Каштаны цветут дважды

Растрепанные рыжие волосы, возбужденно горящие глаза — крайне нервная особа, явно не в себе. Кора шагнула вперед, но девица вновь преградила ей дорогу. — «Вы меня с кем-то путаете», так и слышу это из ваших уст, — срывающимся на пронзительный смех голосом произнесла незнакомка, — мадам фон Валден. — Дайте пройти. — О, сколько величия, – округлила глаза ненормальная. – Кто бы мог подумать, что в плебейке его окажется с избытком. Кора презрительно улыбнулась, на мгновение задержавшись на мысли о том, что в своем мире сердце негодяйки уже осыпалось бы пеплом с ее ладони. Что же, сдержанности этот мир учит неплохо. — Дайте пройти, милочка, — повторила она. — Охотно, — с готовностью отозвалась девушка, не делая при этом ни шага в сторону. — Видите ли, с Корой фон Валден говорить мне не о чем. Другое дело ее величеством Корой, Корой, дочерью мельника. Кора склонила голову набок, неторопливо обвела девушку взглядом. Проклятье слабеет. Румпель не предупреждал. Сам не знает? Лицо рыжей было незнакомо Коре. — О, я вижу, вам невдомек, о чем идет речь? Этой беде пособить несложно, — пожала та плечами. Девушка приблизила лицо и хрипло шепнула: — Реджина Миллс. Зеленые глаза впились в Кору, зажглись маниакальной радостью, когда она пошатнулась и приложила ладонь ко лбу. Дав незнакомке потешиться еще несколько секунд, Кора выпрямилась. — Забавно, не правда ли? — задумчиво протянула девушка. — В именах заключена власть, небывалая власть. Этому меня научил мой наставник, а я — талантливая ученица. Чуть отступив, девушка наблюдала за Корой с улыбкой, которая могла бы показаться умиротворенной, если бы не лихорадочный блеск глаз. — Ах, да, и еще одна маленькая, но важная деталь. Я — твоя старшая дочь, мамочка. Кора издала сдавленное восклицание. Девушка покачала головой и капризно выпятила нижнюю губу. — Вижу, ты потрясена известиями, — прикрыв глаза, Кора слушала громкое цоканье. — Да вижу, тебе совсем плохо, мама. Но ты знаешь, самое интересное впереди, очень, очень советую тебе собраться и, — Кору почти передернуло, когда девушка приглушенно прошипела: — выжить. *** Нил поспешно свернул на Рю де Саре. Отрывистая немецкая, в рупор, речь. Непроницаемые лица, расчехленные пулеметы, мотоциклы наготове. Еще один блок-пост, очередной кирпичик в наглухо замуровывающей Париж стене немецкого орднунга. Париж, Франция, Бельгия, Дания, вся Европа — мир, покрытый кострами, которые вот-вот сольются в единое пламя. Насколько должен был обезуметь этот чужой, чуждый мир, чтобы сказочный Темный маг идеально вписался в него? Румпельштильцхен, каким помнил его сын, каким он был до того, как проклятье Темного поглотило его, наверное, отшатнулся бы от нацистской идеологии. Интересно, откуда взялось столько проклятий, чтобы их хватило на всех последователей чертового фюрера?! Мир без магии, напомнил он себе. Радужный мир без магии. Без волшебства. Бродя по маленькому скверу, Нил поглядывал на подъезд дома напротив. Отец не будет рад его появлению, но Нил был сыт по горло обещаниями, уверениями, что тот делает все что может и… Из дома, неуверенно оглядываясь по сторонам, вышла Белль. Она пересекла улицу и вошла в сквер. Белль, похоже, почти не удивилась, когда Нил, коснувшись ее руки, сделал ей знак следовать за ним. *** Кора сосредоточилась на чашке кофе. Матовая поверхность стола, тяжелые фиолетовые, скрывающие дневной свет портьеры, отдельный кабинет фешенебельного ресторана. Все пропиталось удушливым запахом духов, приторный аромат точно исходил от оклеенных под черный мрамор стен. У обочины плакал младенец, от которого она ушла, запретив себе оглядываться. Потом она перестала вспоминать о ребенке. Потом, после несложной операции с трепещущим в груди органом, Кора и вовсе перестала помнить. После рождения Реджины это перестало быть проблемой. Дочь королевы без труда вытеснила бы из сердца Коры — останься оно в груди — все воспоминания о дочери нищенки. Позволяя девушке вдоволь насладиться ее смятением, Кора механически размешивала остывший кофе, глядя в пустоту. А девушка все извергала потоки обвинений: — Ты избавилась от меня когда-то, выкинула как узел с отрепьем и забыла. А потом родилась она, Реджина, — это имя рыжая прошипела, сопровождая шипенье почти змеиными извиваниями гибкого тела, — и она получила все — все!