Каштаны цветут дважды

Это — из жизни не той и не той, Это — когда будет век золотой, Это — когда окончится бой, Это — когда я встречусь с тобой. А. Ахматова

Луч закатного солнца косо падал на книжный шкаф и темный камин, высветляя кружащиеся в воздухе пылинки. От золотистой полоски веяло покоем замершего маятника, волшебством приостановившегося времени. Белль неслышными шагами подошла к столу, за которым Голд склонился над картой Парижа. Ей не хотелось, чтобы он увидел ее. Хотелось просто стоять, смотреть на него, вдыхать аромат, исходящий из чашки, и пытаться представить, что когда-нибудь где-нибудь, наверное, могло сложиться так, что она каждый день приносила бы ему кофе. Золотистая полоска была бы просто еще одним закатом, в котором прячется отсвет рассвета. И не было бы ощущения, что каждый шаг к Голду, каждый проведенный рядом с ним день, — это чудовищная непоправимая ошибка. Такое случается? Случается, что сердце не согласно с рассудком? В каком-то сонете Белль прочитала, что да, случается. Прочитала и забыла, а, может, отметила розовой закладкой. Но так, оказывается, бывает. Делаешь шаг вперед там, где должна обратиться в бегство. Рано или поздно придет выбор. Рано или поздно придется предать или все то, что делает ее Белль, или его. Второе кажется нестерпимее первого. Так не должно быть. Но это правда. Можно предать того, с кем тебя ничего не связывает? Или и это будет предательством себя? Белль не знала ответа ни на один из своих вопросов. Даже не знала, зачем задает их себе. Полоска света сместилась чуть влево, сократилась, стала у́же. Где-то там снаружи было время, отмечаемое на часах, отстукиваемое маятниками. Но не для нее. Эта квартира стала крошечным замкнутым мирком, где время, казалось, замерло. Здесь не было прошлого: ни для Голда – «О непоправимом не жалеют, непоправимое забывают», — ни для Белль. Здесь не было будущего. Белль не шевелилась, но точно почувствовав ее присутствие, ее взгляд, Голд поднял голову от карты, поднялся — каждое движение было замедленно, точно он преодолевал какое-то сопротивление, — и обернулся к Белль. В глазах, словно ставших еще темнее от залегшей в них усталости, Белль узнала отражение собственной безнадежности: вот только его безнадежность была глубже, необратимее. Он протянул руку, точно хотел коснуться Белль, но резко оборвал жест. И вдруг с внезапной, рожденной безрассудством или отчаянием нежностью шагнул к ней, привлек к себе. Белль почувствовала его губы на своих. Белль, не чувствуя ни легкости, ни свободы как в прошлый раз, движением, пронизанным уже не безрассудной надеждой, а безрассудной болью, ответила на поцелуй. Мягкий бесшумный толчок в грудь — пошатнулась, зажмурилась — растворяющаяся, распадающаяся на фрагменты, разрывающаяся на лоскутки реальность, выход из амнезии, пробуждение от волшебного сна, страницы медицинских учебников, рукописные строчки на полуистлевшем от времени пергаменте, Зачарованный Лес и Париж. Белль Френч и принцесса Белль. — Я… наверное, с ума схожу, — прошептала она, открывая глаза. Его руки уже не касались Белль, но ее лежали на плечах Голда — и она не знала, то ли в попытке оттолкнуть, то ли, напротив, ухватиться за него. Белль видела, как он сглотнул, отчетливо видела, как проступила пульсирующая жилка на виске. — Прости, я не должен был… — глухо проговорил он, но Белль нетерпеливо перебила: — Нет, нет, ты не понимаешь! Она пристальнее, увереннее всматривалась в его лицо. Замок, едва освещенная факелами тронная зала, испуганное перешептывание, разложенные на длинных столах карты, испещренные красными линиями, пурпурная, подбитая горностаем мантия отца, древние книги, от которых отгоняют малышку, иллюстрация — изображение существа с чешуйчатой кожей, длинными когтями, янтарными безумными глазами. Шепот складывается в длинное, замысловатое имя, которое все боятся произнести вслух. — Зачарованный лес, — шепчет принцесса Белль, и лицо Голда молниеносно меняется, застывает, он делает шаг назад, и ее руки соскальзывают с его плеч. Она еще не уверена, безумие это или нет, посетили ли ее галлюцинации или воспоминания, но когда он задал закономерный вопрос, Белль ответила: — Только что. Я вспомнила только что. И ты… я видела твое изображение. Ты… Она пытливо смотрит на него, а его лицо вновь меняется: глаза холодеют, по губам пробегает усмешка. Не двигаясь с места, он вдруг становится словно еще дальше от нее, не дотянуться. — Румпельштильцхен. Белль молчит, а он снова произносит свое имя, произносит так, будто отталкивает ее каждым слогом, будто его имя — это его судьба. Только его. И ждет. Ждет, что она уйдет. Может, даже надеется на это. Тьма — если она правильно помнит легенду о нем, — все, что он знает, а надежда требует слишком много сил. У Белль еще много вопросов, но