Каштаны цветут дважды

— Эмма, — робкий голос секретарши, — Эмма, что с тобой? Эмма, ты в порядке? Эмма наконец смогла сосредоточить внимание на бледном лице Мэри-Маргарет. Превозмогая себя, встретилась с добрым, встревоженным взглядом, вслушалась в настойчивый озабоченный голос. — Все в порядке,— не чувствуя губ, проговорила Эмма. — На тебе лица нет. Эмма, — Мэри-Маргарет несмело протянула к ней руку и вздрогнула, когда Эмма отшатнулась. — Не… не трогай меня, — выдохнула Эмма. Секретарша не двинулась с места, большие глаза светились желанием помочь, желанием, не вызывавшим сейчас у Эммы ничего, кроме приступа тошноты. — Эмма, я слышала выстрел и знаю, что ты стреляла в кого-то. Но ты не убила его, только ранила. Она подняла на Мэри-Маргарет взгляд. — И ты даже не представляешь, как я разочарована, — зло бросила она. — Я промазала, ясно? — Неправда, — тихо ответила Мэри-Маргарет. — Эмма, я видела тебя после смерти того парня из Сторибрука. Сейчас тебе еще хуже. — А уж ему-то как плохо, — силясь усмехнуться, ответила Эмма. На секунду цинизм фразы вернул четкость расплывавшемуся перед глазами лицу Мэри-Маргарет, недрогнувшему лицу. — Эмма, — сколько же жалости может поместиться в одном слабом писклявом голосе?! — не прячься во тьму. Как бы далеко ты ни ушла, ты всегда можешь вернуться, стоит только повернуться к свету. К свету. Из тьмы. Вот так просто, и Мэри-Маргарет верит, что все легко, и эта уверенность сводит Эмму с ума. — Заткнись, — прорычала она. — Просто заткнись, слышишь? Она наступала на Мэри-Маргарет, едва, из последних сил сдерживая желание схватить ту за воротник кофты и трясти, трясти, трясти. Вдруг Эмма остановилась. Спокойно, без тени горечи, проговорила: — Нет никаких возвращений. И тебе этого никогда не понять. — Эмма смогла улыбнуться. — Ты набирала приказы, Мэри-Маргарет. А я их исполняла. — Но если ты сожалеешь… — в отчаянии всплеснула руками Мэри-Маргарет. Аккуратная темная челка растрепалась, глаза просили, умоляли. Эмма не могла смеяться. Только выдавила: — Что ты можешь знать о сожалении? В первое мгновение Мэри-Маргарет не изменилась, точно слова Эммы летели к ней через телеграф, и требовалось время, чтобы разобрать их. Первыми изменились глаза. Не засветились, как бывало с Мэри-Маргарет, а зажглись не ласково, а обжигающе. Мэри-Маргарет выпрямилась. Из облика мгновенно исчезла слабость, нерешительность и робость. Низким, грудным голосом Мэри-Маргарет заговорила, полились чеканные, звонкие слова: — Из-за меня, по моей вине, погиб ребенок. В предместье Парижа живет женщина, у которой я отняла дочь. И она никогда, — Мэри-Маргарет зажмурилась, но слова прозвучали еще тверже: — не сможет возненавидеть меня так, как я много лет себя ненавижу. Мэри-Маргарет шагнула вперед, схватила ее за предплечье, и Эмма почувствовала, как сильна на самом деле хрупкая маленькая рука. — А теперь взгляни на меня, Эмма, взгляни, — она и не отводила взгляда, — и скажи, что я не знаю, что такое сожаление. Эмма молчала, когда Мэри-Маргарет выпускала ее руку. — Нам обеим, — Мэри-Маргарет заговорила тише, но по-прежнему каждое слово дышало силой, властью, звенело надрывом, — есть за что ждать прощения. Может, мы никогда его не получим. Но это не значит, что его не надо искать. Мэри-Маргарет умолкла. Погас огонь в глазах, все еще тяжело вздымалась грудь. Эмма молча отвернулась. Она смотрела на дверь, к которой шла, когда раздался печальный голос Мэри-Маргарет: — Нет боли страшнее сожаления, Эмма. Но страшнее всего — утратить надежду. *** Нил со смешанными чувствами следил за удаляющейся фигуркой. Наивность и слепая доверчивость Белль не трогали его, раздражали, вплоть до едва осознаваемого злорадства: она поймет, рано или поздно поймет, что Нил прав. Он снова услышал невысказанный упрек в ее последней фразе. Передернул