Исполнитель желаний

Лайт закрыл дверь в палату и бессильно прислонился к ней спиной. У него не было сил даже найти выключатель и включить свет. Уже взошла яркая, почти полная луна, и ее призрачный свет заливал помещение, разгоняя темноту и создавая мистический полумрак. «Почему, Рюдзаки? – с отчаянной тоской думал Лайт, глядя на контрастно очерченный в лунном свете профиль детектива, - ну почему?» Он тяжело задыхался, когда, наконец, добежал до больницы. Не обращая внимания на испуганные взгляды медсестер, стремительно пронесся по вестибюлю до кабинета главного врача, совершенно не задумываясь, как он сейчас, должно быть, выглядит со стороны. Со ссадиной на щеке, разбитыми, кровоточащими губами, взлохмаченный, весь в пыли, в забрызганном кровью пиджаке. Лайту было абсолютно плевать сейчас, что о нем думают. Он боялся не успеть. Опоздать. Услышать, что все уже кончено. Он долго беседовал с главным врачом и с лечащим врачом Рюдзаки, не в силах избавиться от ощущения, что все это происходит не с ним. Как будто, он видел сон, кошмарный сон, но никак не мог проснуться. Не мог вырваться из липкого кокона подступающего ужаса, заполняющего все его существо. Сегодня ночью. Вероятнее всего, Рюдзаки уйдет сегодня ночью. - Возможно, он доживет до завтрашнего дня, - говорил его лечащий врач, - что крайне маловероятно, при таких показателях. Но, я могу с уверенностью сказать, что до следующего вечера он не дотянет. К сожалению, мы оказались бессильны. Вам надо быть готовым к тому, что это случится сегодняшней ночью. Лайт молча выслушивал их, беспрекословно позволяя вызванной в кабинет дежурной медсестре продезинфицировать ссадину на щеке, снять с себя пиджак и рубашку, чтобы осмотреть огромные, уже болезненные и начинающие багроветь синяки на теле, прощупать ребра, проверяя, не сломаны ли они. Он практически не замечал ее действий, отстраненно размышляя, не лучше ли было бы ему остаться там, в этом темном переулке, позволив забить себя ногами, чем выслушивать сейчас безжалостный приговор. Приговор себе. Приговор на пожизненное заключение в образе Киры, беспощадного Бога нового мира. Навсегда брошенного в бесконечно холодной пустыне одиночества, без надежды найти родственную душу или хотя бы достойного противника. Обреченного на вечную скуку. До конца жизни тоскующего по своему врагу, убитому собственными руками. - Я обязан вас предупредить, что, возможно, начнется агония, - осторожно говорил лечащий врач, - и, возможно, довольно длительная. Это... нелегко даже для подготовленного человека. Вы уверены, что нам действительно не нужно оставить с вами сиделку? Лайт сам попросил не церемониться с ним и выкладывать чистую правду. Сейчас он уже жалел об этом. Агония. Он знал, что это такое. Бьющееся в судорогах тело, закатившиеся глаза, захлебывающееся дыхание... Это может продолжаться часами. Его дедушка мучительно умирал дома, когда Лайт только вступил в подростковый возраст. Ягами навсегда запомнил тот ужас, что тогда испытал. Он сидел в своей комнате, сжавшись в комок, зажав уши руками, но все равно слыша ужасающие хрипы и странные, захлебывающиеся звуки. Он навсегда запомнил рыдания матери. И бессилие отца. Лайт помнил, как он, включив погромче музыку, укачивал маленькую Саю, молясь про себя, чтобы она не услышала, не поняла, что же сейчас происходит в их доме. Ватари не сможет этого выдержать. Он просто этого не переживет. Лайт тяжело сглотнул. - Я уверен, - он поднял голову и прямо посмотрел на обоих врачей, - Рюдзаки... Рюга Хидеки не потерпел бы, чтобы с ним в такую минуту находилась сиделка. Он скорее предпочел бы