Каштаны цветут дважды

Глядя на присевшую за столик жалкой забегаловки Реджину, Кора недолго гадала, вспомнила дочь все или нет; Реджина смотрела на извилистую улочку словно зритель, которому смертельно наскучила отыгрываемая на подмостках пьеса. Кора помедлила. Она знала, что на губах играет торжествующая улыбка, а взгляд ласков. Ни то ни другое не пришлось подделывать: триумф и нежность, смешавшись в пряно-сладкий ручеек, разлились по венам, заставляя быстрее биться сердце. Власть, которую вчерашняя находка сделала так легко досягаемой, и Реджина — больше ей ничего не нужно. Не удалось удержать власть и дочь, ничем и никем не жертвуя, в прежнем мире; удастся в новом. Глаза Коры чуть сузились, когда она с мимолетной, едва тронувшей губы улыбкой подумала, что этим вторым шансом обязана Румпельштильцхену. Реджина подняла голову, когда Кора была в двух шагах от столика. Глаза дочери расширились, что-то по-детски беззащитное промелькнуло во взгляде, в том, как стремительно, точно опасаясь нападения, Реджина встала. Продребезжали проржавевшие ножки стула. Кора улыбнулась еще терпеливее, еще нежнее. Послушно остановилась. — Мама? — прошептала Реджина. И лицо дочери мгновенно изменилось; перед Корой стояла Реджина, какой она видела дочь в последний раз: язвительно-самоуверенная, неприступно-холодная. Но, как бы та ни старалась, неуязвимой что тогда, что сейчас Реджина не выглядела. Кора едва не покачала головой: чему бы дочь ни научилась за все это время, искусство владения собой Реджине не далось. Кора слишком хорошо видела: за всей своей воинственностью Реджина смятена, растеряна и, безусловно, одинока. А Реджина не умеет быть одинокой. Пряча за улыбкой удовлетворение, Кора тихо заговорила: — Вечером я почувствовала, как по городу пронеслась волна магии. Проклятье разрушено, Реджина. Реджина, не сводившая с Коры глаз, напряглась и вдруг встрепенулась, как от незримого толчка, неспешно опустилась на стул и подчеркнуто развернутым жестом поднесла к губам чашку бледно-желтого, спитого чая. — Частично, мама, — вежливо ответила дочь. — Мы ведь все еще здесь. Я, — Реджина охватила чашку второй рукой, скрывая нижнюю часть лица, дерзко взглянула в глаза Коре, — хорошо наложила это Проклятье. Кора мелодично рассмеялась. — Ты наложила Проклятье и выбрала сторону проигравших? Милая, — она покачала головой, — прости, не верю. Впрочем, это сейчас не важно. Кора потянула к себе стул и села за столик. — Проклятье начало разрушаться, ко всем вернулась память, и ты понимаешь, что следующим шагом, — она неторопливо отложила в сторону ридикюль, — должны стать поиски магии. — О, за этим дело не станет, — небрежно пожала плечами Реджина. Восклицание вырвалось необдуманно: — Ты знаешь, как принести магию? Глаза дочери вспыхнули злорадством. — Маленький секрет, мама, мой маленький секрет. — Реджина, — стараясь вложить в голос как можно больше тепла, заговорила Кора, — тебе нужны союзники, и никого, кроме меня, тебе не найти. — А вот тут ты ошибаешься, — Реджина выглядела все увереннее, все ожесточеннее, все независимее. Последнее всерьез встревожило Кору. Независимая Реджина — не ею управляемая Реджина. Этого нельзя допустить. — Румпельштильцхцен, — протянула она, сохраняя на губах сожалеющую, полную ласкового укора улыбку. — Хочешь довериться ему? Реджина наклонилась вперед, вперилась в Кору насмешливым взглядом. — Речь не о доверии, мама, всего лишь об альянсе. Ты сама всегда учила меня выбирать силу. А он сильнее тебя. Подавив готовое сорваться с губ возражение, Кора помолчала. Позволила губам сжаться в твердую, жесткую линию. — Он тебя использовал, — проронила она. — А у тебя это никогда не получалось, — зло кинула дочь. Следующая фраза не была обдуманной, не была подготовленной: — Я всегда думала только о твоем благе! Едва произнеся эти слова, Кора поняла: она совершила крупную ошибку. Короткий рваный выдох; Реджина еще