Каштаны цветут дважды

Нил не слышал, что отец вполголоса говорил Реджине, лишь видел, как лицо Реджины дрогнуло, как жестокое упоение погасло во влажно блеснувших глазах. Но пистолет Реджина не опустила, и Нил видел, как, на секунду отвернувшись, Румпельштильцхен быстрым, полуиспытующим, полураздраженным взглядом обвел собравшихся. Нил машинально тоже оглядел всех. Они не станут стрелять. У Робина кодекс. Злость Лероя уже благополучно излилась в ругань. Томас — все они — слишком благороден, чтобы стрелять в безоружного. Кит вымолит пощаду, уйдет. Либо сдержит слово, либо нет, но Сопротивленцам хуже не будет, они и так с Компьенского мира в бегах. Обертштурмбаннфюрер Голд в бега уйти не сможет. «Рано или поздно», сказал Томас, а отец не возразил. Вот оно, необходимое решение, которое никто не хочет принимать. Только Реджина. Но это не для нее, хватит с нее уже. Хотя отцу-то какое дело?! Нил потянулся за пистолетом, не для выстрела и не чтобы держать оружие наготове. Просто потянулся. Три века на сказочном острове, несколько лет в Нью-Йорке, Голландии, Париже. Всегда удавалось отвертеться от решений, ответственности. Остаться в стороне, и черт, как же это было удобно. Нил смотрел на Кита и перед ним одно за другим проплывали лица. Сильная, гордая Реджина, балагур и смельчак Киллиан, спокойная красавица Ингрид, справедливый, мужественный Нолан; кто-то выбивает доску — и лица искажает предсмертная судорога удушья. Последним он увидел отца, таким, каким тот был в ночь побега. Униженным, беспомощным. Снова целующим чей-то грязный сапог. И это было последним, что Нил увидел перед тем, как палец лег на спусковой крючок. Звук выстрела показался Нилу далеким, таким далеким, и он даже не сразу понял, что сам спустил курок. Полусмущенные, полублагодарные лица, невнятные голоса. И тонкая струйка крови по виску Кита. *** Отцовские руки обнимали ее, и Эмма, отняв от глаз ладони, спрятала лицо на отцовском плече. Было все еще больно, может быть, больнее, чем когда-либо. Но не было больше ненависти. Ни ненависти к отцу, такой удобной, когда нужно закрыться от сожалений или сомнений; такой полезной, когда Эмма пыталась набраться жестокости и у нее получалось; такой темной, что она почти привыкла видеть мир через эту призму многолетней обиды. Ни появившейся позже ненависти к самой себе. Из-под ресниц просочились слезы, и в то же мгновение под прищуренными веками вспыхнул золотистый свет. Волосы и лоб овеяла волна, пахнущая вереском, персиковыми карамельками и сладкой горечью каштанового меда. Отец покачнулся, обнимающие руки ослабели, и тотчас вновь, крепче прежнего, прижали ее к себе. — Эмма, — прошептал он, прошептал так, точно впервые назвал дочь по имени. *** Пальцы Мэри-Маргарет, вставлявшей чистый лист в каретку, застыли. Маленькая принцесса, смелая разбойница, робкая секретарша, невзрачная парижанка, мать, лишь час державшая на руках свое дитя; распадающаяся на осколки, фрагменты реальность; губы силятся выговорить имя, которое сможет все вернуть, скрепить. Спасти. — Эмма, — слетел тихий вздох с ее уст. *** Реджина обмякшая, с опустившимися плечами, смотрела на труп Кита. Голд, утративший всю свою самоуверенность, неловко обернулся к несводящему глаз с тела Кэссиди. — Бэй… — выдохнул Голд. Так же несколько минут назад Голд позвал Реджину: та же боль, то же бессилие. И в то же мгновение, точно где-то неслышно разорвался снаряд, ударила волна. Волна ослепила, оглушила, накрыла с головой. Контузия? Нет. Лукавая улыбка Мэриан, тянущийся к яблоку с рук Малыша Джона Роланд, рокот листвы могучих шервудских дубов. Как он мог их забыть? Но Робин из этого мира и этой жизни тоже хотел помнить. Ему тоже было кого помнить. Он не выпустил бы руки Реджины Миллс, не рванись она прочь от него. И глядя в лицо Реджины, Робин узнал сверкающие лютой злобой черные глаза Злой Королевы. Она обернулась к Голду. — Румпельштильцхен, — с язвительной почтительностью и чем-то, отдаленно напоминающим обиду, произнесла Реджина. Тот оторвал взгляд от Нила, устало прислонился к стене. — Наконец-то, Свон,— вполголоса проговорил Румпельштильхцен. *** Белль, прикусив губу, порывисто приспустила штору, пряча от самой себя сад напротив окна. Позолоченное закатом небо обволакивала мгла, точно захлопнули черную бархатную обложку толстенной книги с картинками. И уже не горели — несмело, неброско, — снежно-белые соцветья. Южный ветер погасил последние свечи каштанов. Конец второй части