умереть один. Но я не могу оставить его одного. Я уже видел агонию. Мне приходилось... хоронить близкого человека. Я знаю, что это такое. Я выдержу. «Кира выдержит все, - с ненавистью к самому себе мстительно думал Лайт, - он так долго ждал этого момента... Теперь он сполна может насладиться своей победой. Увидеть агонию своего поверженного врага. Уловить его последний вздох и остаться победителем. Остаться в одиночестве в своей утопии. Проклятый Кира». Лайт вдруг отчетливо представил, как тело Рюдзаки бьется в судороге, не в силах сделать спасительный вдох, как приоткрываются веки, обнажая белки и закатившиеся глаза, как с губ срывается ужасающий, оглушающий хрип... Его передернуло. Вот цена, которую он должен заплатить за победу. Как, как он будет жить дальше? Но он все еще держался. Его отточенная выдержка спасала его, не давая прорваться эмоциям, вызывая молчаливое уважение врачей. Необходимо было обсудить еще многие моменты. Организационные. Финансовые. Все то, с чем главный врач клиники не решался обратиться к Ватари, опасаясь за его состояние. Решение всех этих вопросов Лайт взял на себя. Они все сошлись во мнении, что Ватари нельзя сообщать о критическом состоянии его подопечного. Почти не спавший все это время старик, дежуривший у постели Рюдзаки каждую ночь, только что перенесший инфаркт, не выдержал бы этого сообщения. Врачи не могли так рисковать. И потому, заручившись согласием Лайта, они просто представили все, как необходимую смену дежурного. Как предписанный врачами обязательный отдых для престарелого человека. К их удивлению, Ватари безропотно согласился. Ни врачи, ни Лайт не ожидали, что он так легко сдастся. Но старик, лежавший в постели в своей палате, лишь молча выслушал их и, еле заметно, кивнул: «Хорошо. Это разумно, чтобы сегодня ночью с Рюдзаки дежурил Ягами Лайт. Мне действительно нужен отдых». И Лайт с мучительным чувством стыда и вины вдруг осознал, что он знает. Знает, что Рюдзаки уходит. Знает, что они ему лгут. Почему-то, Лайту было мучительно стыдно за эту ложь. Ему хотелось броситься в ноги Ватари и рыдать, вымаливая прощения. Умолять простить за то, что он совершил. Кричать, признаваясь в своем преступлении. Что угодно, лишь бы не видеть спокойных глаз старика, в уголках которых стояли слезы, так резко контрастируя с размеренным тихим голосом. Лайт уходил последним из его палаты, и Ватари окликнул его, когда Ягами уже был в дверях. - Лайт, пожалуйста... если что-то случится... позови меня, хорошо? – в его голосе слышались обреченность и смирение. – Мне хотелось бы проститься с Рюдзаки до того... как его заберут. - Ничего не случится, - начал было Лайт, но почувствовал, что его голос звучит настолько фальшиво, что становится тошно. Он перевел дыхание, - Обязательно, Ватари. Я обязательно позову вас. Но я очень надеюсь, что ничего не случится... - Спасибо, - тихо поблагодарил Ватари, отворачиваясь. Лайт топтался в дверях, не зная, стоит ли ему уходить или старик хочет сказать что-то еще. Ватари снова повернул голову к нему. – Иди, Лайт. Ты все делаешь правильно. Мне кажется, он был бы рад, что ты останешься с ним... - Я надеюсь, - почти прошептал Лайт и, решившись, вышел из палаты Ватари, прикрыв дверь за собой. В груди разрасталась боль, давившая, удушающая. Он не хотел быть здесь. Не хотел говорить с Ватари, не хотел провожать Рюдзаки, не хотел ничего знать об уходе величайшего детектива века. А больше всего он не хотел знать, не хотел помнить, что всего этого он добился сам. Совершил своими собственными руками. И сейчас он стоял в погруженной в полумрак палате, не в силах