на один из них она получила ответ. И Белль делает к нему шаг. — Белль, — она слышит, как прерывается его голос на ее имени, — ты знаешь, кем я был в нашем мире. Кем остаюсь. — Ты все сказал мне в тот первый день, — тихо, твердо отвечает Белль. Через несколько минут после того, как она положила голову ему на плечо, его рука обняла ее плечи. Еще через мгновение он крепко прижал к себе Белль. *** Эмма, скрестив ноги, сидела на диване, углубившись в журнал. Она сняла форменный черный пиджак, и теперь в белоснежной сорочке с расстегнутой верхней пуговицей, с выбившимися из тугого узла на затылке вьющимися прядями и сосредоточенно шевелящимися бровями казалась до того юной и хрупкой, что Дэвид едва не шагнул назад. Малодушное желание не видеть эту Эмму, незащищенную, — им не защищенную — на несколько мгновений едва не одержало верх. Он и сам не знал, что же заставило его сделать подойти. — Вас не интересуют мои ответы! — резко ответил Дэвид. По губам Голда скользнула полная досады усмешка. — Разумеется, нет. Меня, — Голд окинул Дэвида взглядом, в котором нетерпеливость смешалась с презрительностью, — вообще мало интересует Дэвид Нолан. А вот… — эсесовец замолчал, и вдруг изменившимся, до странного искренним тоном добавил: — впрочем, на один вопрос я бы хотел получить ответ. Нолан, — Голд прошелся по комнате и остановился напротив Дэвида, — на что вы готовы пойти ради своего ребенка? Дэвид долго молчал. Голд не двигался с места. — С чего вы взяли, что я могу хоть что-то для нее сделать? — с жесткой, беспомощной усмешкой произнес наконец Дэвид. Короткое, негромкое «Уверены?» Голда рассыпалось по комнате, закатилось в дальний уголок сознания. А Голд продолжал говорить: — Одно время я увлекался древними легендами, сказаниями об алхимиках. И знаете, есть предание о неком зелье, которое рушит все затворы, снимает оковы и… проклятья. — Мне бы пригодилось, — неожиданно для себя самого с отрывистым смехом бросил Дэвид. Голд, не обратив на него внимания, мерно продолжал: — Сварить его не сложно, но вот в чем штука: оно должно содержать слезу человека, которому вы причинили самое большое зло. — Вам, должно быть, и десяти галлонов мало будет, — хмыкнул Дэвид. Голд бросил на него испытующий, острый взгляд. — А вам? Чью слезу попытались бы вы раздобыть, Нолан? Дэвид в молчании ждал, когда эсэсовец уберется… Заслышав его шаги, Эмма вздрогнула и потянулась к стулу, через спинку которого была переброшена кобура с торчащей рукояткой вальтера и пиджак. Стараясь говорить как можно естественнее, Дэвид приблизился к столу. — Здесь тебе не убежать от меня, — заметил он. Эмма, не отвечая, натянула правый рукав пиджака, и от резкого жеста из-за воротничка блузки выпала цепочка. Блеснуло золотой ободок, и у Дэвида перехватило дыхание. — Ты… носишь мамино кольцо, — выговорил он через несколько минут. Эмма рваными движениями заправила цепочку за воротник и продела верхнюю пуговицу в петлю. Затем уже спокойно натянула пиджак, поправила обшлаги, повернулась лицом к Дэвиду и, не повышая голоса, уронила: — Чтобы помнить. Предать может любой. Эти слова заледенили сердце, растеклись холодом по горлу Дэвида, проползли в желудок. — Эмма, — хрипло произнес он. Эмма, не двигаясь с места, серьезно, бесстрашно взглянула ему в глаза. Настолько бесстрашно, что он понял — она заперлась, заперлась надежно, и до нее теперь вряд ли удастся достучаться. Он никогда не думал, что «мне жаль» может прозвучать настолько… ничтожно. — Я выросла сиротой, — тихо произнесла Эмма, когда его слова приземлились между ними. — Думаешь, что-то может изменить это? — Нет. Нет, я… — глаза жгло, лицо дочери расплывалось, — я не знаю, чем могу помочь тебе. Но ты можешь помочь мне. Нет, не сбежать, — он покачал головой и тихо закончил: — ты поможешь, если простишь. Эмма не изменилась в лице, только чуть вздернула левую бровь. — За что? — размеренно спросила она. — За то, что не уберег. — От чего? — голос Эммы был так же ровен. – От СС? От того, что я стала нацисткой и ни о чем не жалею? От… — От одиночества. Эмма с минуту молчала. — Что же, — она взмахнула кистью, и Дэвид узнал жест Голда — сердце сжалось от бессильной ярости. — Согласись, было бы хуже, если ты вырастил меня примерной девочкой, а я взяла, да и пошла по кривой дорожке, превратившись в, — она демонстративно кинула на себя взгляд в зеркало, — чудовище. — Не называй себя так, — вырвалось у него. — Ты всю жизнь боролся с такими, как я. — Эмма… — слова закончились. Его собственные. И тогда зазвучали другие: — Эмма… однажды мне сказали, что одной любви мало. Нужно бороться за тех, кого любишь. Эмма пожала плечами. Едва он договорил, раздался звонок в дверь, и на ее лице не отразилось ни облегчение, ни сожаление. Уже отвернувшись, она равнодушно уронила: — Попробуй.