Каштаны цветут дважды

Я в бой вступлю с самим собой на стороне твоей. У.Шекспир.

Мадам Лукас шевелила губами, провожая ее до порога, но Белль не слышала ни звука. Белль шла онемевшими улицами, а тишина все не расступалась. Тишина пропускала только вопросы Руби, вопросы, на которые у Белль не было ответов. Она шла быстрым шагом, не хватало воздуха, но Белль не могла вдохнуть полной грудью; точно слова Руби не только окутали ее, отделив всех от нее и ее от всех прозрачной стеной тишины, но и сжали, стиснули, сдавили грудную клетку. Белль ускорила шаг. В нескольких метрах от подъезда Белль налетела с размаху на плотную, темную фигуру. Мужчина вежливо поддержал ее под локоть, и когда произнес извинение, Белль узнала в нем офицера с Железными крестами и выразительным голосом. Наверное, на ее лице отразились растерянность, может, даже легкое опасение, потому что он усмехнулся и, отойдя в сторону, к цветочному ларьку, вернулся через минуту, держа в руке алую розу. — Боюсь, я действительно напугал вас. Еще раз примите мои извинения, мадемуазель. Белль что-то пробормотала в ответ, машинально приняв цветок и овладев собой, еще раз открыто взглянула ему в лицо. Серые внимательные глаза, не холодные, не колючие, но что-то в них заставило Белль вспомнить сухой, западный, несущий град ветер. — Но, думаю, мы знакомы, — снова послышался голос с характерной, плавной интонацией. — Мы встречались… — У меня. Белль порывисто обернулась, подавляя желание шагнуть ближе к неизвестно когда успевшему присоединиться к ним на тротуаре Голду. — Домработница, — небрежно пояснил Голд. Когда мужчины, перейдя на немецкий, обмениваясь короткими фразами, направились к дому, Белль незаметно отступила в тень, машинально сжимая в руках стебель цветка, на счастье, оказавшийся без шипов. Раздался визг покрышек, хлопнула дверца затормозившего у обочины автомобиля и выскочивший солдат, отдав честь, передал Валдену пакет. Тот вскрыл бумаги, прочел, нахмурившись, что-то спросил у Голда и, видимо, удовлетворившись ответом, уселся в автомобиль. Они поднимались по лестнице молча. Голд заговорил намеренно пониженным, неестественно спокойным тоном: — Белль, я же просил тебя не покидать дом. — Этот город стал настолько опасен? — с вызовом спросила она и перехватила стебель розы выше к цветку, почти жалея, что пальцы нигде не встречают колючек. — Да. Француженка и эсэсовец. Белль осознала, что они вновь разговаривают так, словно они всего лишь француженка и эсэсовец. Вчера ей хотелось верить, что их настоящая жизнь, их мир, мир Зачарованного леса, отменяет, превращает в иллюзию Париж сороковых. Сейчас она поняла: ни отменить, ни перечеркнуть, ни забыть что-либо не удастся. И укрыться в тишине неотвеченных вопросов тоже нельзя. Она заговорила, твердо, требовательно: — Ты обещал, что поможешь, что всех, кого арестовали, отпустят. Он коротко усмехнулся. — Я работаю над этим. Но, — он отчужденно, с той же твердостью, что звучала в ее голосе, взглянул на нее, — дело ведь не только в них, Белль. — Нет. Дело в тебе. Голд ждал, Белль вдохнула густой, пряный, тяжелый, дисгармонирующий с нежным алым оттенком аромат розы и закончила: — Мне должно быть страшно за них, но страшно мне за тебя. — И ты хочешь что-то изменить, — он говорил так отстраненно, даже слегка иронично, точно обсуждал давно наскучивший сюжет, — Белль, это бессмысленно. — Если ты поможешь им… — снова начала Белль, но отрывистый смех прервал ее. — И что, это станет чем-то вроде искупления? — так, точно ее ответ мало интересовал его, Голд отвернулся, положил на стол тонкий конверт. Белль моргнула, ей почудилось, что в ровный, равнодушный голос Голда на мгновение вплелся резкий, суровый голос мадам Лукас. Пальцы вцепились в атлас лепестков, сминая пышную головку цветка. Белль смотрела, как Голд снова подходит к ней, слышала, как в его голосе все сильнее проступает спокойная, строгая уверенность: — Белль, тебе ничего не изменить ни в моем прошлом, ни в настоящем. Во всех мирах я на стороне тьмы. Можно обмануть себя на час, два, на целый вечер, но правда в том, что мы оба знаем… — Ты чудовище, — перебив его, спокойно, не отведя взгляда ни на одном слове, ответила Белль. — Да. — Как ты им стал? В нашем мире. Как ты стал Темным магом? — произнесла Белль все с тем же печальным и удивляющим ее саму спокойствием. — Убил своего предшественника. — Зачем?