Каштаны цветут дважды

У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить. Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить. А.Ахматова. Мы сожгли все слова, которыми можно было бы нас оправдать. М. Скаф.

Наугад, растерянно, почти надеясь, что Голд не только ответит на ее вопросы, но и объяснит, зачем она их задает, Эмма вошла в кабинет. Себя Эмма не спрашивала, зачем пришла к нему. Какой толк в этом, если все равно не понять, почему человеку, который застрелил на ее глазах безоружного парня, она доверяет больше, чем отцу-герою (пусть и герой Дэвид для всех, но не для нее). Короткое: «Подожди», шелест бумаг, в которые вновь углубился Голд. Она смотрела на Дэвида, что-то равнодушно отвечала на его расспросы и все время слышала голос Мэри-Маргарет. Слова той о вине. О прощении. О тьме и свете. Наивная, отважная Мэри-Маргарет. Если секретарша и пыталась поддержать Эмму, то получилось все не так, как та ожидала. Совсем не так, беззвучно всхлипнула Эмма. Давило безвоздушье этого нового пространства, в которое она угодила, нажав на спусковой крючок. Давило новое, ранее не испытанное одиночество. Она смотрела на Дэвида и не чувствовала ни гнева, ни обиды. Ощущала только непричастность к Дэвилу,к его миру, в котором все невинны и все герои. Непричастность к Мэри-Маргарет, потому что здесь, по эту сторону виновности, все были одиноки. Мэри-Маргарет не права — общая вина не сближает, это Эмма еще острее ощутила. Не сближает. Эмма не выдержала. Заговорила сначала ровно, холодно, обвиняюще: — Все время, что мы провели вместе, ты только и делал, что просил прощения. Почему ты ни разу ни в чем меня не обвинил? — глаза заволокли слезы, голос начал срываться. — Ты же знал, что я делаю! Ты знал, что операцией по аресту руководила я. Погиб один из ваших, погиб на моих глазах. Ты все знал. Почему ты ни разу не сказал мне, что я... что я чудовище?! Лицо Дэвида не изменилось. — Эмма, что ты знала об СС? — бережно спросил он. — Я знала достаточно, — упрямо, зло бросила она, не разрешая себе услышать в его голосе готовности понять и простить. — Ты знала не все. Ты ведь доверяешь Голду? Работаешь с ним. Я не знаю, что он рассказал и что продемонстрировал тебе из своих методов, но хорошо знаю, что рассказывали о нем те, кому удалось вырваться из их застенков. Эмма, мало кто умеет так ломать людей — физически, психологически — как он. Но знаешь, в чем проблема? Что таких, как он, десятки, сотни, такова вся система. Эмма слушала, и у нее не было сил разбираться в том, что говорил отец. Она упала на диван, уставилась в пол. — Сегодня он не позволил мне убить человека. Я хотела. Я ... я думала, что что-то во мне умрет навсегда. Отцовская рука коснулась ее волос. Эмма не подняла глаз. — Но не умерло, — тихо сказал он. Эмма едва шевельнула губами: — Я не знаю. Наконец Голд взглянул на нее, равнодушно приглашая заговорить. — Меня вызывал бригаденфюрер Валден, — собственный голос звучал слишком медленно, неуверенно. Эмма откашлялась и попробовала заговорить громче, — он расспрашивал о «Сторибруке». Голд с непроницаемо-нетерпеливым видом слушал ее. — Вы не спросите, что я сказала? — полупросительно произнесла Эмма. Голд хмыкнул. — Ты не знаешь ничего такого, что уже не было бы ему известно. — Он... угрожал мне, — Эмма оставила попытки говорить громче, и эти слова прозвучали почти шепотом. Скучающее выражение на лице Голда углубилось. — Все ясно. Пытался через тебя подобраться ко мне. Обычные методы, я бы поступил так же. Тебе не о чем беспокоиться, Эмма, — она почувствовала, как съеживается под его взглядом, — в этом случае ты — всего лишь оружие. Причем, — в его голосе зазвучало явственное удовлетворение, — бесполезное. Чувствуя, как немеют губы, Эмма выговорила: — Валден упоминал о Нолане. — И что о нем? — уже раскрывая очередную папку, бросил Голд. — Он недоволен тем, что нет результатов работы. — Не он один. Эмме казалось, будто каждая фраза Голда — удар, которого она не чувствует не потому, что он не попадает в цель, а потому что она слишком оледенела, чтобы что-то испытывать. — Он сказал, что, возможно, лично займется Ноланом, — вяло добавила она. Голд жестко усмехнулся. — Ну, если ты как следует постараешься, чего я и ждал от тебя, поместив Нолана под твою ответственность, до