мгновение смотрела в ее глаза, точно проверяла, не ослышалась ли. Кора потянулась к руке дочери, но Реджина спокойным движением поднялась. Бегство — признак слабости, Кора это хорошо знала, но в том, как уходила Реджина, не было ни того, ни другого. — Реджина, остановись. — позвала она. — Реджина, он опасен. — Не для меня. Но Реджина все же остановилась, несколько секунд простояла, замерев, плечи напряжены, голова высоко поднята. Обернулась. — Он мне причинил много зла, — кивнула Реджина и вдруг всхлипнула, легкий звук, жалобный, едва слышный, но Коре на мгновение почудилось, что где бы ни было ее сердце, его пронзила острая боль, — ну а ты, ты, мама, убила Дэниэла. Как думаешь, кого я никогда не прощу? Тишина, поглотившая все звуки шумного кафе. Пальцы, сомкнувшиеся на серебряном замке ридикюля. Когда-то она вырвала себе сердце, чтобы не позволить любви к Румпельштильцхену контролировать ее жизнь. План оказался безукоризненным, исполнение идеальным. Сейчас она не испытывала к магу, единственному мужчине, которого когда-либо любила, ничего, кроме умеренного уважения, умеренного опасения и не слишком умеренного стремления одержать над достойным противником верх. Реджина. С Реджиной все оказалось сложнее, непредсказуемее… и больнее. Несмотря на отсутствующее сердце, несмотря на все предосторожности боль от того, что дочь уходит, не оглядываясь, что дочь снова уходит, проникла в Кору. Она резко поднялась. Власть и любовь: выбор в пользу первого никогда ее не подводил. Не подведет и вновь. Немного терпения, и вся власть этого мира будет в ее руках. Только ее. У выхода кто-то перерезал Реджине дорогу, размахивая руками, что-то сбивчиво, горячо заговорил. Кора всмотрелась. И узнала татуировку. *** Киллиан без труда пришел в себя после удара магической волны. Фальшивая память оказалась почти полной копией реальной памяти, разумеется, с небольшим различием. Но Милу он потерял в обоих мирах и в обоих мирах поклялся отомстить ее убийце. И в обоих мирах Крокодил — Киллиан скрипнул зубами — оказался неуязвим. Все это и многое другое осталось неизменным, вот только одна незначительная деталь: Киллиан в фальшивой жизни затесался в ряды хороших парней и даже весьма неплохо вписался в эту благородную компанию. «Совсем как в старые добрые времена, когда мы с Лиамом бороздили моря, а на мачте не развевался черный флаг», — неосторожно подумал он, и тут же перед глазами встало лицо брата, пахнуло соленым морским простором. Киллиан резко отогнал воспоминание. Нечего себе душу бередить. Лиам мертв, Киллиан стал пиратом, ну а в этом мире его песенка, похоже, спета. Морщась, он поправил закрепленную на шее перевязь, поддерживающую раненую руку — толку от поврежденной конечности теперь не больше, чем от крюка — и мрачно оглядел камеру. Спета, это точно. Ощутить бы перед концом под ногами палубу «Веселого Роджера», глотнуть свежий бриз, услышать свист ветра в реях, ухватиться за брам-стеньги… — Джонс, на выход! …вдохнуть запах прогретой солнцем парусины. *** Нил, кинув ключи на стол, упал в старое, продавленное кресло, привычно сдвинулся в сторону, когда пружина впилась в бок. За зашторенными окнами над Парижем разливался полуденный зной, но Нил все поверить не мог, что ночь закончилась. Непомерно длинная и промелькнувшая в одночасье ночь. Нил знал, что когда-нибудь он пожалеет о том, что поторопился: еще пара минут, и убийства можно было бы избежать, но сейчас он предпочитал думать, что иного выхода не было. Точнее, не предпочитал, просто устало выставил эту мысль между собой и «а что если бы» раздумьями. Пока срабатывало. Он откинулся головой на мягкую спинку. Заснуть бы. Из разрозненных картинок, звуков и ощущений упрямо выплывало воспоминание: Обсуждали предложенный Румпельштильцхеном план действий, выполняли указания Робина, вынесли труп. Среди этой вереницы действий, поступков, решений, среди круговерти лиц, все же выпала