двигаться, не в силах размышлять, снова и снова прокручивая в голове один-единственный вопрос: «Почему? Почему все должно закончиться именно так?». Тишину в палате нарушало только мерное пиканье монитора. Лайт попросил включить звук, чтобы иметь возможность постоянно контролировать состояние Рюдзаки. Он до ужаса боялся отвлечься и обнаружить, что его враг незаметно ушел, оставив лишь бездушное холодное тело. И сейчас, вслушиваясь в звуки прибора, Лайт с отчаянием понимал, как же редко он подает сигналы. Насколько редки вдохи и удары сердца гениального детектива. Как мало осталось времени. Как будто песчинки в огромных песочных часах уже закончились, и теперь осыпались лишь оставшиеся крупинки, задержавшиеся на стеклянных стенках. Скоро, совсем скоро, они все упадут. И тогда наступит полная тишина. Лайт оттолкнулся ладонями от двери и, подойдя к кровати Рюдзаки, присел на край постели. «Кем ты был для меня, Рюдзаки? Другом, врагом? Единственным близким человеком, способным видеть меня таким, какой я есть на самом деле? – тоскливо размышлял Лайт, - Был ли возможен другой исход для нашей игры?». Лунный свет освещал заострившиеся черты лица детектива, придавая ему мистическое, какое-то неземное сияние. Лайт провел рукой по его щеке, стараясь впитать, запомнить навсегда ощущение прикосновения. - Кто же из нас победил, Эл? – прошептал Кира, - Что это – моя полная победа или мое полное поражение? Я уже не могу отличить одно от другого. Ты, наверное, знал бы ответ. Отрешенное лицо Эла хранило на себе выражение полного успокоения. Лайту казалось, что на нем уже лежит печать вечности. Призрачный лунный свет лишь усиливал это впечатление. Лайт провел пальцем по шее Рюдзаки, опустился на остро выпирающие ключицы, с болью отмечая, как сильно они начали выступать сквозь тонкую, почти прозрачную кожу. С силой сжал пальцы на костлявом плече. - Ты ведь знал, что так будет, верно? – Кира склонился к лицу Эла, - Дав убить себя, ты уничтожил меня. Сколько шагов мне осталось до смерти? Год, два, десять? Как быстро я сломаюсь и начну совершать ошибки? Забывшись, Лайт яростно тряхнул детектива за плечо, и голова Рюдзаки безвольно повернулась на бок, чуть взмахнув черными волосами. Как будто Эл отвернулся от него. Это было жутко, по-настоящему жутко, но Лайт уже не мог контролировать себя. - Не смей отворачиваться, когда я с тобой говорю! – прошипел он сквозь зубы и, взяв детектива за острый подбородок, вновь повернул его лицо к себе, - Ты хоть понимаешь, что обрек меня на вечный бой с твоей тенью? В каждом новом противнике, в каждом новом смельчаке, посмевшем встать у меня на пути, я буду видеть тебя. Тебя! И каждый раз вспоминать, что тебя уже нет. Нет, понимаешь ты это?! Ты будешь видеться мне за каждым углом. В каждой записи в тетради. В каждой совершенной мною ошибке. И, когда я добьюсь своей цели, и мир подчинится мне, я не смогу ощутить вкус победы! Потому что ее не оценишь ты! Не в силах сдерживать эмоции, Лайт вскочил. Его переполняла ярость. Он готов был отдать сейчас все. Новый мир, тетрадь, полжизни, Киру – все что угодно, лишь бы Эл мог ответить ему. Все – за возможность еще одной, последней схватки с его врагом. Пусть она будет короткой и после нее все закончится. Пусть они оба падут, повергнутые в прах, не в силах одержать победу друг над другом. Сокрушая друг друга. Еще один раз. Еще только один раз. Лишившись поддержки его руки, голова Рюдзаки вновь повернулась на бок, отворачивая от него лицо. Его враг не хотел его видеть. Лайту стало казаться, что он медленно сходит с ума в этой темной палате, освещенной лунным