плечами, нахмурился, но взгляда от Белль, готовящейся перейти улицу, все не отрывал. И увидел, как вырвавшийся из-за угла черный автомобиль притормозил возле девушки,. Нил дернулся, вскочил, когда парень в форме СС запихивал Белль в машину. Рявкнул мотор. *** — Полагаю, вы понимаете, как я разочарован? Спокойная, окрашенная сожалением доброжелательность, бесстрастная внимательность в серых глазах бригаденфюрера. Скопившаяся для выстрела и так и не растраченная упругая, ожесточенная сила в ответе Эммы: — Я выстрелила. Бригаденфюрер равнодушно усмехнулся, ласково покачал головой. Эмма, чувствуя, как по капелькам вливается в нее оцепенение, слушала его неторопливую речь. — Мне нужны уверенность, хладнокровие и целеустремленность, вы их не продемонстрировали. Вы показали слабость, нерешительность и малодушие. Эмоции застлали ваше сознание. Это не просто делает вас непригодной, Свон, это ставит под вопрос вашу благонадежность. Как, впрочем, и благонадежность вашего руководителя. А вы знаете, Эмма, что происходит с теми, кто вызывает подозрение? Лился доброжелательный, мягкий, почти по-отечески сожалеющий голос. Валден поднялся, пересек комнату, налил стакан воды, и Эмма неотрывным взглядом следила за его движениями, чья плавность наводила не завораживающий страх, как изящные движения сытого хищника, а отсекающий волю к сопротивлению ужас. Мягкость голоса не только подчеркивала беспощадность бригаденфюрера, но делала ее абстрактной, непреклонной, недосягаемой — нечеловеческой. — Интенсивные методы воздействия, Эмма, навсегда меняют людей, меняют до неузнаваемости, в том числе и физически. Мне будет искренне жаль, если я сочту необходимым предписать их вам. Эмма никак не могла вспомнить, что именно она знала о "мерах воздействия". Она боялась вспоминать. Страх становился плотнее, более осязаемым, страх материализовывался вовне Эммы, сгущая воздух в кабинете, разверзая под ногами бездонную пропасть, расползался внутри, тугим жгутом опутывая желудок, стягивая горло. Только оцепенение, навалившееся на Эмму, не позволяющее шевельнуться, глубоко вдохнуть, не дало страху полностью ее поглотить. А Валден все говорил, и в его голос вплетался другой, то приглушенно-властный, то снисходительно-насмешливый, то иронично-сухой. Голос Голда. Голд тоже угрожал. С одной лишь разницей — тот никогда не угрожал Эмме. Голд учил ее, как проделывать это с другими. И Эмма хорошо усвоила уроки. Еще одно воспоминание уже несколько минут царапалось изнутри. С вялым равнодушием Эмма выпустила воспоминание на свободу. Гордое лицо, презрительный изгиб губ, жгучей ненавистью тлеющие черные глаза попавшей в западню женщины. Реджина Миллс. Практическое применение навыков, полная удача. Хотелось закрыть глаза и уснуть. Прижаться лбом к краю стола, охватить, прикрывая уши, голову руками. Стучало в висках, пересохло нёбо. Неумолимо, черным тонким сукном окутывал вкрадчивый голос. Сухой, морозной пылью сверкали серые глаза. —Действия оберштурмбаннфюрера Голда уже давно вызывают у меня подозрения. Если мои опасения не беспочвенны, ваше поведение может быть объяснено его влиянием. Эмма, — она вздрогнула, — что вам известно о Сторибруке? Какой интерес, — вся мягкость исчезла, Валден говорил отрывисто, сухо, не скрывая и не пытаясь скрыть раздражение, — эта группа представляет для Голда? — Я... — Эмма облизнула губы, начала сначала, — я не знаю. Оберштурмбаннфюрер Голд поручил мне это дело два месяца назад. Была налажена связь с Хоппером, через которого... Она послушно умолкла, когда Валден поднял руку, приказывая ей помолчать. — Это все я прочитал в рапортах, — вновь контролируя голос, произнес он. — Что вам еще известно о Сторибруке, из того, что не вошло в отчеты? Эмма беспомощно смотрела на бригаденфюрера. Она не пыталась отвести взгляда. Не пыталась придумать ответа. Просто