— что должно было стать моим. А теперь ты сидишь передо мной, — неистово горящие зеленые глаза вдруг затуманились, голос присмирел: — и даже не знаешь, как меня зовут. Кора, помедлив, смягчив голос, тихо спросила: — Как тебя зовут? Сладострастный, мстительный огонек в глазах девушки окончательно угас. — Зелина,— уронила девушка. Кора вскинула брови, недоверчиво покачала головой. — Ты — Злая Ведьма Запада? Могущественная колдунья? Зелина запрокинула голову и залилась торжествующим, злорадным смехом. — Я неплохо преуспела? Жаль, Румпельштильцхен так и не распознал, на что я способна. Он предпочел мне, — вновь глаза засверкали, Зелина чуть ли не зубами заскрежетала, — эту никчемную, жалкую, вечно хныкавшую… — задохнувшись, выдавила та, в упор глядя на Кору: — Вы оба сделали неправильный выбор. А теперь — вот забавно, да? – вы, вы все здесь из-за меня. Позволив отразиться на лице удивлению и легкому страху, Кора переспросила: — Ты наслала проклятье? Зелина взвизгнула, хлопнув в ладоши. — О, можешь не сомневаться, все происходящее — моя заслуга! И разве вышло не чудесно? Мне нужен был мир, в котором ты настрадалась бы, глядя на свою драгоценную доченьку. И я попала в самую точку. Что скажешь, мама? Спокойно. Спокойно. Упоение опасно, упоение триумфом опасно вдвойне. Зелине это неведомо, это хорошо. Показать свою слабость, уязвимость. Но не через Реджину, не через нее. А Зелина, захлебываясь, нанизывала одну упоенную мстительным наслаждением фразу на другую: — Я слышала, у сестренки крупные неприятности? Ну надо же. Бедняжка. Что ты чувствуешь, мама? Тебе все видно? Хочу, чтобы ты оказалась в первом ряду, когда с Реджиной расправятся. Кора не позволила себе ни единого выдоха облегчения, поняв, что Зелине неизвестно об освобождении Реджины. Сделав глубокий вдох, она плотно сжала губы. Покачала головой. — Неразумная девочка. Зря ты ввязалась в это. Ты вернула мне память, и значит, Проклятье несколько ослабело. Что, если следующим станет Румпельштильцхен? — зорко следя за Зелиной, Кора заметила: торжествующее выражение той усилилось. — Если ты выследила меня, то знаешь, что ему и в этом мире власти не занимать. А когда он доберется до магии, никто и ничто его не остановит. Зелина прикусила нижнюю губу, будто останавливая себя. Не удалось, Зелина вновь залилась победным смехом: — А вот с этим я бы поспорила. Ты недооцениваешь меня, мама. Если у Темного получится принести в этот мир магию, — небрежный взмах рукой, — вся его власть станет моей. — У тебя кинжал Темного, — Кора тонко улыбнулась. — Это многое меняет, Зелина, — вкрадчивость в голосе, похоже, оказалась слишком густой, потому что дочка подалась назад. — Ты пытаешься перехитрить меня, — прошипела Зелина. — Все, что тебе нужно — Реджина. Забавно все сложилось, — снова приторно улыбаясь, продолжила новоявленная дочь, — ты ведь была королевой, да еще замужем за тюфяком, никто не смел противиться тебе. Здесь ты обзавелась положением, великосветским блеском, роскошью — ты все та же Королева, вот только, — Зелина пожала плечами, — власти никакой. Ты ни на что не в силах повлиять. И спасти Реджину, - губы искривились в злобной гримасег: — тебе,обещаю, не удастся! — Реджина пыталась меня убить, — властно остановила Зелину Кора. Та запнулась, и она, выждав, продолжила певучим, полным сдерживаемой боли голосом: — Там, в нашем мире. И она снова попытается это