Каштаны цветут дважды

По вдохновенному виду Мэри-Маргарет, по грустно-ласковому взгляду больших темных глаз Эмма поняла, что разговора по душам ей не избежать. — Эмма, — мягко начала Мэри-Маргарет, усаживаясь рядом и нервно разглаживая руками подол коричневой юбки, — твой отец тебя не ненавидит. — Передай ему, что это невзаимно, — пробурчала Эмма, перелистывая двести двадцать пятую страницу. — Эмма, послушай… Она захлопнула треклятый отчет, прижала на секунду ладони к векам — нестерпимо жгло битый час пялившиеся в серые страницы глаза — а потом яростно обернулась к секретарше, на удивление стойко встретившей ее взгляд. — Нет, это ты меня послушай. Я росла в приюте, я годами ждала, что кто-нибудь однажды за мной придет! Никто не приходил, никто,— Эмма яростно щелкнула пальцами, с удовлетворением отмечая, как вздрогнула Мэри-Маргарет, — не пришел. А он, - она дернула головой, указывая на соседнюю комнату, — появился, когда я распрекрасно научилась никого больше не ждать. Самое время, да? Эмма нетерпеливо ждала, что Мэри-Маргарет отодвинется от нее, вспыхнет, потеряется, смутится, но та оставалась неподвижной, только большие глаза так печально смотрели на Эмму - ни дать ни взять, мама Бемби. — Ты все равно ждешь, Эмма, — и голос под стать взгляду. — Принятия, понимания, поддержки. Просто ты выбрала для этого… не тех людей. — Я выбрала того, кто оказался рядом, — ровно, зло бросила Эмма, опершись локтями о стол и массируя виски. — Кому было не все равно. — Эмма… — ласковый, добрый голос Мэри-Маргарет въедался в душу, и так хотелось сделать хоть что-нибудь, что вызвало бы секретаршу на вспышку гнева или заставило залиться слезами обиды, — подумай, может быть, ты поступаешь сейчас со своим отцом так, как он поступил с тобой? Он в беде, а тебя нет рядом. Эмма, откинув новую папку, как можно громче и насмешливее фыркнула, всем корпусом повернувшись к гостье. — Ты действительно думаешь, что я что-то могу изменить? Мэри-Маргарет помолчала, поднялась. Эмма уже готова была порадоваться тишине, когда до нее донеслось едва слышное: — Я не знаю. Но… что если он тоже не мог? *** — Тебе удалось что-то сделать? Голд нервно обернулся. По его лицу Белль поняла, что они одинаково избегали встречи со вчерашнего вечера. — Белль, я же сказал, тебе не о чем беспокоиться, — сухо ответил он. — Я обещал, что всех вытащу. Белль кольнула его нетерпеливая интонация. Он не то делал вид, что не понимает, не то на самом деле не понимал, что ею движет. Неразумная, нелепая, но жгучая обида заставила ее выпалить: — Я волнуюсь не только из-за них! Голд помолчал. — Белль, послушай, ты ощущаешь ответственность, но тебе не в чем себя винить. Ты никак не замешана ни в одном из арестов. Она нетерпеливо выдохнула. Его размеренный голос отчего-то вызывал ассоциации с платками, какими Белль в детстве обвязывала глаза, собираясь играть в прятки. Она едва подавила желание схватить Голда за рукав и как следует встряхнуть, заставить взглянуть на себя. Если бы еще не это ощущение растерянности, беспомощности и всепоглощающего желания разобраться в себе! В них обоих — да еще, пожалуй, и за них обоих, — мысленно рассмеялась Белль. — Я все равно чувствую себя виноватой, — вырвалось у нее. Что-то дрогнуло в выражении Голда. Он прикрыл глаза и молчал, словно задохнувшись. Белль продолжала, пытаясь нащупать с помощью собственных слов точку опоры в том хаосе, который представляли сейчас ее мысли и чувства: — Я знаю, что ты делаешь. Я знаю, кто ты. Но...— задохнувшись, Белль непроизвольно шагнула ближе.— Но... но я знаю, в тебе есть добро. Как бы ты ни отрицал его в себе и для себя— оно есть. Она беспомощно умолкла. Белль и сама толком не знала, ждет ли она, что он сможет опровергнуть ее слова или попытается согласиться с ней. Она просто ждала. Когда Голд наконец открыл глаза, в них стояли слезы. *** Дэвид сидел в той же позе, что и полчаса назад: уронив руки на стол и глядя прямо перед собой застывшим взглядом. Мэри-Маргарет остановилась у порога. Еще позавчера она бы повернулась и ушла, незаметно отирая слезы, может, прижалась бы где-нибудь в коридоре лбом к стене, беззвучно повторяя себе все то, что говорила каждую ночь с тех пор, как отдала на усыновление дочку. Но сейчас она с вновь неизвестно откуда взявшейся отвагой шагнула вперед. — Эмма сказала правду? Дэвид безвольно покачал головой. — Нет, конечно, нет. Она говорила о себе. Это она презирает и ненавидит меня. — Вы уверены, что она не считает свои слова правдой? — с тихой твердостью спросила Мэри-Маргарет, отважно встречая взгляд, которым Дэвид, похоже, пытался ее оттолкнуть. Потом Дэвид коротко вдохнул, потер лицо о плечо. — Я не узнаю ее, — негромко, обессилено сказал он. — Не могу понять, как… — Дэвид осекся, стиснул зубы, и Мэри-Маргарет увидела, как на его скулах заиграли желваки. — Моя дочь стала чудовищем, — жестко, непримиримо, бросил он, — и как бы я ни осознавал свою вину, Эмма остается им. Мэри-Маргарет охватила себя руками, почувствовала, как губы нервно подергиваются. — Странно, да? — тихонько начала она, глядя в окно. — Вы видите в ней холодную, жестокую женщину, способную на ужасные поступки, которую вы не можете любить, как дочь, а я вижу, — Мэри-Маргарет всхлипнула и улыбнулась уголками губ, — напуганную, потерянную, отчаянно ищущую помощи девочку. Повисшее после ее слов молчание нарушали лишь чириканье расположившихся на карнизе окна трясогузок и тявканье привязанного во дворе щенка. — Я люблю ее, — сдавленно произнес Дэвид. Мэри-Маргарет покачала головой, быстро провела ладонью по глазам и обернулась. — Иногда любви недостаточно. Потребуется немало мужества, чтобы бороться за тех, кого любишь. Или принять их, — очень медленно выговорила она и, подхватив сумочку, сжав плечи, скользнула к двери.