минутка, когда они с отцом остались наедине. Румпельштильцхен что-то хотел сказать, и Нил был уверен, что он меньше всего на свете сейчас хочет что-то услышать от отца. Отец потянулся, сжал его руку, стиснул. — Сынок... прости. И почему-то впервые Нил поверил, что простит. Когда-нибудь. Что-то прошуршало, и Нил с трудом открыл глаза. В изумрудном узком платье перед ним стояла Зелина. — И где ты был? — с несвойственной ей требовательностью спросила она, кусая губы. *** Эмма Свон, дочка героя Дэвида. Киллиан бы в другое время, пожалуй, хохотнул: вот конфуз вышел для Чарминга. Дочка в подручных у злодеев, а сам Дэвид дружбу с пиратом завел. И судя по всему, Свон дела нет, что она и не из этого мира, сидит невозмутимая, бумажки перебирает. Он пригляделся: девушка выглядела лучше, чем в их последнюю встречу, да и заряженных пистолетов, кстати, в этот раз поблизости не было. Собрана, сдержанна, но не так, словно вот-вот сорвется с катушек, а вполне деловита, хладнокровна. Когда за конвоем закрылась дверь, некую часть своей уверенности Свон все же утратила: метнула взгляд на левую, висящую на перевязи руку Киллиана, нервно потерла пальцами висок, поискала что-то глазами в бумагах. — Что вы можете сообщить об агентурной сети «Сторибрук»? — вновь подняв ясные глаза, сосредоточено спросила она. И тут же, понизив голос, поспешно добавила: — Расскажи как можно подробнее о квадрате 5А. Он уже зачищен, ты никому не причинишь вреда. Киллиан вскинул бровь. Девчушку что, учат старым трюкам? И что, папа ей не доверил историю о семейных корнях? — Ну, раз тебе так много известно об этом квадрате, может, мне не стоит и напрягаться? — небрежно кинул он в ответ. Эмма устало выдохнула, быстро вынув из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок, вложила ему в руку. — Прочти. Это от моего отца. Поверь, я пытаюсь помочь! Киллиан с усмешкой развернул лист, пробежал несколько строчек; написаны рукой Чарминга. На последней фразе усмехаться расхотелось. Киллиан нарочито медленными, чтобы выплеснуть побольше злости, движениями смял листок, глянул на Эмму. — Да твой папенька, видимо, с ума сошел, раз считает, — процедил он сквозь сжатые зубы, — что я доверюсь Румпельш… Голду. Эмма на этот раз глаз не отвела. — Нет? Вообще-то Голд тебе жизнь спас, — она кивнула на перевязанную руку.— Знаешь, Джонс, я-то целилась в сердце, — ее губы сжались в тонкую линию, но светлые глаза смотрели растерянно. — Уж извини, — усмешка у нее не получилась. — Спас? — Киллиан швырнул на стол записку, которую Свон тут же спрятала за обшлаг. — Да как бы ни так. Понятия не имею, что у Крокодила было на уме, но уж точно не забота о моей шкуре. И знаешь, почему? — глухая, смоляная злоба перекипела через край. — Он в курсе, что рано или поздно я с ним поквитаюсь. — За что? — усталым, терпеливым тоном спросила Свон. Киллиан молчал. Под ногами вновь покачивалась палуба, в руки впился канат. Он заговорил глухо, ненависть не вмещалась в слова, тянулась за ними незримым, опаляющим, багровым шлейфом. — А за что квитаются с человеком, который у тебя на глазах убивает твою любимую? Неторопливо, наслаждаясь каждым мгновением. Выдавливает из нее жизнь по крупинке. Горло захлестнула петля удушья. Он смотрел на сведенные в безумном подражательном жесте пальцы левой руки. Смотрел и видел лицо Милы: рассыпавшиеся по плечам змейки темных волос, царапину под правым ухом, полузажившую, так и незажившую. Голос Свон перенес его в другой мир. — Может, все было… — Это на моих чертовых глазах произошло, — он через силу усмехнулся. Свон смотрела так, что было понятно — верит. Сомневается лишь в одном: ужасаться или все же не стоит. — Еще вопросы есть? *** Отпрянув от Робина в бистро, Реджина торопливо шла по замызганному, неказистому кварталу. Сзади слышались неотстающие, упрямые шаги. Она остановилась в жалком подобии сада. Презрительно глянув на пытающийся расцвести