сиянием, наедине с бесчувственным телом. Как будто... как будто он разговаривал уже с мертвецом. Кира судорожно затаил дыхание, ощущая, как по спине пробегают тысячи мурашек. Монитор все еще попискивал. Редко, очень редко, как показалось Лайту, но издавал звуки. Рюдзаки был все еще здесь. Но ощущение его присутствия таяло с каждой минутой, он будто бы исчезал, ускользал из этого мира, растворяясь в лунном свете, забирая с собой воспоминания о себе. Кира попытался представить его взгляд, острый, внимательный, пронизывающий до глубины души, взгляд выжидающего охотника, но с ужасом понял, что не может этого сделать. Все заслоняло бесчувственное бледное лицо с сомкнутыми веками, лежавшее сейчас на подушке. Лайт попытался в деталях представить Рюдзаки во время их последнего разговора тогда, на крыше, но смог увидеть лишь смутный образ, хранившийся в памяти. Он почти уже не помнил его живым, даже сейчас, пока он еще дышит. Что же останется ему... после? - Рюдзаки..., - Лайт снова сел на край кровати и, аккуратно взяв лицо детектива в ладони, повернул его к себе, ощущая, как в глазах начинает щипать, - пожалуйста... оставь мне хоть что-нибудь. Оставь мне хотя бы память, а не смутные образы... Он облизал губы, чтобы вернуть им чувствительность и наклонился близко-близко к чуть приоткрытым губам Эла, стараясь уловить его дыхание, почувствовать его жизнь. И поймал чуть заметный выдох, еле ощутимое дуновение воздуха на своих опухших, разбитых губах. Почти неосязаемое прикосновение жизни, все еще бьющейся там, под выпирающими ребрами. Повинуясь внезапному, инстинктивному, порыву, Лайт наклонился еще ниже и, очень бережно, медленно провел языком между губами Рюдзаки, пытаясь слизнуть чуть заметный, но такой запоминающийся сладковатый вкус детектива. Вкус, который он ощутил, когда делал искусственное дыхание своему врагу, пытаясь вернуть его к жизни. Вкус, который он хотел почувствовать еще раз и запомнить на всю свою жизнь. И... не почувствовал ничего. Рюдзаки уходил, таял, и вместе с ним таяли воспоминания, вкусы, ощущения. - Ты жесток, Рюдзаки, - обреченно прошептал Лайт, - ты действительно очень жесток... Лайт устроил голову детектива удобнее на подушке и, поднявшись, отошел к окну. Стоя спиной к кровати, глядя на ночной город, освещенный тысячами огней светящихся окон, Кира пытался сдержаться. Удержать крик отчаяния, рвавшийся из груди. Не сорваться в пропасть вслед за упавшим врагом. - Знаешь, я не жалею, что поднял тетрадь, - сказал он, чуть помолчав, не оборачиваясь, справившись с собой, - иначе я никогда не узнал бы тебя. И никогда не узнал бы, на что я способен. Подойдя к кровати, он аккуратно просунул руку под голову Рюдзаки и лег рядом с ним, бережно обняв второй рукой. Прижимаясь к нему. Пытаясь согреть своим собственным теплом. Вдыхая слабый запах ванили, все еще исходящий от волос детектива. Наконец-то он ощутил присутствие Эла рядом и, всем телом впитывал, наслаждался им. - Кем я был до того, как поднял тетрадь? – продолжал Кира, почти касаясь губами уха своего врага, - простой студент Ягами Лайт? Пусть даже лучший ученик Японии... Я никогда не заинтересовал бы тебя. Ты никогда не снизошел бы до знакомства со мной. И я прожил бы свою серую скучную жизнь успешного, но несчастливого и одинокого человека, так и не узнав, какой ты на самом деле. Я бы иногда читал о тебе в газетах. Но и представить не мог бы, что ты – такой... Возможно, я даже завидовал бы тебе... Понимая, что никогда не поднимусь до твоих высот. Что мне светило? Место шефа Японской полиции? Сейчас это даже не кажется мне смешным. С тобой я поднялся