Никчёмный

Пит не был глуп. И понимал, что он далеко не единственный ребенок с тщательно скрываемыми душевными травмами, но, становясь старше, он заметил, что у некоторых детей было между собой кое-что общее. Они были старшими в семье. И заботились о своих младших, стараясь всячески их защитить, изо всех сил. Но у него дома все было совсем не так. У его старших братьев между собой было всего тринадцать месяцев разницы, так что они были особым образом тесно друг с другом связаны, практически как близнецы. Никто из них не мог вспомнить того времени, когда другого не было рядом, да они и не думали об этом вспоминать. Он же, когда появился на свет почти три года спустя, стал, по-видимому, неким ненужным дополнением к их устоявшейся жизни. Им прежде хватало лишь друг друга. Так что пусть они и относились к младшему братишке хорошо, но в команду к себе его не брали. Он и сам этого не понимал, пока другие дети не стали на него смотреть с уважением. Он сам умел за себя постоять и оказывался на поверку намного сильнее, чем он сам себя считал. И не увиливал от наказаний. Он не считал нужным обременять братьев своими проблемами – пусть хоть кто-то из членов его семьи будет достаточно счастлив. Сам же он не считал себя смельчаком. Просто так было уж все устроено. Он это просто пережил. Забавно, что в конце концов его семья все же сочла ценным качеством его навязчивую тягу к красоте. Поначалу его стремление воссоздать все прекрасное, что видели его глаза, дома считали пустым бумагомарательством. Но стоило его отцу дать ему в руки вместо угля кондитерский шприц, все сразу поняли, что у него истинный дар. И довольно скоро он преуспел в искусстве глазировки. И когда ему стукнуло девять, уже именно он по большей части глазировал пирожные и маленькие торты изо дня в день. К одиннадцати он явно превзошел в этом даже своего отца, и ему поручали исполнять даже самые дорогостоящие специальные заказы. Его мастерство позволило пекарне Мелларков выиграть тендер на поставку выпечки для поездов, курсирующих между Двенадцатым и Шестым, и в итоге вдвое увеличить их семейный доход. Конечно, Питу эти детали были неизвестны. Он знал только, что дела пошли лучше. Отец даже удостоил его скупой похвалы. Но сердитые слова его матери странным образом обнадежили его все же гораздо больше. - Наконец-то от тебя нам хоть какой-то толк, - пробормотала она. Ему по-прежнему приходилось жевать черствые булки и время от времени сносить ее удары. Хотя и не так часто. Зато ничто не могло остановить бесконечный поток жестокой брани, который выливала мать ему на голову. И он вжимал голову в плечи и только радовался, что от него есть хоть небольшая польза. Он даже мог заметить, что покупателям нравилось то, что он делал, и он этим даже чуточку гордился. Иногда, закончив украшать какой-нибудь особенно вычурный торт, он даже мог примириться с собственным существованием. Ему по-прежнему нравилось глядеть на Китнисс. Он провожал ее глазами, когда она забирала свою младшую сестру из школы. Особенно когда за ними приходил кто-то из их родителей. Он убедился, что ее семья вовсе не похожа на его собственную. Девочки не приходили в школу с синяками, хотя, ладно, Китнисс иногда приходила, но она носила их с гордостью, как знаки отличия, и порой он мог подслушать в классе удивительные истории о том, где она их себе набила. Ее синяки были вовсе не оттого, отчего бывали его синяки. Как бы он ни любил печь и декорировать торты, он все же тайком мечтал о том, чтобы уходить домой из школы к Эвердинам, вместе с Прим и Китнисс, к их родителям. И жить их жизнью. Его же мать звала таких детей отбросами. И он не до конца понимал, что же это значит. В ее устах это звучало плохо, но это означало иметь родителей, которые тебе все время улыбаются и обнимают, то он и сам бы определенно не отказался стать отбросами. Все изменилось в тот день, когда случился взрыв на шахтах. Эти перемены, конечно, затронули жизни многих людей, но Пит эгоистично мог думать лишь о том, что же произошло с семьей Эвердин. А то, что случилось, было ужасно. Китнисс и Прим остались без отца. Он был шокирован тем, как сильно смерть этого человека подкосила и его самого. Хотя он никогда с ним не разговаривал и хорошо его не знал: лишь однажды, когда отец Китнисс заметил, как пристально Пит смотрит на его дочь, он подарил