сделать. Зелина молчала, и Кора, поднявшись, обошла столик. Наклонившись над Зелиной, она протянула руку, коснулась рыжей пряди, аккуратно заправила за ухо; робким движением притронулась ко лбу, отмечая, как дрогнули бледные губы. — Кто бы мог подумать, что одна из моих дочерей никогда не простит меня за то, что я управляла ее жизнью, а другая — что я ушла из ее жизни? — Кора медленно опустила руку и заглянула в глаза дочери: исступленный блеск угас, слезы повисли на ресницах. — Я виновата перед тобой, Зелина,— Кора покорно отступила на шаг. — Виновата, как ни перед кем, дочка. *** — Ничего не хотите объяснить? Неспешно усевшийся Голд озадачено повел рукой. — Это я уже сделал. С сухой иронией Хельмут покачал головой: — Джонс ценен, настолько ценен, что за последние десять дней вы им не интересовались, как, впрочем, и остальными членами группы. К равнодушию на лице Голда примешалась едва уловимая снисходительность. — Я не сказал, что он мне нужен как источник информации. И, — притворная мягкость исчезла, — как вы справедливо заметили, пока еще это мое дело. Хельмут помолчал, продолжая внимательно изучать лицо собеседника, подтолкнул к Голду лист бумаги, который тот без интереса развернул. — Вы вообще много чего недоговариваете. О Реджине Миллс и вашем приказе, к примеру. На каком основании она освобождена? Голд поднял глаза, вернул документ на стол. — Во-первых, не освобождена, — в голосе Голда звучали скучающие нотки педантичного профессора, за которыми было почти неразличимо для непрофессионала пристальное внимание, сосредоточенное на нем и попытках предугадать его следующих ход. — А отпущена под наблюдение, во-вторых, с ней был заключен договор, а я, — Голд растянул последние слова, но прозвучали они слишком твердо для безразличного тона, — сделок не нарушаю. Хельмут перегнулся вперед. — С врагами Рейха не может быть ни сделок, ни договоров, — бесцветно, серо проговорил он. Голд рассмеялся, но Хельмут видел: резкое переключение тона тот заметил, как и то, что оно означает — игра пошла всерьез. — Бросьте, Миллс уже не враг Рейха. Без ее активной помощи выйти на сеть не удалось бы. — У вас довольно размытые понятия о врагах и друзьях Рейха, — еще монотоннее произнес Хельмут. — У Германской империи есть не только внешние, но и внутренние враги. К последним следует быть гораздо беспощаднее, и я умею их находить. Голд сжал губы, Хельмут с удовлетворением заметил, как через вежливый интерес во взгляде собеседника проступил холодный расчет. — Не сомневаюсь, — сухо ответил Голд. — Вы это блестяще продемонстрировали, — опасная, легкая усмешка, — Вена, 1936. Несколько минут Хельмут хранил молчание. Венская площадь, острый шпиль средневекового здания, недопустимая, постыдная слабость, одно неверное решение. Почти забытое, едва ли опасное. Острый шпиль, венская площадь, набережная в поздний час. — Этот скелет в шкафу, — словно прочитав его мысли, Голд пожал плечами, — вас не погубит, но доставит несколько неприятных минут. Хельмут откинулся на спинку стула, подчеркивая расслабленность и жестом, и позой, и тоном: — Не стоит вступать в схватку с тем, кто сильнее вас, Голд. Теперь в усмешке Голда появилось нескрываемое превосходство. — Отличный совет, Хельмут, отличный совет. Столкновение оценивающих взглядов, которым ни один не позволяет стать открыто враждебными. Внезапно манера Голда изменилась, тот заговорил с непринужденным дружелюбием: — Да будет вам, Валден. В чем вы меня подозреваете? В сочувствии Сопротивлению? Мы знакомы не первый год, вы неплохо меня знаете. Я похож на человека, который встанет на сторону кучки неудачников-идеалистов? — Меньше всего. Но, — «Вена, 1936» снова прочел он во взгляде Голда и произнес жестче, чем собирался: — лояльность Рейху еще не означает преданность Рейху. Голд покачал головой, отказываясь услышать в тоне Хельмута