сидела, молчала и ждала приговора. Через несколько минут бригаденфюрер разрешил ей уйти. *** — Что происходит? Куда вы меня везете? Да что происходит?! Насвистывающий за рулем парень в форме СС лениво повел в ее сторону глазами. — Успокойся уже, цыпочка,— добродушно посоветовал он. — Ты арестована. Что неясно? Все было ясно. Оглушающе громко колотилось сердце. Арестована. Второй раз, или первый не в счет? Плотно сжав губы, Белль смотрела в ветровое стекло. Мысли лихорадочно вертелись в голове. Где-то Белль слышала, что при аресте дают право на один звонок — вынесенные из мирной жизни сведения, от которых ей в СС толку будет не больше, чем от строчек Фроста. Белль попыталась убедить себя, что Голд ее выручит. Но все страшнее становилось от оговорки: если успеет. Истошно взвизгнули тормоза, парень вырубил мотор и, обернувшись, уставился на Белль светлыми маслянистыми глазами. Взлохмаченные, блестящие волосы, липнущий взгляд — в страх Белль вплелось чувство гадливости. А парень, точно прочитав ее мысли, провел по губам языком и, вдруг потянувшись к ней, грубо привлек к себе. —Отпусти, слышишь! Белль замолотила в воздухе кулаками, кажется, попала ему по носу. Парень охнул, выпустил ее и тут же хрипло рассмеялся. — Да ладно тебе, малышка. Я тебе больше этого старика понравлюсь, попробуй только. Внезапно парень выпрямился, на лицо легло выражение почтительности. По ступенькам спускался офицер СС. Перед тем как выбраться из автомобиля навстречу начальству, парень еще раз окинул Белль похотливым взглядом. — К бригаденфюреру фон Валден, — донесся краткий приказ. Пакет был узким, тонким. Голд вскрыл его, быстро пролистнул несколько скрепленных листов. — Ты говорил, это поможет, — остановившись сзади и кладя руки на спинку кресла, тихо проговорила Белль. — Теперь ты его остановишь? — Я выиграл время, — все еще просматривая бумаги, ответил он. —От Сторибрука Валдена уже не оторвать, остается запугать. Хватаясь за воспоминание, пытаясь собраться, придумать что-нибудь, ну хоть что-нибудь, Белль поднималась по ступенькам, преодолевала один лестничный марш за другим. Лестницы не были узкими, коридор, в который свернул ее конвойный — мрачным. Навстречу Белль шла светловолосая девушка в форме. Белль вспомнила первые допросы после побега Дэвида и Нила. Свон. Хладнокровная, с увлечением выполняющая свою работу Свон. Проходя мимо Белль, та не взглянула на нее, но отчего-то Белль почувствовала: Свон стала другой. Сквозило в неуверенной походке, в мимолетном, неузнавающем взгляде широко раскрытых зеленых глаз что-то новое, почти жалобное. И еще почувствовала она: Свон не более свободна, чем сама Белль. В кабинете были светлые стены, лампа с абажуром глубокого синего оттенка, письменный стол темного дерева. Обыденная, в чем-то даже радушная обстановка должна была бы помочь Белль совладать со страхом, но получилось наоборот. Сидящий за столом Валден, соединив кончики пальцев, пристально смотрел на нее. Кивком он указал ей на стул. Белль присела, сложила ладони на коленях, унимая дрожь. — Мадемуазель Френч, вам не по себе? Белль отрицательно покачала головой. — Но я же вижу: вы боитесь, — мягко продолжил Валден. Вдруг он подался вперед. — Голд основательно запугал вас. Он угрожает вам? — Да, — выдавила Белль. Скорее почувствовав, чем прочитав по лицу, что ответила верно, Белль поспешно добавила, больше не пытаясь скрыть свой страх, напротив, вкладывая в каждое слово: — он угрожает мне, обещает, что сделает со мной страшные вещи, если я не буду во всем ему подчиняться или уйду из его дома. Она еще несколько минут бессвязно лепетала о жестокости Голда, положив дрожащие руки на стол. Наконец Валден прервал ее: — Довольно, мадемуазель Френч, я вижу, у вас есть все основания опасаться. Возможно, я помогу вам, если вы кое-что сообщите мне о деятельности