Искра

Я бы предпочел, чтобы ты стрелял на огороде по жестянкам, но знаю, ты начнешь бить птиц. Если сумеешь попасть в сойку, стреляй их сколько угодно, но помни: убить пересмешника большой грех. Харпер Ли «Убить пересмешника»

Теперь обволакивающая темнота, в которой мы с Питом спасались от боли и угрызений совести, целиком и полностью в моём распоряжении: мой напарник дал выход своему гневу в деятельном участии в Революции, окунувшись в дело Тринадцатого с головой. Теперь он целыми днями пропадает в Штабе, грозя дать фору Гейлу, который, впрочем, от него не отстаёт. Плутарх и остальные в восторге от Пита, его обаяния и умения говорить, но всё-таки пока медлят с публичными выступлениями: слишком свежа ещё во всеобщей памяти трагедия Двенадцатого. Пусть они и делают вид, что им всем плевать, на самом же деле каждый здесь знает, что Сноу ответит ударом даже на едва заметный укол. Они пробовали заполучить и меня, вот только я трусливо сбежала и спряталась в опустевшей каморке, давясь виной и тихой бессильной яростью. Их осуждающие взгляды преследуют меня и здесь, я знаю, что они хотят, чтобы я встала рядом с Питом, подхватила поникшее вдруг знамя восстания и вознесла его высоко над головой, указывая путь растерявшимся людям. Но я точно знаю, что не смогу этого сделать, потому что за каждый мой шаг вперёд Капитолий накажет одного, двух, десятерых невиновных; мужчин, женщин детей; моих соседей, одноклассников, тех, кто болел за меня на Играх. И, закрывая глаза, я вижу перед собой калейдоскоп знакомых и незнакомых лиц, и каждый из них молит меня остановиться, не причинять им ещё большую боль. И я не могу не подчиниться этой безмолвной отчаянной мольбе. А, когда мне кажется, что я сойду с ума от тишины крошечной тёмной комнатушки, я возвращаюсь в наш отсек и просто забиваюсь под одеяло. Серая шерсть забавно рассеивает искусственный оранжевый свет лампочки, тонкие лучики тянутся ко мне сквозь просвет между переплетёнными нитями, рисуя какую-то нечёткую картинку, мягкую, приятную глазам и уставшему воображению. Единственная, с кем я общаюсь в эти дни – это Прим. Она приходит после занятий или работы в медблоке, стаскивает с меня одеяло, расчесывает и заплетает волосы, а потом берёт за руку и ведёт в столовую. Там я ложка за ложкой послушно глотаю безвкусную пищу, стремясь поскорее оказаться подальше от любопытных вопросительных взглядов. Рядом с этими людьми я кажусь себе невыносимо старой, словно прожила жизнь ещё до Тёмных времён, а теперь лишь почему-то существую. Кажется, все дни слились в один-единственный нескончаемый день; хочется проснуться, вынырнуть из тоски, в которую я погружаюсь всё больше и больше, но утро всё никак не наступает. Но однажды, войдя в отсек, я вижу тёмный чехол, висящий на нашей вешалке. Мама смотрит на меня лишь мгновение и снова принимается плести Прим замысловатую косу. - Пит тебя искал, - не глядя на меня, говорит она. Киваю незрячей пустоте; подозрительно кошусь на чехол – ненавязчивое приглашение к первому официально громкому эфиру из Тринадцатого. Я не пойду, но всё же мелкими шажками, как к опасному зверю, подбираюсь к вешалке, осторожно тяну «молнию» вниз. Чёрная материя чехла бесформенной грудой опадает мне под ноги, обнажая чёрный же костюм. Присмотревшись хорошенько, я различаю и панцирь, облекающий грудь, плечи, живот и спину, и ловко исполненный узор, до боли напоминающий оперенье сойки-пересмешницы. Мне не нужно, чтобы кто-то произнёс это имя, я различаю его по кому, подступившему к горлу, по слезам, слепящим глаза. Цинна. Его руку я ощущаю при одном только взгляде на костюм, никто другой не мог бы так искусно соединить в одном лёгкость птицы с угрожающей массивностью настоящих доспехов. Что стало с моим стилистом? Глупый вопрос: наравне с Эффи и другими он стал ещё одной жертвой моей самоуверенности и ещё не начавшегося восстания. Нет никакой надежды на то, что он спасся или хотя бы выжил где-то в казематах Капитолия – Сноу не допускает подобных оплошностей. Никогда. Глядя