Нереальная реальность: Тайна треугольника

      Ветер пробирал до костей. Он стоял на кормовом балконе и неотрывно глядел на исчезающий в сумерках клочок суши. Отчаянно вглядывался в белёсую полосу берега в тщетной надежде разглядеть её силуэт. Сердце выло и разрывалось, в муках гнало кровь по венам, выжигало изнутри, так что хотелось выдрать его — за ненадобностью. И всё же дарованное бессмертие не отнимало способности давиться желчью от приступа удушающей тоски. Он глядел на берег — долго, пристально и верно, но былое чувство воодушевления и праведного восторга от соприкосновения с чем-то поистине прекрасным сменялось горьким и терпким, будто осязаемым на губах. Тяжелело в лёгких, как от пыли, царапало горло и холодило спину. Но он настойчиво гнал прочь все мысли, считая даже возможность предположить, усомниться в Ней — предательством. Мили прочь, и срок казался вечностью, но он упорно отсчитывал день за днём там, где само время не существовало, и под тихий мелодичный перезвон механизма грошовой музыкальной шкатулки — самого дорогого, что он когда-либо имел, — он представлял шум ветра в её волосах, закат солнца, что растворялся в её глазах, шепот моря, что звучал в её словах, и лёгкое прикосновение её пальцев, вторившее тёплым каплям дождя. Встречая тысячи рассветов, он ждал один-единственный, чтобы по истечении данного срока в десять долгих лет в одиночестве встретить закат…       — Капитан? Капитан Джонс, сэр, — боцман обратил на себя внимание и продолжил, — как долго мы здесь пробудем?       С неба сыпала морось. Ветер почти сгинул, паруса обвисли, словно нарочно обрекая шхуну и её капитана на долгую остановку у необитаемого клочка суши.       Джонс шумно вдохнул запах сырости.       — До заката. Наберите воды.       Тучи чернели, плотнели, грозились скорым штормом. Команда ловко и быстро управилась с парусами и так же слаженно направилась в глубину островка к небольшому пресному озеру. Джонс двинулся вдоль берега, провожая холодным взглядом волны. В голове навязчиво вертелась хрупкая ненавистная мелодия — уже пятый день кряду. Он плохо спал, не хотел примиряться с желанием, что вспыхнуло в нём, едва за спиной осталась невидимая дверь в Долину Возмездия, а теперь утопал сапогами в отсыревшем песке на берегу. На том самом берегу, где некогда назначил себе то ли лекарство, то ли приговор, собственноручно вырезав своё сердце. Оно билось на широкой мозолистой ладони — большое, блестящее от крови, а он никак не мог понять, как в нём может поместиться столь невыносимая боль. Теперь же в душе царила непривычная пустота, а в голове всё так же играла мелодия.       Джонс услышал… нет, почувствовал её шаги — совершенно неслышные — так, если бы она ступала по его сердцу.       — Понадобилась сумасшедшая девчонка, чтобы ты признала, что была неправа, — усмехнулся он, неотрывно глядя на сбивающиеся в кучу тучи.       — Я не признала. — Как всегда, упрямая, своенравная, гордая, так уверенная в своей неуязвимости. Многие годы назад она, казалось бы, делилась ею с ним, но на деле лишь обрекла на мучения и погибель от его собственной слабости.       — Нет, признала, — не уступал Джонс, плавно закладывая руки за спину, — потому что пришла сейчас. — Он знал, что Калипсо возразит, непременно, ибо это было в её натуре — оставлять последнее слово за собой. Его же последним словом стало её имя. Одним этим он признался и себе, и ей в ошибках, во лжи — и в настоящих чувствах. Она же в ответ подобрала ему очередную кару.       Калипсо прошла вперёд, и Джонс вновь залюбовался бризом, что не путался в её волосах, а, наоборот, вырывался из-под смольных локонов и устремлялся к небу.       — Я знала, ты придёшь сюда. Ты всё так же сентиментален, Джонс.       — Как и ты, — улыбнулся он. Калипсо покосилась на него. — Иначе бы не позволила той двери открыться.       Калипсо молчала, а капитан с грустной улыбкой думал о том, что история в чём-то повторяется: в этот раз он вновь ждал её, только теперь точно знал, чувствовал, что она непременно придёт. До тех пор, пока за спиной не зашуршали её сотканные из волны одежды, пока он не услышал её сильный голос, звучащий слегка нараспев, Джонс не мог понять, принесёт ли эта встреча ему не то что радость, но хотя бы покой. Теперь Калипсо стояла прямо перед ним — точно такая, какой часто являлась ему в слишком реальных снах во время бесконечных путешествий по бескрайним и чуждым мирам. Не мираж, не наваждение, не расплывчатая тень в полумраке каюты. Пустота в душе сменялась смятением.       