— очень тихо спросила Белль. Голд помолчал. Едва заметная усмешка, мрачное веселье промелькнуло в темных глазах. Взмах руки описал в воздухе сложную, причудливую фигуру. — Чтобы завладеть его силой, конечно, душа моя, — протянул он нараспев. Белль молчала — в его жесте, в его тоне, в его словах проглянуло то, с чем она в нем еще не сталкивалась. Дохнуло холодом, почти так же, как полчаса назад, когда на оживленной парижской улице она наблюдала за спокойным разговором двух мужчин в форме СС. — Ты пытаешься понять, какой из моих версий проще, — он сделал паузу, делая вид, что припоминает что-то, — подобрать оправдания? Потонувшая в пьяном забытьи ночь, вкус вермута, полусонный разговор о колдовском имени и сорвавшееся с губ признание. Голд смотрел на нее с насмешливым ожиданием. Какая из его версий… Но у нее они тоже есть. Белль не отвела взгляда. Отбросила уже истерзанную в клочки розу. Ответила четко, ясно, твердо: — Я больше не пытаюсь найти тебе оправдания. Их…— она на миг прикрыла глаза,— их нет. Она слышала, как он коротко перевел дыхание. Чувствовала, как он ищет ироничные, одобрительные слова. Белль шагнула вперед, уткнулась лбом ему в плечо и прошептала: — Я не хочу быть на стороне тьмы. И не могу не быть на твоей. — Белль, это одно и то же, — тяжело выговорил он. Она покачала головой, не открывая глаз и не отрываясь от ткани пиджака. — Ты пытаешься оттолкнуть меня. — В нашем мире я уже сделал бы это, но здесь, — его рука едва ощутимо касалась ее плеча, но теперь он безотчетным жестом сильнее прижал Белль к себе, — это слишком опасно. — Тогда я не променяю этот мир со всеми его опасностями ни на какой другой, — шепнула Белль. *** Низкий потолок. Уставленные ракушками подоконники. Чудовищно-безвкусные кувшинки на выцветших голубых обоях. Реджина остановилась, переступив порог, сглотнула, ощущая, как поднимается к горлу тошнота. За спиной раздался голос вошедшего следом за ней эсэсовца: — Ближайшие несколько дней вам лучше не покидать квартиру. Как по волшебству, кувшинки прекратили безумную пляску и послушно замерли на стенах, в сплетенных пальцах унялась дрожь. — Почему? — Реджина неторопливо обернулась. — Ведь меня отпустили. Боитесь, что со мной захотят расправиться из-за сотрудничества с вами? Голд, глядя куда-то мимо нее, сухо уронил: — Поймете позже. А сейчас просто делайте то, что вам сказано. Несколько секунд Реджина не шевелилась. Откинув голову, она рассмеялась хриплым, тягучим, низким смехом. То, что вам сказано. О, Реджина оказалась на редкость исполнительной. Она не заметила, когда и как, оборвав смех, произнесла вслух эти слова. Каждое обжигало губы, огненным языком лизало лицо. Темное, мрачное, черное пламя. — Этому совету я и следовала. Я была очень послушной. Стала предательницей, и по правде говоря, — губы до боли в кончиках рта растягиваются в улыбку, — раскаяние меня не уничтожило. Я начинаю подозревать, что, выбирая сторону, — теперь слова летят ей в лицо, точно гравий из-под копыт лошади, острая, режущая галька, — я совершила ошибку. А за ошибки, — шагнув к серванту у стены напротив окна, Реджина небрежным жестом откинула крышку, — надо платить, вот мои доверчивые друзья и поплатились. Но теперь вы ведь защитите меня? — бросила она через плечо. Голд был молчалив сегодня, но на этот раз пауза затянулась. Затянулась настолько, что пальцы Реджины успели нащупать холодную сталь. — Да, защищу, — приглушенно, точно сквозь стиснутые зубы донеслось до нее. Реджина неспешно обернулась. С наслаждением заметила, как Голд застыл при виде направленного на него револьвера. — А если мне нужно не это? — выделяя каждое слово, спросила она. Щелкнул взведенный курок. — Что тебе нужно? — ровно спросил Голд. Реджина слегка пожала плечами, усмехнулась. — Уничтожить тебя. — Думаешь, месть сделает тебя прежней? Заполнит пустоту? Пустота. Пустота… как когда берешь барьер и видишь за миг до того, как это произойдет, видишь, что лошадь заденет перекладину. Пустота после того, как это происходит. Сломанный позвоночник, размокший дерн, с которого уже никогда не подняться. — Ты-то что знаешь о пустоте? — цедя каждое слово, спросила она. Голд помолчал. Он то смотрел на Реджину, то отводил взгляд куда-то в сторону, но не фокусировался на револьвере в ее руках. Наконец он заговорил, медленно, едва ли не доверительно: — Каждому чудовищу она известна, Реджина. Я не исключение. За зло нужно платить, но месть, — он указал на револьвер так равнодушно, точно Реджина целилась куда угодно, только не в него, — лишь увеличит счет, поверь. — Это не месть. Мы враги, а сейчас война. — Это не наша война! — вырвалось у Голда не с яростью, а с какой-то усталой нетерпеливостью и нелепой, нелепее, чем его задушевность, искренностью. На презрение не хватило энергии, и Реджина только свела брови. — Вот как? — проронила она. — Настолько за себя боишься, что готов поменять сторону? Голд открыто взглянул ей в глаза, неторопливо, уверенно усмехнулся. — Боюсь, — выделяя каждое слово, ответил он. — Всегда боялся. Но сейчас не за себя. Реджина безотчетно выпрямилась, напряглась, словно оружие уже перешло из ее рук в его. Что-то смутно-знакомое было в словах Голда; она почувствовала в нем властность, рожденную искренностью и чем-то еще, чему не могла дать названия. А он спокойно подошел к ней, и Реджина знала: дело не в бесстрашии. — В квартире Ариэль был произведен обыск, — донесся до нее его голос. — Револьвер не заряжен, Реджина. Когда он ушел, Реджина еще долго сжимала в руках пустышку. Не было ни сожаления, ни разочарования. Ничего.