этого не дойдет. Эмма пожала плечами. — Нолан никого не выдаст. — Тем хуже для Нолана и... тем занятнее для Валдена, — тем же тоном откликнулся Голд, поднимаясь и проходя мимо нее к шкафу с бумагами. — Пусть поломает себе голову над тем, что Нолан делает в твоем обществе, это неплохой отвлекающий маневр. Эмма пошатнулась; ярость внезапным шквалом прорвалась через оцепенение и пламенем дохнула ей в лицо. — Отвлекающий от чего?! — хрипло вскрикнула она, подскочив к Голду. — От чего?! Дребезжащий грохот — захлопнулась дверца шкафа. По стеклу протянулась трещина. Бесстрастное лицо Голда исказилось, Эмма смотрела в сверкнувшие ледяным бешенством глаза. — А это, — Эмма впервые слышала столько грубой злобы в его голосе, — не твое дело, Свон/ Твое дело, — Эмма вздрогнула и попятилась, когда Голд с размаху дважды, подчеркивая свои слова, ударил тростью в пол, — выполнять приказы. Страха не было, оцепенение ушло бесследно. Ни на мгновение не отводя взгляда, Эмма внятно произнесла: — Это мое дело. Голд не кричал, а неспешно произнес, и низкий голос больше напоминал рычание: — Не провоцируй меня, Свон. Эмма безбоязненно ждала. — Вам и правда все равно? — спросила она наконец. Голд картинно развел руками. — Но... вы же сказали, когда не дали убить Джонса, вы говорили... — И ты всему поверила? — он разочарованно окинул ее взглядом. — Напрасно. Эмма сморгнула слезы, но они все же зазвенели в голосе: — Поверила. А сейчас не верю. Их взгляды встретились, Голд, пожимая плечами, двинулся мимо Эммы обратно к столу. — Придется, — обронил он на ходу. — Я доверяла вам. Он замедлил шаг, обернулся. — А вот это даже забавно. И чем же, позволь узнать, дорогуша, я вызвал подобные чувства? Эмма молчала. Когда предают, должно быть больно. Очень больно. Она запомнила это. И с папой Жанно, и с мамой Жизель, и с Лефеврами. Она обещала себе, что третьего раза не будет. Голд театрально вздохнул. — Вижу, ты и сама понимаешь, что допустила ошибку. Я многому учил тебя, но доверие — нет, только не ему. Она дождалась, когда Голд вновь пойдет к столу. Так, ожидая, что он обернется, говорить было проще. Так было проще все еще верить, что он услышит. Ответит. Слезы, которым Эмма не позволила пролиться, зазвенели в голосе: — Вы сказали, что порой нужно упасть достаточно глубоко для того, чтобы увидеть свет. Она поперхнулась, замолчала. Словно ждала, что вот сейчас магическим образом все образуется, всех бед можно будет избежать, на все вопросы найти ответы. Эмма не хотела, действительно не хотела, чтобы следующие слова прозвучали даже не просьбой, а мольбой: — Так помогите! Голд обернулся настолько стремительно, что секунду Эмма была уверена: ударит. — Я не... — потеряв равновесие, он оперся обеими руками о стол. От резкого, рваного движения по лицу промчалось выражение боли. Выровняв дыхание, он поднял голову и сухо усмехнулся. — Хватит болтовни о свете и тьме, Свон. Можешь идти. Что-то кружилось в сознании, затягивая Эмму в безумную пляску. Нужно было найти слова, которые, как волшебным ключом, отомкнули бы, выпустили ее. Не только из кабинета. Наконец слова нашлись, и Эмма тихо, отчетливо произнесла: — Вы страшнее Валдена. Он… он хотя бы верит в то, что делает. *** Выскочившая из кабинета Голда светловолосая девушка скользнула по Марлин взглядом — невидящим, ненавидящим — и ринулась по коридору. — Проблемы с подчиненными?— бросила Марлин у дверей. — Судя по твоему виду, их от этой девицы немало. Голд несколько секунд с молчаливой сосредоточенностью смотрел на Марлин. На его лице мелькнуло неуловимое выражение и тут же сменилось усталым раздражением. — Куда больше их от начальства, — уронил он. — Ты меня разочаровала. — Валден методичен, — Марлин прошла к столу, уселась напротив Голда. — А твой Сторибрук его так околдовал, — она приостановилась и недоумевающе приподняла брови, поймав короткий, испытующий взгляд Голда, — что ни на что другое сманить его не удалось. Но выяснить кое-что я смогла. Голд не ответил, неопределенно взмахнул рукой, приглашая продолжать. — От Хоппера поступило еще одно донесение. К тебе оно, разумеется, не попало. К Хопперу приходили двое, один связан с Миллс, фигурировал в деле. Второй — Грэм Шассер. — Охотник,— пробормотал Голд. — Да, кодовое имя. Судя по всему, Валден отправил