got a feverish feeling

Аглая не боялась умирать. Ей уже приходилось быть выброшенной, забытой куклой, а это лишь немногим хуже. Она опускает взгляд, словно бы покорно уже идет на эшафот. Змеи торжествуют, лед в глазах Марии один на двоих, и тонко-звонко смеется кто-то высоко-высоко, словно бы с верхних, вечно пустых, этажей. Аглая знай себе смотрит на свое новое платье, чопорное и траурное. Думает, неспроста оно такое. Она просто устала, будь что будет. Просыпается она с головой тяжелой и чугунной от боли, а руки режут степные травы, проносятся мимо и хлещут по рукам, по обнаженным ступням. Обнаженным? Лилич приоткрыла свинцовые веки только спустя время, когда почувствовала под собой холодный камень. Светлые глаза Артемия тускло поблескивали из-под нахмуренных бровей. - Жертва? – одними губами молвила женщина. Невозможно, как Власти такое… Но у Властей скоро забот будет гораздо больше. Несмотря на ситуацию, сердце ее билось спокойно в груди от одного его взгляда. Может быть, так – правильно. За спиной у Бураха медленно гарцуют твириновые невесты, эти девки, тянущие одну ноту невыносимо медленно. Она смотрит на него, когда он начинает ритуал. Боль невыносимая, но от трахей он избавился в первую очередь. Эта боль граничила с наслаждением, эта боль заставляла глаза высыхать, а не слезиться. Он снимал с нее кожу, он извлекал из нее влажные петли кишок, он ненароком задевал позвоночник – она все еще была в сознании, и почти что обретала веру. - Ранним утром следующего дня ты прольешься в Землю требухой, кровью и сутью своей, без остатка. Не отданная холодному металлу гильотины, но отданная Матери Бодхо, - заговорил Гаруспик, поддевая барабанную перепонку, - ты прольешься кровью и вырастешь плетью белой, соцветием твири черной, соками ее. А я буду Хранителем Ее, пока не заберет меня Степь вслед за тобой, чтобы пророс я савьюром, к земле прижавшимся, и горькой бурой, рядом с тобой до конца времен. Аглая смотрит на него, смотрит, и улыбка маской застывает на бледном личике.