Каштаны цветут дважды

Cамым фантастичным было, насколько буднично и реалистично выглядел Румпельштильцхен. Нилу даже захотелось на мгновение усомниться в собственной нормальности; усомниться в реальности хлынувших в сознание воспоминаний о другом мире. Нил не сводил взгляда со стоящего перед ним человека. В этом мире Рупельштильцхен уже не выглядел как чудовище. Впрочем — Нил скользнул взглядом по форме СС — это как посмотреть. Больше двух столетий убегал Нил от мыслей об отце, и сейчас, глядя в холодные глаза стоящего перед ним человека он понял: побег удался. Нил ничего не испытывал. Ни разрывающего, лишь к концу первого века в Неверленде присмиревшего ощущения одиночества. Ни пришедшей на смену горечи. Ничего. Физическое оцепенение понемногу отступало, Нил шевельнулся, переступил с ноги на ногу, откашлялся. — Не думал, что вновь увидимся, — севшим голосом проговорил он. — Как ты меня нашел? — Мы знакомы? — с вежливым интересом спросил Рупельштильцхен. — Встречались, — с отрывистым смешком кинул Нил. На смену заторможенности все же подоспела злость, но не та, настоящая, копившаяся десятилетиями - да что там, столетиями - а поверхностная, первая, до какой удалось дотянуться, горячая, незрелая, почти мальчишеская. — Ты все же попал в этот мир. Как тебе это удалось? Вырастил волшебный боб? Затиранил фей? — слыша, как срывается голос, Нил замолчал. — На безумца вы мало похожи, — размеренно заметил невозмутимо выслушавший его Рупельштильцхен, — а симуляция, какой бы искусной она ни была, едва ли лучший для вас выход. — Можешь подсказать другой? — не вслушиваясь в слова, наугад бросил Нил. Удивление отчетливее проступило на лице эсэсовца. — С какой стати?— вкрадчиво спросил он. Нил с минуту молчал, потом разразился хриплым хохотом. — Да, ты ничего не делаешь наполовину, — отдышавшись, проговорил он. Нил ожидал, что на лице Румпельштильцхена отразится растерянность, сожаление, или, напротив — раз уж сын стал настолько ему безразличен — гнев, злоба. Хоть что-то живое. Но эсэсовец продолжал хладнокровно изучать его взглядом. Это даже на отречение не было похоже. Он просто смотрел на сына как на — как на незнакомца. — Ты что, и правда не узнаешь меня? - вырвалось у Нила. В темных глазах что-то дрогнуло, всколыхнулось. На мгновение. — Вы арестованы, — заледеневшим тоном бросил эсэсовец. — Как кто? — Нил Кэссиди, я полагаю, — пожал плечами мужчина. Нил прикрыл глаза, напрягся. Поглубже вдохнул. В этом мире он произнесет свое имя впервые. — Бэйлфаер. Эсэсовец иронично повел правой, сжимающей револьвер рукой, — Нил узнал жест — но движение осталось незаконченным. Мужчина внезапно пошатнулся, отступил на шаг, прислонился к стене и замер. Плотно прикрыл глаза, учащенно, тяжело дыша. — Бэй, — прошептал Румпельштильцхен. *** Пошли вторые сутки с момента сорвавшегося захвата Лероя. Она разбирала бумаги, пыталась отследить перемещения поступавшего к Лерою динамита, анализировала данные от саперов, занявшихся складом. Параллельно огрызалась на озабоченно поглядывающую на нее Мэри Маргарет, поглощала кофе и почти случайно расколотила дома пластинку с маршем Auf Leidhersson. Сейчас, молчаливо глядя на Джонса, Эмма и не пыталась создать хотя бы видимость допроса. Скользила по мужчине взглядом, отмечая обожженное веко, под неестественным углом согнутую и уже сильно опухшую правую руку, пепельно-серый цвет кожи. Воображение с готовностью рисовало детали допроса, ничего, как следовало из краткой записи в деле, не давшего. Эмма впервые, с тех пор как перешла работать в СС, не испытывала при мысли об этих деталях затаенного отвращения. Она вторые сутки просто ничего не чувствовала, словно ее заключили в подвижную, перемещавшуюся вместе с ней, прозрачную, звукопроницаемую, но отделявшую ее ото всех и всех от нее камеру. И Эмма толком не знала, чего хотелось больше: прорваться наружу или забиться поглубже. — Хочешь поговорить об отце? Эмма недоверчиво изогнула брови. — Что? — она встряхнулась, и чтобы замаскировать это движение, слегка потянулась. — Ну, разумеется. Думаешь, мне интересно слышать, как отец меня проклинает? — Он тебя не проклинает, Свон. - Ярко-голубые глаза смотрели на Эмму без тени обычной развязности или самоуверенности; серьезно, задушевно. Жестко рассмеявшись, она поднялась, будто для того, чтобы размять ноги. — Да что ты. У дочурки руки по локоть в крови, а папочка готов все простить и забыть. — Я знаю, что стало с Гастоном. Напрямую от Голда, — Джонс криво усмехнулся, — узнал. Она скрестила руки на груди, сильнее, чем обычно, охватывая подмышки ладонями. — Он нарушил сделку. Предупредил Лероя, пытался сбежать, — кинула Эмма. Деловитый, безразличный тон хорошо удался ей. Она ждала, что в глазах Джонса отразится омерзение, но его взгляд не изменился. — Ты стараешься убедить себя в том, что тебе это по душе, но это не так. Ты не такая, как они, Свон. Эмма коротко выдохнула. Прозрачные, оберегавшие от сожалений стены судорожно содрогнулись, пропуская, допуская к Эмме спазм боли. Она разжала руки, стремительно шагнула к Джонсу. Он, болезненно поморщившись от движения, поднялся ей навстречу. С минуту она всматривалась в его глаза — жадно, настойчиво. Отыскивая ненависть. Боясь не найти. — Я уже убийца, — равнодушно произнесла она. — Нет, — Джонс покачал головой, и его лицо вдруг утратило отчетливость, начало расплываться. — Я знаю, каково тебе, — он с деланной небрежностью пожал плечами, криво усмехнулся. — Это непросто, признать, что все карты солгали тебе и привели не в тот порт. — Он, уже не улыбаясь, глубоко заглянул Эмме в глаза. — Ты не убийца, Свон, ты всего лишь храбрая, сбитая с толку, потерянная девочка. Он умолк, но это уже было не важно. Эмма уже знала, что шаг назад, в сторону, да куда угодно, не спасет. Обратно не шагнешь. Здесь — снаружи — было холодно. И — "потерянная, потерянная" — одиноко. *** Ингрид несколько раз пыталась заговорить с Реджиной, но она не отвечала. Охватив колени руками, Реджина часами просиживала, глядя в одну точку. Ингрид все не отставала и, раз, присев рядом, без слов обняла ее за плечи. Реджина окаменела. Первым импульсом было вырваться, вскочить, объяснить этой идиотке, почему, из-за кого, они все здесь оказались. Но в ушах продолжало звучать безразличное «Не чудовище, всего лишь предательница», и Реджина не шевельнулась. Радуясь, что в камере темно, ощущая, как до предела растягиваются губы, она улыбнулась в темноту и пустоту.