Голда. — О… нет, нет, я боюсь, — Белль, истерично всхлипывая, поднялась со стула. — Вы не знаете, что он со мной сделает, если узнает, что я кому-то рассказала! — Сядьте, мадемуазель, — с сухим нетерпением приказал Валден. Белль смотрела на него широко раскрытыми глазами, точно объятая ужасом. Валден звучно прихлопнул ладонью по столу. — Сядьте! Расскажете мне все, что знаете, и я гарантирую: вы не пострадаете ни от Голда, ни от кого-либо еще. Будете отмалчиваться — и я ни за что не ручаюсь. Знаете ли, — он окинул ее неторопливым взглядом, намеренно растягивая слова, закончил: — Голд не единственный в этом здании обладает хорошей фантазией. Заледенев,она молча опустилась на стул. Белль уже не боялась переиграть, изображая страх. Белль боялась, что не сможет больше себя контролировать. Трясущейся рукой проведя по щеке, она выдавила: — Но... я ведь ничего не знаю. Не знаю я, что вам рассказать. Он со мной и не разговаривает, разве что приказывает. — Не сомневаюсь, — пробормотал Валден и с фальшивой терпеливостью продолжил: — но, может быть, кто-то приходил. Возможно, вам на глаза попадались документы. Белль затрясла головой. — Нет, нет, мне бы и в голову не пришло зайти в кабинет без его разрешения. И не приходит никто. Я только вас и видела. — Я понимаю, но сосредоточьтесь, — сухо повторил Валден. — Любая мелочь может пригодиться. Я рассчитываю на ваше активное, — голос снова опасно похолодел, - сотрудничество. Белль прикусила нижнюю губу, заерзала на стуле. — Я... — она оживилась, заговорила увереннее: — убиралась в кабинете… два дня назад. Нет, три… разговор был на немецком, но кое-что я поняла… о том что что-то связано с Берлином, какие-то…истории? Стори… не помню. И еще Голд говорил о, — Белль напряглась, пошевелила губами и с заискивающими нотками закончила: — о кадровых перестановках. Валден мрачно-удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Он о чем-то размышлял, хладнокровно глядя на Белль. А она робко отвела взгляд и опустила глаза. *** — Нил. Что ты здесь делаешь? — при звуке приглушенного, но отчетливо сердитого голоса к Нилу подкралось неуместное, ненужное воспоминание: таким тоном отчитывают неразумных неслухов. Он обернулся навстречу отцу. — Здесь два блокпоста. — Как видишь, я их проскочил, — вполголоса ответил Нил. — Что-то случилось? — спросил Румельштильцхен и с еще большим нетерпением добавил: — Послушай, я же сказал, что нужно время. — Нет, это ты выслушай, — перебил Нил. Откашлялся и отрывисто произнес: — Случилось. Пока я тут бродил, в сквер приходила Белль. Мы... немного поболтали. Она возвращалась, когда дорогу ей перерезал черный автомобиль. Ее увезли. Водитель был в форме СС. На обеспокоенном лице Румпельштильцхена ничего не отразилось. Тот просто замер, точно вслушивался в замкнувшую слова Нила тишину. Тяжело оперся на трость и еще тяжелее перевел дыхание. Нил прочел парализующий страх в остановившемся взгляде отца и еще что-то, чему он боялся подобрать название. Нил просто шагнул вперед и коснулся плеча Румпельштильцхена. — Отец, ты… ты же можешь что-то сделать, — произнес Нил, и сам толком не понял, что потрясло его сильнее: то, насколько легко это слово слетело с губ или то, что отец этого не заметил. — Не могу. Никогда не мог. Отчаяние, бессилие, страх — он не слышал их в отцовском голосе со времен озарившей пламенем герцогский замок ночи. Страх. Тогда — за него, Бэя. Теперь — за эту славную наивную девчушку с виновато-ищущим и одновременное вызывающе-твердым взглядом. — Без магии, — едва слышно донеслось до Нила. Нил с силой сжал плечо отца и порывисто заговорил, не дожидаясь, когда тот поднимет на него глаза: — Когда мне грозила верная смерть, тебе не понадобилась магия, чтобы спасти меня. Отец не ответил, не взглянул на него, казалось, замерло даже дыхание, но Нил знал: его слова помогли.