на этот костюм, последний его подарок мне, я с горечью осознаю, наконец, что действительно никогда его больше не увижу, не почувствую его мимолётное ободряющее рукопожатие. Но эта униформа говорит ещё кое о чём: Цинна откуда-то знал, что рано или поздно я окажусь здесь, что встану на сторону повстанцев, иначе зачем мне такая броня? Холодок прокрадывается в душу, разбавляя воспоминания о моём друге едкой горечью: Цинна имел на меня свои планы, в которые меня посвятить не потрудился. Как Сноу. Как Койн. Как Плутарх. Как Хеймитч. Возможно даже, они были частью одного большого плана – скорее всего – и все делали ставку на меня, вот только я продолжала оставаться бессловесной зависимой марионеткой. Гоню прочь от себя эти тяжёлые, но слишком правдоподобные мысли, не желая разрушать ими светлую память о Цинне. Он – то немногое хорошее, что привнёс в мою жизнь Капитолий и сам же отнял. Я поднимаю с пола чехол, расправляю его медленно, вдумчиво, словно от того, насколько хорошо я сделаю это, зависит моя жизнь. Накидываю его на костюм Сойки-пересмешницы, стараясь не коснуться чёрной вышитой ткани – словно, только коснувшись её, я буду обязана надеть эту броню и делать всё то, чего хотел от меня Цинна. Чего хотят от меня они. Чего они хотят от Пита. Только теперь я вспоминаю о словах мамы. Торопливо застегнув «молнию» на чехле, я выхожу из отсека и направляюсь к дверям Пита. Медлю, прислушиваясь. За дверью тихо, быть может, их и вовсе нет там, но я всё равно стучусь сначала тихонько, потом увереннее. И, когда кажется, что никто мне не откроет, по ту сторону металлической двери раздаются знакомые тяжёлые шаги. Миг – и на пороге появляется мой напарник. Удивлённый взгляд скользит по мне, но я обрываю его напоминанием: - Ты меня искал. Мама сказала, - поясняю я. - А… Да. Впрочем, - неуверенным движением он ерошит светлые волосы на затылке, - уже не важно. - Но всё-таки… - слова замирают на губах, когда я перевожу взгляд за спину Мелларка: там на крючке висит костюм, подозрительно похожий на тот, что для меня изготовил Цинна, только из ткани, переливающийся всеми оттенками серого от грязно-белого до стального. – Что это?! – вскрикиваю я, забыв, зачем вообще сюда пришла. Пит осторожно высвобождает запястье из моей ладони, и я краснею, только сейчас заметив, что, поражённая в самое сердце этим неслучайным совпадением, схватила его за руку. Он всем корпусом поворачивается к форме, словно впервые увидев её, затем снова переводит взгляд на меня. - Моя униформа, Китнисс. Меня в планах Цинны, конечно, не было, но раз уж мы для всех здесь команда, они решили, что мне нужен похожий костюм. Он, правда, сделан здешними портными, и, наверняка, не так хорош, как твой, - поясняет он с лёгкой усмешкой, - но тоже сгодится. Внезапная мысль рогатым копьём прошивает меня от затылка до пят: это Пит принёс форму в мою комнату. Непроизвольно сжимаю кулаки, Пит, проследив за моим движением, виновато поджимает губы. - Это ты? Костюм Цинны…это ты, да?! - Его доставил сюда Плутарх. Да, это я предложил им показать тебе его сейчас, надеясь, что он пробудит в тебе воспоминания…или решимость. Знаешь, мне ужасно не хочется сегодня представать перед камерами Крессиды одному, - вдруг тяжело вздыхает он. Садится на застланную койку, упирается локтями в колени, закрывает лицо ладонями. Я смотрю на него сверху вниз, пытаясь понять, какую же игру ведёт мой бывший напарник, и какая роль в ней уготована мне. Союзник? Подруга? Возлюбленная? Победитель? Невеста? Соседка? Охотник? Трибут? Кем я должна быть рядом с ним, для него, для всех этих людей, которые будут смотреть на меня? И почему Пит так стремится вытащить меня на свет софитов, обжигающих сильнее адского пламени, поставить рядом с собой и снова сделать виновницей в гибели или несчастьях других людей? - Что ты делаешь, Пит? – я злюсь на него и злюсь на себя, но гнев вырывается изо рта хриплым шёпотом. Несколько мгновений он молчит, а затем поднимает голову, являя мне абсолютно невозможный калейдоскоп эмоций