Едва только Джонс признался себе в этом, она тут же плавно обернулась, словно услышала его мысли или почувствовала его беспокойство. Глаза её были морем — всегда были. Такие же непостоянные, непостижимой красоты и ошеломляющей выразительности. Такие же обманчиво покорные. Такие же коварные. Калипсо медленно опустила взгляд. На её ладони тускло поблёскивали два медальона в форме сердца: теперь обрамляющие их крабьи клешни виделись жестоким напоминанием. «Это мой дар тебе, Дэйви Джонс. Пусть будет он знаком моей любви, знаком вечности, нашей с тобой вечности, и напоминанием о твоём долге передо мной».       Против воли Джонс потянулся к одному, и, едва его пальцы осторожно коснулись цепочки, Калипсо накрыла его руку своей, зажав меж горячих ладоней.       — Ты просто моряк. Снова, — с улыбкой проговорила она, не сводя с него блестящих глаз.       Нежно убрав с её лица непослушную прядь волос, Джонс качнул головой.       — А ты морская богиня. Снова. — Он коснулся её щеки. Она подалась вперёд, закрывая глаза.       — Прошло столько времени, Дейви Джонс…       — Время — зачастую незначительная вещь. Особенно для нас с тобой.       Калипсо наклонила голову, выпустила его ладонь и легко поддела пальцем крышку шкатулки. Полился хрупкий звук подрагивающих тонких пластинок.        — Думаешь, — произнесла богиня, вторя нахлынувшей волне, — у всех есть право на второй шанс?       Джонс бережно взял шкатулку и опустил на раскрытую ладонь. Ему никогда не забыть эту мелодию. Хрупкую, нежную, от которой было всегда больнее, чем от любых ран. Вечно она будет напоминать о стольких бесценных вещах, что обратились в одно-единственное — в ошибку. Эта мелодия звучала десять бесконечно долгих лет, звучала надеждой, когда все эти дни он готов был обменять лишь на один, только бы с ней. Как мальчишка, он покорно служил ей, исправно выполнял возложенный на него долг, даже когда это было невыносимо. Десять лет скитаний во тьме и безвременье, в окружении призраков погибших и полупризраков собственной команды. Мелодия звучала, согревая его сердце, позволяя забыться бессонной ночью и вновь попасть в плен её глаз, услышать её чарующий шёпот. Пережить ещё один день. Чтобы затем в награду получить — ничего. Он отдал всё, что было, что могло быть, отдал ей в обмен на сердце, полное любви. Которое ей стало ненужно. В тот день, когда догорал последний луч заката, его жизнь исчезала, растворялась, как песок под сапогами в прибойной волне. Ему было проще стать дьяволом и выпустить свой гнев в мир, чем справиться с этой пыткой. Он превратился в чудовище, и его компасом стала ярость. Ярость заполнила пустоту вырванного сердца, стала его душой. Этот огонь жёг изнутри, больше не утихал покорно, не отступал перед волшебной мелодией, а лишь разгорался сильнее, чтобы подарить сладкое, но такое обманчивое чувство наслаждения от свершённой мести. Он ликовал. Ликовал, искренне надеясь, что Калипсо способна чувствовать боль. Чувствовать хоть что-нибудь. И тогда мелодия шкатулки перестала звучать надеждой или неверным успокоением. В хрупком перезвоне осталось лишь одиночество и сожаление, слишком искреннее, чтобы быть правдоподобным.       Она не сводила с него глаз, и, взгляни Джонс в них, быть может, пропал бы как сотни тех, кто поддались предательскому зову сирен, видя лишь красоту, совсем не чудовищ. Какой бы ужасной ни была в своём гневе и коварной в своей щедрости Калипсо, он больше не боялся ни того ни другого. Мелодия оборвалась, и в тот же самый миг секундной вспышкой небо озарил зелёный луч. Капитан хмыкнул про себя. Тихо пророкотал далёкий гром.       — Не знаю, — ответил Дэйви Джонс поднимая на морскую богиню взгляд едва улыбающихся глаз. Калипсо слегка склонила голову. — Одно могу сказать точно, — волны взволнованно зашептались и резко умолкли, — с недавних пор я искренне ненавижу вести подсчёты.       Шторм затих, так и не начавшись. Море игралось с отражениями ярких звёзд и уходило с берега, поспешно сокрыв следы двоих людей. И только отступающие на глубину волны густой пеной, точно воздушными пальцами, цеплялись за тонущие в промокшем песке крошечные шестерёнки и тончайшие пластинки двух разломанных музыкальных шкатулок.