к нему своего агента, и тот успешно наладил связь. Похоже, он довольно изящно тебя обыграл, — улыбнулась Марлин, с легким интересом следя за Голдом. Классически голдовского ответа не последовало, и Марлин пристальнее вгляделась в него. Слегка округлила губы точно для беззвучного свиста. — А Сторибрук и правда что-то особенное для тебя, — со спокойной пытливостью проговорила она. Голд перевел на нее взгляд. — С чего ты взяла, дорогуша? — сухой и, похоже, искренний смешок. — Ты даже не представляешь, — в голосе и взгляде мрачная угроза, — как бы я желал им всем сквозь... — Не всем, — спокойно прервала Марлин. — Очевидно, есть исключение. Несколько секунд они с Голдом пристально смотрели друг на друга. Наконец Марлин поднялась, едва заметно кивнула; полублагодарно — за молчание. Полуукоряюще — за молчание. Она помедлила, касаясь кончиками пальцев поверхности стола. И, глядя в сторону, тихо заговорила: — Знаешь, три дня назад я не сказала тебе правды. Я действительно перед тобой в долгу. Много лет назад, ты, — не тая навернувшиеся на глаза слезы, она взглянула на Голда, — тебе не было все равно. — Я запомню. Марлин ответно усмехнулась. — Не запомнишь. Я этот долг отдала только что. Переведя взгляд на окно, она отрешенно спросила: — Ты был счастлив? Голд помолчал. Марлин не оглядывалась. — Шесть лет. — Не так мало — спокойно ответила она. — Немало. А ты? Марлин оглянулась. Июнь за окном, солнечные лучи, район Парижа; передвижная декорация, распадающаяся на бессмысленные фрагменты реальность, которая уже давно не вызывает ни недоумения, ни отторжения. — Я не помню. *** Реджина сидела на полу крохотной кухни, подтянув ноги и спрятав лицо в сгибе локтя. Кружилась голова, Реджина, иногда открывая глаза, смотрела на выкрашенные ядовито-оранжевой краской ножки деревянного стола, на образующие прямоугольник перекладины табуреток. Вчера она накинула на зеркало в спальне покрывало. Сначала лишь для того, чтобы не видеть своего отражения, и, только когда руки уже оправляли складки, она вспомнила: так делают в доме, где есть покойник. Она помедлила, а потом сорвала покрывало. И долго вглядывалась в Реджину. А отражение менялось на глазах. Потухший, безжизненный взгляд загорелся холодным огнем, хищным, жестоким стал рисунок неестественно бледных губ. Она узнавала эту Реджину. Отшатнувшись, она добрела до кухни и в комочек сжалась в углу. И вот уже сутки боялась, что ее снова потянет заглянуть в зеркало. Кружились темным облаком над головой воспоминания. — Что... что ты сделала, мама?! Черные глаза Коры со снисходительной жалостью устремлены на нее. — Обеспечила твое будущее, милая. Реджина давилась рыданиями, с неверием смотрела на мать. — Ты... ты убила его! — Он мог заговорить. Кора, грациозно подхватив шлейф юбки для верховой езды, прошла к Реджине и наклонилась, чтобы приласкать дочь. На красивом лице не отразилось ни сожаления, ни раздражения, когда Реджина отпрянула от узкой изящной руки в кольцах. С минуту Кора постояла, с сожалением глядя на дочь, потом заговорила разумно, трезво, в меру ласково, как обычно, как всегда: — Я люблю тебя, Реджина, и я пошла бы и не на такое, чтобы не дать тебе загубить свою жизнь. В полутьме пахло сеном. Заглянул в полуотворенную дверь и тут же, не успела Кора глянуть в его сторону, исчез встревоженный, добрый, раз и навсегда запуганный отец. Реджина медленно поднялась, выпрямилась и прямо в глаза посмотрела Коре. — Это не любовь. Кора журяще покачала головой. — Реджина, когда-нибудь ты поймешь, что нет слишком высокой цены, которую можно заплатить за тех, кого любишь. — Но заплатить ты заставила Дэниэла! — Разумеется, — затянутая в черную перчатку рука легла на щеку замершей Реджины. — Разумеется, милая. Когда-нибудь ты и этому научишься. Реджину сотряс приступ смеха. Она точно видела себя со стороны, скорченную, безвольную, жалкую, непохожую на женщину из зеркала; непохожую на ту, другую Реджину, бессердечную, не знающую сожалений. Нет сердца, значит, нет боли, неведомо отчаяние. Насколько проще, легче, свободнее. Поднявшись, Реджина, пошатываясь, прошла к кухонному буфету. С нижней полки вынула бокал — грубую подделку богемского хрусталя. Плеснула воды из-под крана. Остановившись перед зеркалом, Реджина коснулась бокалом своего отражения.