мальчишке добродушную улыбку. Этот день ему запомнился надолго, ведь он был особенным. Он наконец почувствовал, что, если бы решился подойти, его бы встретили радушно, ему бы улыбнулись. Может быть, этот человек даже погладил его по голове, и это бы позволило ему набраться смелости и заговорить с самой Китнисс. Конечно, он тут же внутренне затрепетал, спрятал глаза и сделал вид, что он вообще ни при чем, а когда снова посмотрел в их сторону, они уже ушли. Теперь же этот добродушный улыбчивый человек больше никогда не вернется, не обнимет больше своих девочек, не скажет, как он гордится их достижениями, и никогда и ни за что не погладит Пита по голове и не спросит – дружат ли они с Китнисс. Когда мать сурово спросила его поутру в пекарне, отчего у него со сна такое опухшее лицо и фиолетовые круги под глазами, он сказал ей, что видел дурной сон о том, как спускается в шахту и там его засыпает землей. Это была изощренная ложь с маленькой толикой правды, которую он, став опытным обманщиком, теперь всегда в нее привносил. Мать порой напоминала ему, желая его попугать, что он лишь третий сын в семье и шахты для него – один из вариантов возможного будущего. Но он знал, что уж лучше выглядеть слабым и напуганным, чем говорить правду, что он на самом деле страдает из-за того, что случилось с шахтерами. Она бы привела к потоку оскорблений и насмешек, которые он не был готов терпеть прямо сейчас. Подавленный своим горем, он не сразу смог заметить, что же творится с Китнисс. Поначалу в ее лице он видел лишь скорбь. Но постепенно он стал подмечать и другое: страх, голод. Ему оставалось лишь недоумевать, отчего остальные этого не видят и не стремятся ей помочь. Видимо то, что десятки семей потеряли кормильцев в один день и то, что дети из Шлака всегда выглядели изголодавшимися и напуганными, и побеждало взрослых смотреть на ее нынешнее состояние сквозь пальцы. Но Питу это было непонятно. В его глазах Китнисс всегда сияла как солнце, яркое и не ведающее страха. Теперь же ее свет едва мерцал. Он лихорадочно размышлял о том, что он мог бы сделать для нее. Сам он получал каждый день приличную порцию черствого хлеба. По иронии судьбы, смерть мистера Эвердина привела к нехватке еды и для Пита. Они не могли себе позволить продукты из мясной лавки, и прежде белки, которых его отец выторговывал у браконьера, были неплохой добавкой к его дневному рациону, теперь же их не стало. Но даже и сейчас ему бы нашлось чем поделиться с Китнисс. Но как ей это передать – вот в чем был вопрос. Ведь они не были друзьями, и он не мог с ней между делом разделить свой обед. Подойди он к ней с таким предложением, он ужасно бы ее смутил. (К тому же, ему пришлось бы на самом деле с ней заговорить.) Короче, ну, Пит так и не решился что-то предпринять. Он ужасно переживал и тревожился, но ничего не делал. Так что однажды дождливым вечером выглянув на задний двор в окно и увидав, как Китнисс роется там в мусорных баках, он был даже ужасно обрадован. Она была здесь, и он собирался наконец-то это сделать - дать ей еды. Он все еще не мог подумать о том, как именно он собирается это провернуть. И злился на свою ужасную никчёмность. Ведь там, прямо за дверью, была изголодавшаяся девочка, которая так много для него значила, а он, стоя посреди лотков с хлебом, не мог придумать, как предложить ей еды. Каким же он жалким ничтожеством он был! Но потом явилась его мать и быстро расставила все точки над i. Судорожно размышляя, он вообще поначалу не заметил, как она вошла, выглянула в окно и углядела Китнисс. Поэтому, внезапно услышав ее крик, он аж подпрыгнул. И хлеб, который он вынимал из печи, чуть было не соскользнул с лопатки в огонь. Почти что соскользнул. Внутри печи все еще были два батона. И он знал, какое наказание его ждет, урони он их в огонь. Но знал он и то, какая судьба ждет подгоревший хлеб. Еще даже как следует все не обдумав? он уже наклонил руку и батоны полетели вниз. Спать в этот вечер он отправился на пустой желудок, голова его трещала от боли, но на лице была улыбка. Он воображал себе, как Китнисс и ее сестра сегодня спать ложатся в кровать сытыми, и он был горд собой. Хоть раз в жизни он отважился на что-то смелое. Он поступил правильно, не заботясь о сохранении своей шкуры, и на душе у него было хорошо. И он хотел, чтобы это чувство он мог испытывать всегда.