чахлый куст боярышника, обернулась. Робин стоял в нескольких шагах от нее. И не решался приблизиться. Шервудский разбойник, лесной житель. Лимонным едким соком, выжимающим слезы, брызнули в глаза воспоминания, ярко блеснул день, проведенный в окрестностях Арля. Холмы, позолоченные закатом, расцвеченные пурпуром осени. Запах сырой парой листвы, приволья. Теплый сток ветра с гор в лицо. Мерный ход уставшей после аллюра вороной Шерли. Хозяин небольшой придорожной гостиницы, облокотившись о калитку, внимательно следит за иноходью кобылки, переводит взгляд на Реджину, чуть лукавая, добрая усмешка в прищуренных от косых лучей серых глазах. Сейчас в серых глазах — напряженность, боль, надежда. Последнее нестерпимее всего. А скоро он взглянет на нее с презрением, с ненавистью. Но она не позволит. Вскинув голову, она уронила так холодно, как только смогла: — Ты что, следил за мной? — Я… — он неуверенно и одновременно властно шагнул к ней, — хотел увидеть тебя. Реджина широким жестом развела руки, демонстрируя: увидел. И вновь скрестила на груди. — Редж, — вырвалось у него, и он шагнул вперед, точно решил, будто это имя магически все исправит, вновь перемешает правду и вымысел, выдаст им обоим по привычной маске, вернет право на неведение. — Не называй меня так! Он остановился. Реджине хотелось думать, что он выглядит жалко, но это не было правдой. Растерян — да. Беспомощен? Нет. Просто не знает, как ей помочь. Как будто ей нужно это от него. Как будто ей от кого-либо это нужно. Как будто ей вообще что-то от него нужно! — Я назвал тебя так в Арле, — тихо сказал Робин. — Тогда тебе это не было неприятно. Если бы она могла, Реджина в это мгновение уничтожила бы тихий южный городок, в придачу с холмами и лошадьми, с голубыми ирисами и полотном Ван-Гога. Подчистую. Она втянула воздух, приправленный робким ароматом боярышника. — Ты все еще не понял? Арль, осень в Монпелье, «Редж», — она легко, брезгливо повела плечами, — это все часть Проклятья. Фальшь, иллюзия, — Реджина растянула губы в злой усмешке, — которой я оплела всех вас. Ну и, — придав голосу недовольство, она с гримасой отвращения закончила: — сама попалась. На лице Робина промелькнули отчаяние, неверие, сомнение. В серых глазах еще не погасла надежда, упрямая, неразлучная с Робином, надежда. Вдруг он шагнул к ней так стремительно, что отступить Реджина не успела, схватил за руки, заставив разжать их, стиснул запястья так, что она невольно поморщилась. Окружил собой. Заглянул ей в глаза. — Нет, Реджина, это ты не понимаешь, — приглушенно заговорил Робин так, словно она вывела его из себя своим нежеланием признать то, что для него так просто. — Проклятье дало нам всем фальшивые воспоминания, но наша встреча была реальностью. Проклятье навязало мне детство в Провансе, местечке, которого я и в глаза не видел, молодость в Авиньоне, но не ту осень в Арле и не тебя! Она на мгновение задохнулась. Он чуть ослабил хватку, она видела: он вот-вот решит, что сумел-таки пробиться к той, своей Реджине. Вот-вот торжествующе улыбнется, от сощуренных глаз побегут морщинки, и она снова позволит себе обмануть его и обмануть себя. Доверится ему. Себе доверится. Последнее отрезвило Реджину. Неспешно, подчеркнуто не снисходя ни до нетерпения, ни до брезгливости, она по очереди освободила запястья. — Но оно навязало мне тебя, — прошипела она. Робин стоял, как оглушенный, но когда она шевельнулась, чтобы уйти, он вновь коснулся ее руки: на этот раз беглым движением. — Зачем ты так? — тяжело дыша, выговорил он. — Откуда тебе знать, что та Реджина, от которой ты отказываешься, не настоящая Реджина? Она думала, ожидала, что, если ударить его посильнее, он уйдет. Но он не уходил. И не понимал. И Реджина вдруг поняла, что не может ему ответить. — Ты ничего не помнила, — быстро, горячо, прерывисто говорил он. — Ты была той, кем была, потому что это и было твоим выбором, потому что это