на ту высоту, о которой не смел даже мечтать. Тетрадь дала мне жизнь. Кира дал мне тебя. А я – потерял все это. Он аккуратно заправил черную прядь, падающую на глаза, за ухо Рюдзаки, осторожно проводя пальцем по ушной раковине. Погладил его по голове. - Если бы ты только ответил, что же я значил для тебя, Эл. Был ли когда-нибудь другом или всегда – лишь только подозреваемым, подопытным кроликом для твоих экспериментов? Ненавистным врагом, для разоблачения которого хороши любые средства? Достойным соперником в опасной игре? А ведь я действительно считал тебя другом... Тогда, лишившись памяти, я ведь искренне пытался добиться твоего доверия... доказать свою невиновность... снять с себя подозрения. Я мечтал, чтобы ты мне поверил. Как бы повернулась наша судьба, если бы ты не дал мне тетрадь тогда в руки? Если бы я так и не вспомнил о Кире? Лайт замолчал и лежал некоторое время молча, раздумывая. - Бесполезно, - наконец выдохнул он, - я не вижу другого выхода. Если бы я не убил бы тебя, ты убил бы меня. Глупо думать, что могли быть другие варианты. Только не для нас с тобой. Эл никогда не принял бы Киру. Кира никогда бы не уступил. У нас не было шансов... Но от этого не становится менее больно... Кира уткнулся в шею Рюдзаки и, часто дыша, пытался сдержать грозившие вырваться слезы. Он не хотел больше плакать. Только не сейчас, когда времени так мало. Когда хочется успеть сказать так много, но мысли не складываются в слова, перепрыгивая с одного на другое. Путаясь, сбиваясь, не давая произнести чего-то самого важного, о чем вспомнишь потом, когда будет уже слишком поздно. Лайт силился вспомнить, что же он должен успеть, успеть сказать еще живому Рюдзаки, но никак не мог отыскать этого в глубине своих чувств. Отчаявшись вспомнить то главное, он прошептал: - Я не хочу, чтобы ты страдал, умирая... Ты заслуживаешь того, чтобы уйти достойно... Он нежно провел рукой по черным волосам. Покрепче прижал к себе худое холодное тело. - Засыпай... не нужно агонии... просто засни. Ты так мало спал все это время... Я буду с тобой до конца... До самого конца. Как жаль, что ты так и не узнаешь, что тебя провожает не враг... Ласково гладя Эла по голове, шепча ему тихие, убаюкивающие слова на ухо, Лайт тесно прижимался к нему через одеяло, понимая, что это, скорее всего, последняя возможность запомнить его живым. Прислушиваясь к тихому пиканью монитора, Кира пытался убаюкать своего единственного врага, надеясь, что это избавит его от мрачной перспективы биться в агонии. - Я отпускаю тебя, - прошептал Лайт, смиряясь, принимая неизбежное, - прощай, Рюдзаки. Прости меня, Эл... Ему оставалось только мечтать, чтобы детектив просто заснул, согретый в его руках. И тихо, достойно ушел. Чувствуя, что сам проваливается в сон, Лайт кусал губы, часто моргал, но с ужасом проигрывал сонливости, не в силах бороться с дремотой. Он не хотел, он боялся заснуть, понимая, что может проснуться рядом с остывшим телом. Но ничего не мог изменить. Бесконечные переживания, и недавний выброс адреналина, и избитое тело, и нехватка сна все эти дни – все наложилось одно на другое, лишая сил, лишая воли и возможности сопротивляться. Он засыпал, убаюкиваемый редким дыханием того, кого считал своим главным противником. С кем вел эту отчаянную, изматывающую игру. И кого победил, заплатив такую страшную цену за победу. Уже на границе между сном и реальностью он вдруг вспомнил свой недавний сон, и фразу Рюдзаки: «Мне нечего дать взамен за целый мир». И с грустью подумал: «Глупец. Для меня ты стоил всего этого мира», окончательно проваливаясь в глубокий, тяжелый сон.