Каштаны цветут дважды

Эмма, опустив плечи, безучастно следила за карандашом, прочерчивающим к складу на юго-востоке Парижа извилистые линии: пути доставки динамита. Она охотилась за этой информацией две недели. В итоге добыла сведения, как и следовало ожидать, не Эмма. Ей хотелось верить, что ощущение триумфа притупилось только из-за этого. — Лерой последняя крупная фигура в сети «Сторибрук», — четко проговорила она, превозмогая тупую боль в висках. — После его захвата дело можно будет закрыть? — Нет, — Голд кинул карандаш на карту. — Второстепенные персонажи рано или поздно превращаются в протагонистов. Мне нужны все сторибрукцы, все, до последнего. — Большинство из них даже не знали друг друга в лицо. — Верно. За двумя исключениями: Нолан и Джонс знали всех. Эмма наклонилась вперед, с вялым интересом провела указательным пальцем по одной из линий. Мост Альма, Рю Диларме, Рю Туссе. Географические названия не помогали вытеснить из памяти оброненные Голдом слова. И то, что они означали. — Почему ты выбрала фамилию «Свон»? Авеню Монтень… Палец соскользнул с маршрута, бездумно прочертил линию до Пасси. Эмма подняла глаза. — Вы знали? — О том, что ты дочь довольно активного лидера антифашистского движения? — Голд повел рукой, усмехнулся. — Разумеется. Эмма сглотнула. — Тогда почему предложили мне эту работу? — Желание распроститься с прошлым, оборвать все связи легко распознать. В тебе оно было. Поэтому я предложил тебе перейти в СС. — Вы жалеете? — поднявшись, Эмма привычным, всегда помогавшим обрести уверенность в себе жестом заложила большие пальцы в ременные петли на поясе. — Нет,— не подчеркивая этого слова, ответил Голд. — Но то, что Дэвид Нолан и Чарминг Сторибрука — одно и то же лицо, оказалось неожиданностью. Впрочем, для тебя, полагаю, куда большей. Эмма снова перевела взгляд на карту, пробежала взглядом с Первого квартала в Седьмой, описала круги у Булонского леса. — Ты жалеешь? — упал вопрос, которого она так боялась. — Я увидела его впервые год назад, — хмуро, даже не пытаясь дотянуться до тлеющих где-то глубоко обильных запасов ненависти, ответила Эмма. — Он всегда был слишком занят. Румыния, Испания, Италия. Везде нужно было что-то спасать. Ну а, — она отрывисто рассмеялась, — год назад появился. Преисполненный извинениями, — привлеченная внезапным резким движением, она подняла глаза на Голда, но он смотрел в сторону, и Эмме даже на миг показалось, что он ее не слушает. Только поэтому она и продолжила: — И отцовской любовью. Очень огорчился, узнав, что мама, — в глаза снова лезли названия улиц, площадей и предместий, расплывающиеся названия, — умерла, когда мне и трех лет не было. Что я росла в приюте. Эмма отвернулась, подальше от осточертевшей карты. — Он предложил мне уехать с ним. Я отказалась. Она слышала, как Голд встает и подходит к ней. Эмма вслепую обернулась. — Какие могут быть оправдания у человека, который просто-напросто бросил своего ребенка? — слыша, как жалобно звучит голос, но уже не в силах исправить этого, спросила она. Взгляд Голда с каждой секундой становился холоднее, но Эмму вдруг охватило тепло. — Никаких, — со странной, мягкой беспощадностью проговорил он, и Эмму на крошечную частичку секунды потянуло спрятаться лицом у него на плече. Она отступила на шаг, выпрямила плечи. — Я хочу продолжить работать с этим делом, — официальным тоном произнесла она. Голд несколько секунд молчал. — Хорошо. *** Белль раньше никогда не думала, что фраза «Вот-вот сойду с ума» может оказаться настолько точной. Иногда ей даже казалось, что какую-то неимоверно тонкую грань между здравомыслием и безумием она уже перешагнула. Перешагнула, потому что раньше Белль никогда не пыталась оспорить очевидное. Но сейчас, ясно осознав, что человек, который держит ее в плену, коварен, жесток, безжалостен, расчетлив и опасен, Белль тем не менее никак не могла набраться страху и, главное — отвращения. Ей все время что-то мешало окончательно поверить, что Голд именно такой, каким она его видит. Все было просто, все было ясно, и в то же время что-то постоянно ускользало и, ускользая, утягивало ее за собой. Она бы с радостью ухватилась за веру в то, что на самом деле ему не по душе все, что он творит, что он по мере сил и возможностей пытается что-то как-то исправить, но Белль уже знала, что это ложь. В его глазах, когда он упоминал о продолжающихся поисках сторибрукцев, отражались не сожаление, а в лучшем случае равнодушие, в худшем — неприкрытое удовлетворение. Ему нравится — Белль прикусила губу и начала