got a feverish feeling

О худые стенки вагончика бьются злые колючие холода степей. Днем – добрая она, степь-мать, с землей теплой и златовласой травой, где можно схорониться. А ночью выползают чудовища, мутят воду и бередят старые раны, едва затянувшиеся тонким слоем почвы. Они ходят вокруг вагончика Мишки, просятся к Мишке – пусти, пусти, малютка, согреться и чай твой, душу твою, выпить из тощего тельца. Мишка – пугливая, похожая на мышонка, замарашка. Ее щеки испачканы землей, а пальчики вечно в грязи. Это потому, что расплетает она, не уставая, спутавшиеся травки-судьбы, оживляет землю под ногами и зовет по ночам золотую луну, похожую на диск, чтобы та отогнала страшных зверей. Мишка очень боится пораниться хоть чуть-чуть. Знай, обнимает свою куколку и поет ей нехитрые песенки, просит ее и согревает своими ручонками. И не смотрит, не смотрит на порезы, расцветающие красным на ножках, коленках. Не знает Мишка, что куколка смотрит на нее своими пуговками, улыбается шовчиком, да все-все знает наперед. Это куколке, а не Мишке рассказывать, но пусть лучше раскрывает рот та кукла, у которой он не зашит. А куколка, знай себе, будет зашивать нитками обивку, вылезающую из старых швов, латать свою хозяйку-куклу и отпугивать нарисованных, картонных чудовищ. Спи, спи, Мишка. В маленьком вагончике на окраине города большая кукла старается согреть маленькую своими холодными объятьями.