угрозу. — Если будете руководствоваться подобными соображениями, Валден, Третьему Рейху придется решать острую кадровую проблему. Я полагаю, моя лояльность подозрений не вызывает? — Что вы скрываете? — резко, без переходов спросил Хельмут, впиваясь в Голда взглядом. — Что для вас Сторибрук? Помолчав, Голд взмахнул рукой в полунасмешливом, полусдающемся жесте. — Хорошо, раз вы так настаиваете. Сторибрук — не простая ячейка Сопротивления. Ниточки от этой сети тянутся далеко, может, вплоть до Берлина. Но расследование происходило под моим руководством, и, — размеренный тон стал холоднее, — завершать его я предпочту самостоятельно. Хельмут кивнул. Когда Голд поднялся, он бросил: — Не хотите славой делиться? — А кто хочет? — неторопливо ответил тот. — Вы в стороне не останетесь в любом случае, Валден. Дверь захлопнулась. Вена, 1936. Какими связями — ослабляя воротничок и стискивая зубы, чтобы подавить нарастающую и лишающую хладнокровия ярость, спросил себя Хельмут, — какими колдовскими связями нужно обладать, чтобы вытащить на свет ту историю?! Он еще поколебался, взвешивая, стоит ввязываться в схватку или отступить. Приняв решение, Хельмут потянулся к телефону. *** Белль, усевшись, смотрела на него с растерянной пытливостью. — Ты… ты ведь тоже из нашего мира? Я все вспомнила, — неловко улыбнулась она. – И все знаю о твоем отце. Нил, присвистнув, выпрямился. Сказочного в девушке было немного — если не считать того, что она умудрялась говорить о захватившем ее в плен эсэсовце с улыбкой, а потом еще и вернулась к Голду. — Так, подожди. Ты, — Нил невольно понизил голос, — из Зачарованного Леса? Как к тебе вернулась память? — Он вернул мне ее. Это вышло случайно, — Белль на секунду смущенно отвела взгляд, — он тоже не знал, что я оттуда. — Надо было просто перечитать Красавицу и Чудовище, — пробормотал Нил. Усмехнулся. Что-то в спокойствии, в ее безоговорочном приятии всего, что с ней произошло, пробуждало в нем едва ли понятное ему самому раздражение, глухое, царапающее. — Ты говоришь, что все знаешь. И о том, кем он был в нашем мире, — взмахнув руками, Нил изобразил один из жестов Темного, но по недоуменному взгляду Белль сообразил, что с тем девушка не встречалась, — тоже? — Темным магом. Он сам сказал мне. — Тогда ты ничего не знаешь, — сухо усмехнулся Нил. Белль быстро глянула на него, Нил заметил — в ее взгляде смешались чувство вины и едва заметный укор. — Я знаю, что он был другим когда-то, — с тихой твердостью проговорила она. — Вижу порой, каким. Темный маг, оберштурмбанфюрер — это не он, часть его, но не он. — Это все, что от него осталось, — тяжело выговорил Нил. Злость на наивность Белль растянула губы в усмешку. Белль не отвела взгляда: — Почему он стал им? Темным магом. — Спроси его. Но он не расскажет, потому что, — Нил сломил распустившуюся веточку боярышника, — это произошло из-за меня. Он так считает. Я — нет. — Я… я не понимаю. — Это старая история, ты и представить не можешь, насколько старая. Но я целую вечность считал себя виновным в том, что темный маг уничтожил моего отца. А потом, — он зло усмехнулся, надламывая веточку, — оказывается, что в мире без магии, без проклятья Темного мага, отец стал нацистом. Ничто его к этому не вынуждало. Просто он так решил. Сделал свой выбор. Он отшвырнул ветку, смахнул с ладоней ошметки коры. Белль молчала и Нил не выдержал: — Что ты так на меня смотришь, думала, я на его стороне? — Кто-то же должен на ней быть, — вырвалось у нее. Повисла тишина. — Ты доверяешь ему? — негромко спросил Нил. — Он сам себе не доверяет, — невесело усмехнулась Белль. Она уже поднималась, когда он остановил ее. — Не протягивай ему руки, Белль, — тяжело уронил Нил. — Он отпустит ее, когда встанет выбор между тобой и тем, чем он дорожит больше всего. Впервые с тех пор как они знали друг друга, Белль посмотрела на него с сожалением.