ты, ты, настоящая! Она все молчала. Не отпрянула, даже когда Робин взял ее лицо в ладони. Только когда его губы почти коснулись ее, она откинула голову и рассмеялась негромким, лишенным горечи, безотрадным, холодным смехом. *** Реджина спокойно ждала, когда он опустит ее руки, уверенная в своей недосягаемости, уверенная в своем одиночестве. — И что, — темные глаза Реджины зажглись вызовом, — думаешь, поцелуешь меня, и я превращусь в Белоснежку? — Мне не нужна Белоснежка, — хрипло выговорил Робин, удерживая ее за плечи. — Мне нужна ты. Ты — мой счастливый конец. Он видел: она не верит ему. Едва ли не жалеет его из-за «слепоты». Ее взгляд дрогнул, смягчился, влажно блеснул. — Значит, у тебя его нет. Ты не видишь? — Робин едва не разжал руки, столько было в ее словах безмерной, тихой до отчаяния печали. — Я — злодейка, а злодеям счастливых концов, — не сводя с него взгляда, она покачала головой, горестно, примиренно, — не видать. Словно спохватившись, она умолкла. Легко оттолкнула его. А ее глаза вновь разгорелись лихорадочно, безумно. — Реджину, которую ты так настойчиво зовешь, создало Проклятье, — отчетливо выговорила она, — за которое я заплатила тем, что вырвала и раздавила сердце отца. Может, ты ей и приглянулся, — Реджина скривила губы, — но мне разбойники не по душе. Он опустил руки, отпустил ее. — Все стало на свои места, — она вдруг приблизила к нему лицо так, что он слышал ее прерывистое дыхание, ощущал ореховый запах волос. — И ты вновь шервудский вор, а я, — она горделиво улыбнулась, — злодейка. Робин не окликнул ее. *** Белль все же задремала, уткнувшись лицом в сложенные на письменном столе руки. Она и сквозь сон беспокоилась о том, что нужно встать, дождаться звонка, просто шагать по квартире из угла в угол, точно от этого был какой-то прок. Что-то делать. Но продолжала барахтаться в рваных, как утренний туман, клочьях сна. Затекли руки, ныла шея. Она пропустила и щелчок замка, и шаги. Очнулась, только когда почувствовала на себе чей-то взгляд. Белль приоткрыла левый глаз; Румпельштильцхен в двух шагах от нее задумчиво смотрел на нее, явно опасаясь разбудить. У Белль промелькнула шаловливая мысль прикинуться спящей, но мгновенно исчезла. Вскинув голову и охнув — слишком резко потянула шею, — Белль хотела заговорить, засыпать вопросами, узнать, все ли в порядке, но он опередил ее: — Этой ночью Проклятье частично пало. Все, кто попал сюда из Зачарованного леса, вспомнили себя. — Но… Но Румпель, это же замечательно! Не ответив, он дернул уголком рта. Белль взволнованно поднялась и растерянно остановилась, кода он уже отвернулся, шагнул к креслу и опустился. Сейчас свет падал на его лицо, и Белль заметила, что он почти посерел от усталости, под глазами залегли глубокие тени. — Ты… все в порядке? — нерешительно спросила она, подходя к нему. — Нет, — отрывисто, так, как не говорил с ней с первого дня, ответил он. — Да, я знаю, мы все еще здесь, но теперь, когда все знают правду, мы все преодолеем. Он нетерпеливо взмахнул рукой, точно не заметил, что стряхнул руку Белль. Скользнул, не задерживаясь, по ней тяжелым, мрачным взглядом. — Нет, все, что мне удалось до сих пор — это оттяжки, отсрочки. Без помощи магии, — она заметила крошечную паузу перед последним словом, — Белль, ничего не выйдет. Белль молчала. Ждала, что он еще что-то скажет или ждала, что он наконец разглядит ее, перестанет говорить настолько отчужденно? Через несколько минут она подняла голову, но готовый сорваться с губ вопрос замер, когда она увидела, что он спит. Заснул, должно быть, мгновенно, провалился в сон. Белль бесшумно поднялась, на цыпочках прошла в середину комнаты и остановилась. Что-то тревожное царапалось, шуршало и снова царапалось в сердце. Что-то, что видишь краем глаза, но переводишь взгляд — и ничего нет. Но холодок предчувствия, странное, нелепое ощущение одиночества еще несколько минут не оставляли Белль.