в голубых глазах. В них и отчаяние, и ярость, и боль, и мольба, - но прежде всех, ярче всех непреклонная, угрюмая решимость. Я видела такую у некоторых трибутов на Арене – они готовы были рвать противника голыми руками, душить, рвать глотки зубами до тех пор, пока не победят или погибнут. Тогда она вызывала во мне лишь презрительную усмешку, а теперь пугает. - Что я делаю? – он чуть повышает голос, но тут же поправляется. – Я пытаюсь бороться, Китнисс. Потому что это единственное, что я могу сделать, чтобы не сойти с ума от этой жуткой, невыносимой вины. Потому что стоит мне закрыть глаза – и я вижу их: Эффи, Цинну, тех трибутов… - он сейчас о себе или обо мне? – И если слова – то оружие, которым можно побить Капитолий, я готов говорить, пока не охрипну. Если интервью поможет пошатнуть режим Сноу хотя бы на вот столечко, - он сдвигает большой и указательный пальцы, оставляя между ними лишь едва заметную щёлку, - я готов дать одно, два, пять, десять, сто интервью. - Это ни к чему не приведёт, - качаю головой я. – Станет только хуже. - Хуже?! – он вдруг вскакивает со своего места, подаётся ко мне и снова отстраняется. – Не думаю, что может быть ещё хуже. Панем дошёл до точки невозвращения, Китнисс. Теперь нет места компромиссам: или Капитолий уничтожит нас, или мы Капитолий, - но вместо грозной решимости в его голосе почему-то звучит горькая тоска. – Я бы хотел, чтобы было по-другому. Но выбирать мне не приходится. - И ты будешь с ними? – тихо спрашиваю я. - А почему нет? К тому же, - он понижает голос, - они хотят этого, ждут от меня, да и от тебя тоже. Кто знает, на что они могут пойти, чтобы убедить нас сотрудничать с ними, - дрожь рябью бежит по телу, когда я понимаю, что именно хочет сказать мне Мелларк. – Я буду с ними, Китнисс. И, надеюсь, ты тоже, - в его тоне отчётливо слышится вопрос. Пит протягивает мне руку, но я игнорирую её. - Я не могу. Прости, Пит. Он опускает взгляд и не поднимает его, даже когда я выхожу, тихонько притворив за собой дверь. Прислонившись к прохладной стене, пытаюсь унять дрожь в коленях, вызванную его словами. Впускаю в сердце безрадостную правду, от которой пряталась за болью и отчаянием: мне страшно. Так страшно, как ещё не было никогда в жизни. Даже на Арене я так не боялась, хотя смерть дышала мне в затылок. Здесь, в Тринадцатом, мне ничто не угрожает – ну, по крайней мере, с виду, - но я боюсь так, словно к моему виску уже приставлено дуло пистолета. Я боюсь того, что каждое моё движение или слово вершит судьбы других людей за много миль отсюда; боюсь такого непривычного Пита и его пламенных речей, задевающих струны, которых я не хочу иметь; боюсь потерять себя, мечась меж двух враждующих лагерей, ни к одному из которых на самом деле не хочу принадлежать. Мне кажется, что я сойду с ума, раздираемая выбором и отчаянным нежеланием выбирать, и горьким осознанием того, что какое бы решение я не приняла, абсолютно верным оно всё равно не будет. Какое-то время я слоняюсь по путанным коридорам Тринадцатого, пытаясь справиться с навалившимися на меня мыслями, но в конце концов любопытство всё равно загоняет меня в студию, где пишется интервью Пита. К этому моменту коридоры пустеют: жителям Дистрикта-13 дарована честь увидеть речь моего напарника в прямом эфире, поэтому все собрались в огромном зале, где вдоль стен развешены несколько больших экранов. Лишь небольшая кучка избранных толпится в облюбованной Крессидой студии: Хеймитч, Бити – мужчина лет сорока с пустыми глазами за толстыми стёклами очков, Плутарх Хевенсби, ещё какие-то приближённые Койн и даже сама госпожа Президент. Стараясь держаться подальше от неё, я кое-как протискиваюсь к ментору, цепляюсь за его рукав. И как раз вовремя: в студии появляется Пит. Его светлый костюм удивительно гармонирует с пшеничными волосами и чистой голубизной глаз, от него как будто исходит сияние; в этот миг он так красив, что у меня на секунду перехватывает дыхание. Он не смотрит ни на кого из нас, внимательно слушает Крессиду, но