцены ― лишенного тёмного образа и пытающегося заговорить о чём-то, кроме музыки, было непривычно.       ― Вижу, ты не слишком разговорчив, ― даже неловко пожимая плечами и растерянно улыбаясь, Сора продолжал выглядеть чуть надменно, будто бы скрывая за своей наигранной одомашненностью нрав хищной кошки, пушистой и нежной, но прячущей острые лезвия-коготки за обманчивой мягкостью лап. ― Наверное, мне стоит уйти…       ― Нет! Нет, останься если хочешь, ― чуть смущённый собственным порывом, Натсу поспешил приложиться к бутылке губами, с удивлением понимая, что горло и правда пересохло. Позже он нередко думал, что настоящей причиной, по которой Сора всё же не ушел, был его молящий взгляд или же невольная провокация, в которой губы обхватывали округлую горловину, скользя по ней так двусмысленно.       Когда Натсу вновь отстранился прочь, произошло, наверное, самое им не ожидаемое. Увесистая пощёчина обожгла левую щёку, едва не заставляя поперхнуться последним глотком пива. Он был ошарашен настолько, что едва не задохнулся воздухом от возмущения, отшатываясь в сторону и во все глаза глядя на Сору.       ― Так я и думал, - изрёк Сора совершенно будничным тоном совершенно странные для Натсу слова и, прежде чем тот смог произнести хоть что-то, притянул его к себе за волосы, не церемонясь и впиваясь болезненным поцелуем в губы, сминая и кусая их почти до крови. Натсу застонал, но и не подумал противиться, поражаясь лишь одному ― проницательности Соры.       ― В твоих глазах горит единственное желание ― подчиняться, ― изрёк Сора чуть позже, отстраняясь, но не высвобождая руки из мягкого плена чуть завитых волос. ― Будь собой и дальше, и мы поладим.       ― Поехали к тебе? ― понимая, что причин таиться и отрицать что-то больше нет, Натсу спешил предложить сокровенное: всего себя и эту ночь, что могла стать болезненной необходимостью для обоих. Ноги его в предвкушении возможного становились ватными, а желание - более навязчивыми и пошлыми, именно поэтому, когда Сора в ответ улыбнулся приторно мягко, Натсу уже был готов ко всему.       ― А что? Я тебе подхожу? Допустим. Но подходишь ли ты мне? ― Сора управлялся собственным голосом так же умело, как и инструментом, выбранным для сцены, за считанные мгновения умея сменить мерный ритм на властный напор контрастной дроби. ― На колени. Покажи мне, что ты можешь.       И Натсу повиновался, даже зная, что дверь не заперта и одного из них - или обоих - в любой миг могут хватиться. Он подчинялся с такой самоотдачей, будто жаждал этих приказов всю жизнь. Но он и правда ждал их слишком долго.       ― Нашим словом для начала и окончания игры будет «катарсис». Запомни это, ― сжимая волосы Натсу у основания, он закреплял слова болезненным рывком, что отзывался стоном наслаждения ― вибрацией горла вокруг напряженного члена, захваченного во влажный плен рта. ― Просто запомни…       ― Не помню, ― Натсу пожал плечами и вырвался из чётких картинок воспоминаний, спешно умывая лицо, чувствуя, что даже мелочи истинного знакомства ― самого начала разжигают в нём желание повторить всё ещё раз с той же самой ночи до последнего раза игры на прошлой неделе. Ни о чём не жалея, просто искренне принадлежа человеку, умеющему мешать верный коктейль из боли и удовольствия.       ― Странно. Вы познакомились до такой степени давно? ― хмурясь, Казуки решил сделать вид, что не заметил сбившегося дыхания любовника, вызванного предшествующим вопросом.       ― А это имеет какое-то значение? ― Натсу отчётливо помнил, что встретил Сору через полтора месяца после того, как они с Казуки стали ближе, кем-то большим, чем просто коллегами. ― Почему ты спрашиваешь?       ― Я просто пытаюсь понять, как так вышло, что перед ним ты открыт больше, чем передо мной… ― Казуки, наверное, впервые решился быть до такой степени откровенным. Но когда призрачная иллюзия на лучшее была потеряна, оставалось только лишь попытаться построить настоящую искренность.       ― Наверное, тут дело не в тебе, а во мне и Соре. Сора... он… понимаешь, ― когда Натсу, сбиваясь, пытался перечислить все божественные умения чужого драммера, пальцы Казуки невольно сжимались на плечах мужчины, трезвя и оставляя алеющие пятна ― предвестники синяков. Натсу продолжал уже иначе, не уходя в мечты о познанном таинстве. ― Он просто создан для того, чтобы дарить боль. Знаешь, если бы я мог, то отдал бы тебе душу ― ты бы сохранил её, как никто иной, трепетно и нежно, а Соре я бы обязательно отдал сердце, такое неспокойное и требующее боли.       ― Я всё равно не понимаю… ― Казуки не договорил. Развернувшись, Натсу оседлал его бёдра, нарочито ёрзая и не скрывая более полувозбуждённого состояния.       ― Поэтому я и прошу тебя ― давай пригласим Сору к нам. Ты почувствуешь… поймёшь, ― едва не срываясь на стон от ощущения пальцев Казуки у узкого входа, он с готовностью приподнялся навстречу, и в широко распахнутых глазах его уже во всю полыхала страсть. ― Я хочу вас обоих и… обещаю, тебе понравится.