сначала, — нравится то, что он делает. Но было и другое. Мелькавшее порой во взгляде, во фразе, в жесте. В неожиданном, чуть лукавом тепле, в затаенной горечи, в надежно и очень глубоко спрятанном сожалении. Вчера Белль вернулась в кабинет, усталая, притихшая, равнодушно-вызывающая. — Тебе никогда не приходилось жалеть о непоправимом? — подойдя вплотную к столу, спросила она. Голд, похоже, решил взять себе за правило не удивляться ее словам. Вот и сейчас хладнокровно поднял на нее глаза и неспешно ответил: — О непоправимом не жалеют, Белль. Непоправимое забывают. Тогда-то Белль и почувствовала, как к глазам подступают слезы бессилия, усталости. И одиночества. Вот только она не поняла чьего. — А потом живут, считая свою жизнь затянувшейся дурной привычкой? — тихо спросила она, уже зная, что они оба не услышат в ее голосе ни вызова, ни враждебности. Белль видела, как Голд пытался ответить ей холодным пожатием плеч, саркастичной фразой, но он не смог. Слов так и не подобрал. Она даже не пыталась догадаться, чем было это «непоправимое». К чему? Голд прав: обстоятельства не оправдывают людей; не когда люди наслаждаются тем, что с ними случилось. А он наслаждается. Мысли вновь пошли по замкнутому кругу. Несколько оставшихся во Франции подростков, доктор Принс и пожилая медсестра, сынишка Марко, которого по личному распоряжению Голда отыскали и вернули отцу, а еще невысказанные сожаления и притаившаяся на дне глаз боль; разве все это может уравновесить то зло, что он творит ежедневно, ежечасно? А сама она, сама Белль, — что насчет нее? Голд не поступил с ней так, как обычно поступают с арестованными в СС. Что-то подсказывало Белль, что зла он ей не причинит. Но с ее помощью, с ее невольным, косвенным участием Голд расставил ловушку. Белль порывисто поднялась, пытаясь движением отогнать вцепившийся в нее мертвой хваткой страх за Кэссиди, за тех, кому тот мог передать ее адрес. Она обвела взглядом комнату, ища что-нибудь, за что можно уцепиться, отвлечься. Стенной шкаф был не заперт. Белль приоткрыла дверцу и разглядела смутно мерцающие в полумраке винные бутылки. Она невольно потянула к себе первую с края, пузатую. Рейнвейн. Белль равнодушно отставила бутылку и вытянула следующую, высокую, с узким горлышком. Вкус у вермута оказался странно знакомым. Второй бокал Белль налила доверху. *** Гастон всю дорогу затравленно молчал, но ей показалось, что в воспаленных, мутных глазах парня светится что-то подозрительно похожее на решимость. Эмма вопросительно взглянула на Голда; он, казалось, ничего не замечал. Или просто знал, что все под контролем. Когда подъехали к заброшенному складу, спускались легкие, голубоватые весенние сумерки. С Гастона сняли наручники и подтолкнули к обшарпанной металлической двери. Неуверенно оглядываясь и спотыкаясь, парень побрел к входу. На расстоянии десяти шагов за ним последовали четверо. Эмма, вытащив из кобуры вальтер, шагнула за ними, но Голд бросил: — Останься. Сам он, прислонившись к капоту автомобиля, с отстраненным видом следил за происходящим. Гастон добрался до двери, и ударил дважды. Выждал. Ударил снова. Еще одна пауза — и четыре кратких удара подряд. Повисла тишина. Голд, выпрямившись, снял предохранитель с оружия, знаком велев Эмме сделать то же самое. В ответ на закодированное ударами в дверь послание Гастона со стороны склада раздались два мерных удара. Эмма напряглась, подалась вперед. Вдруг Гастон, упав ничком, покатился по траве, вскочил на ноги за углом, где четверка сопровождения не могла достать его огнем, и кинулся бежать. Гастон двигался неровно, неуклюже, но через двадцать шагов начинался перелесок, и там... Негромкий, хлопающий звук, казалось, не имел никакого отношения к Гастону, словно тот всего лишь споткнулся, нелепо дернул головой и упал. На светло-серой рубашке проступило багровое пятно. Слева. Когда Эмме обернулась, Голд уже опустил револьвер. К Гастону подбежала и склонилась черная форма. Эмма отупело смотрела, как Вильгельм, поднявшись, удовлетворенно кивнул. Короткими вдохами Эмма втягивала отдающий вечерней свежестью воздух. — Я… я обещала ему жизнь, — проговорила она, глядя в спину направившегося к складской двери Голда. — Ты ее и не отнимала, — бросил он на ходу. — Вы тоже обещали, — слишком спокойно для лежащего в пятнадцати шагах от перелеска трупа и слишком смятенно для Эммы Свон, повторила она. Голд остановился, плавно обернулся; окинул Эмму долгим взглядом. — Лэко ее прожил. Лишних два дня. Как я и сказал: ровно столько, сколько мне нужно.