всё-таки возвращает ей карточки, которые она суёт ему в руки. Удивлённый шепоток разносится среди немногочисленных зрителей, но тут вдруг неожиданно для меня Хеймитч резко поворачивается к ним и рявкает: - Вы поставили его сюда потому, что доверяете ему?! – молчание служит ему ответом, но вполне удовлетворяет его. – Так вот и верьте! Его глаза горят странным злым огнём, какого я никогда прежде не видела у нашего далеко не добродушного наставника. В последнее время, впрочем, я вообще с ним не виделась, лелея свою личную боль, а ведь ему тоже больно, может быть, даже больнее, чем нам с Питом: он знал Эффи, Цинну и остальных много лет, и уж наверняка его насмешливое равнодушие к ним было больше деланным, чем настоящим. Стремясь загладить свою вину, я неуклюже глажу Хеймитча по плечу, надеясь, что его вспышка перед высшим руководством Тринадцатого не будет иметь для него нежелательных последствий. Впрочем, они, кажется, воспринимают нашего ментора лишь как малоприятное приложение к двум знаковым Победителям, а потому готовы смотреть на его выходки со снисхождением. Но, наконец, в комнате гаснут все лампы, кроме двух софитов, подсвечивающих сзади коренастую фигуру Пита. Он держится уверенно, словно всю жизнь носил этот костюм и вот так стоял перед камерами. Крессида делает знак операторам, и на двух камерах загораются красные жадные глазки. Мелларк начинает свою речь, направленную тысячам тысяч людей, но говорит так, словно с каждым из них он сейчас один на один. Я не устаю напоминать себе, что карточки с заготовленным текстом остались сиротливо валяться на столе, но в голове не укладывается, что кто-то на всей земле может говорить так складно без предварительной зубрёжки слов. Снова присмотревшись к костюму парня, я с удивлением понимаю, что неведомые портные Тринадцатого воплотили в нём образ пересмешника точно так же, как Цинна превратил мой костюм в сойку-пересмешницу. И слова Пита так же приятны уху и сердцу людей, как и песни этой маленькой птички, но не только потому, что он говорит то, что от него желают услышать, а потому что верит в них сам. Слова Пита идут от сердца; он действительно верит в то, что говорит, и хочет, чтобы эту веру с ним разделили другие. Если у Бити получится прорваться в капитолийский эфир и показать этот ролик остальному Панему, у Сноу попросту не останется шансов. Но именно это и делает Пита идеальной мишенью для автоматов и пропаганды Капитолия, не меня – его. Сейчас я – лишь трясущаяся от страха и жалости к себе тень Пита Мелларка, а вовсе не вдохновляющая Сойка-пересмешница. Когда его голос, наконец, смолкает, и зажигаются лампы, в помещении ещё несколько минут стоит мёртвая тишина. Но вот Пит уходит, о чём-то разговаривая с Порцией, и зрители так же молча начинают разбредаться. - Зачем он это делает? – шёпотом спрашиваю я Хеймитча. Ментор долго глядит на ярко освещённую пустую платформу, где ещё недавно под прицелами объективов стоял Пит, а затем круто поворачивается ко мне. - Потому что Сноу должен заплатить, - решительно говорит он, и я знаю, что думает он сейчас о погибшей Эффи. Если бы она была сейчас жива, он был бы по-прежнему язвителен и немного пьян по привычке, но его глаза не светились бы такой безысходной злобой; её нет, и Хеймитчу не осталось ничего, кроме ядовитой горечи ярости. – И потому что это, - он кивает на опустевшую площадку, - один из способов заставить его сделать это. Первый из многих. Может быть, то, что делает Пит, даже ценнее зачисток и бомбардировок, потому что бьёт точнее любой пули и любой бомбы. Мне неясно другое, солнышко, - взгляд его обжигает насмешливым упрёком, - почему он там один? Этой двойной атаки мне не выдержать, но меня спасает сигнал, оповещающий о начале ужина. Пробормотав что-то невнятное, я быстро выскакиваю за дверь опустевшей студии. За спиной я слышу шаркающие шаги Хеймитча и его короткие смешки, адресованные, конечно, мне, но у меня попросту не хватает смелости, чтобы его осадить. Да и что я могу сказать в своё оправдание? Трусость – это всё, чем я могу объяснить своё поведение, а это не самый лучший аргумент для той, которая бросила такой нашумевший вызов Капитолию. Так мы и добираемся до столовой, а там расстаёмся, усаживаясь за разные столики. Я пристраиваюсь рядом с Прим, придвигаю к себе поднос, заботливо принесённый сестрёнкой. На ужин в Тринадцатом снова какая-то овощная размазня, а о мясе остаётся только мечтать: после бомбардировки речи о том, чтобы меня снова выпустили за пределы катакомб, даже не идёт, и даже уговоры Пита тут не помогут. Сегодня не слышно привычного многоголосого гомона: чары речи Мелларка ещё не успели рассеяться, и люди глядят на него почти с благоговением. Если кто и сомневался в правильности действий Тринадцатого, то теперь никаких сомнений не осталось. - Здесь свободно? – раздаётся надо мной знакомый голос. Подняв голову, я на миг теряю дар речи: надо мной стоит золотоволосый и прекрасный Финник Одэйр с подносом в руках. С момента их трагического прибытия в Дистрикт-13 я ни разу не видела его и не слышала ничего о нём, а теперь он вот так запросто появляется в столовой. Пока я прихожу в себя от такого неожиданного соседства, Прим подвигается к маме, давая победителю из Четвёртого место. Мы едим молча, с любопытством косясь друг на друга. Покончив с трапезой, мама и Прим удаляются, а мы с Финником всё ещё усердно скребём ложками металл тарелок, оттягивая тот момент, когда нам придётся поговорить. Отодвинув от себя поднос, парень лезет в карман и достаёт из него обтрёпанную верёвку с узелками, потемневшими от…крови? Я ожидала, что он накинется на меня с кулаками или хотя бы станет во всеуслышание обвинять в гибели своей невесты и других победителей, но он только принимается распускать узлы и снова завязывать их сотней хитроумных способов, всё так же глядя на меня. Измученная напряжённым молчанием, я первая подаю голос. - Как ты? Он молчит, сосредоточенно завязывая особо сложный узел. Вопрос глупый, почти бестактный, но ничего лучше мне в голову не приходит – никогда ещё я не была настолько косноязычной. Но, закончив с этим узлом, он поднимает на меня глаза цвета морской волны и удивительно спокойно отвечает: - Уже лучше, спасибо. - Рада, что ты теперь с нами, - я бреду ощупью, будто слепец, не зная, где оступлюсь. Мне бы сейчас не помешала помощь Пита, чтобы разговорить его или хотя бы не сделать хуже, но всё семейство Мелларк уже покинуло столовую. - Да, - неуверенно кивает Одэйр. – Это Пит, - в ответ на мой вопросительный взгляд он поясняет: - я сегодня слушал его речь… Он прав: позорно прятаться, когда я ещё могу что-то сделать для Тринадцатого и этих людей. И Энни…она бы этого хотела, - сдавленным голосом добавляет он. – Она бы точно хотела, чтобы я дошёл до конца. Чтобы сделал всё, что могу. Мне не для кого больше бороться, - в глазах его беспредельная пустота отчаянного, непререкаемого одиночества, а в голосе – такая же непримиримая решимость, - но я буду бороться в память о ней. Так что увидимся, Китнисс. Он уходит, и я, кивнув ему вслед, тоже поднимаюсь. Сигнал отбоя застаёт меня у дверей моего отсека, и, войдя, я иду прямиком к застёгнутому чехлу. Так же осторожно, как и днём, расстёгиваю замок, давая себе время передумать. Слова Пита сегодня затронуло не одно сердце, и моё не стало исключением. Может, я не до конца согласна с ним, но и со своей трусостью мириться больше не могу. И я верю: ему, в него, в то, что Пит не может ошибаться или выбирать неверную сторону. Может, я не могу привести людей к победе, но я могу вести их вслед за ним. Взгляд скользит по серебряным и голубым нитям вышивки; я пытаюсь привыкнуть к этому костюму и представить себя в нём, потому что уже завтра я надену его и стану рядом с Питом в съёмочном павильоне и, может быть, на поле брани. ____________________________________________________ * Пересмешник считается птицей смелой и агрессивной. Он бурно защищает гнездовой участок, иногда специальным призывом призывая сородичей на помощь, чтобы сообща прогнать крупных хищников.