Искра

Когда хочешь одурачить весь мир – говори правду. Отто фон Бисмарк

Пронзительный вой сирены врывается в уши, прогоняя сон. Хочется накрыться с головой одеялом и снова окунуться в мир сновидений, в котором всё как-то проще. Но чья-то рука уже аккуратно тормошит меня за плечо: опоздания в Тринадцатом, как и любые нарушения распорядка, караются. Более верного способа воспитывать солдат, чем подчинить весь их день от пробуждения до отхода ко сну строгому поминутному расписанию, пожалуй, нет. Но то, что привычно для тех, кто с рождения не знал ничего другого, непонятно и чуждо мне. С самого утра и до позднего вечера, когда настаёт время укладываться в постель, я не чувствую к Дистрикту-13 ничего, кроме враждебности. И он отвечает мне тем же. В сегодняшнем расписании, отпечатавшемся на моём предплечье, появляется новый пункт: «Съёмки», заставляющий меня тяжело вздохнуть и мысленно проклясть Койн с Плутархом. Когда под впечатлением от речей Пита я соглашалась на участие в агитации, я, кажется, была не в себе. Во всяком случае сейчас, когда всего через несколько часов я предстану перед алчными объективами телекамер, мне становится как никогда страшно и…омерзительно. То, что в Капитолии, перед лицом тяжкого выбора – ложь или жизнь – было почти естественным, становится совершенно неправильным здесь, когда рядом мама и Прим, Гейл… При мысли о нём я болезненно морщусь: сколько бы я не твердила ему, что всё между мною и Питом – игра, хорошо отточенное представление для других, он всё равно верит каждому слову, слетевшему с экрана. Когда я была на Арене, это не казалось мне таким значимым, во всяком случае не важнее, чем моё стремление выжить и вернуться к родным, но теперь я не хочу причинять ему страдания своими словами. Он не заслужил этого. А Пит заслужил? Он отлично отыгрывает то, что требуется от него, но понять, что чувствует мой напарник в такие моменты, практически невозможно – он закрывается ото всех, отгораживается от мира, прячась за своей ролью, как за щитом. Прежде он не был таким или я просто не замечала этого, находя единственную опору в его отточенной лжи? А заслужила ли я? Больше всего в жизни мне претила ложь, а теперь она стала моей второй кожей, второй жизнью – или первой и единственной? Кажется, что я брожу по лабиринту, из которого заведомо нет выхода. Кто-то безжалостно сдёргивает с меня одеяло, и холод тотчас же кусает босые ноги. Подтягиваю коленки к груди, пытаюсь одной рукой нашарить одеяло, а другой крепче прижимаю к себе подушку. - Китнисс, вставай! – надо мной стоит Прим, уже одетая в серый бесформенный комбинезон, светлые волосы заплетены в замысловатую косу. – Если ты проспишь завтрак, другой еды не будет до обеда. Резонное замечание девочки окончательно выдёргивает меня из мутной дрёмы: еда в Тринадцатом и так не особенно питательная, а уж добровольно лишать себя хотя бы одного приёма пищи просто сумасшествие. Кроме того, сегодня, как и каждый день, меня ожидает усиленная тренировка, а уж наш инструктор не будет интересоваться, поели ли его подопечные или нет, могут ли они сегодня бороться наравне со всеми или нет. Напротив, хотя бы заподозрив неладное, Дженкинс сам возьмётся за этого ученика и с удвоенной энергией, и уж тогда ему точно не позавидуешь. И я точно не намерена сегодня быть козлом отпущения для Дженкинса. Ворча и хмурясь, я сажусь на постели, а Утёнок, наблюдая за мной, только смеётся. Как бы это ни было удивительно, моей сестрёнке в Тринадцатом нравится: ей нравится её работа в медблоке и нравятся уроки по гражданской обороне и другим военным дисциплинам; она, кажется, даже нашла здесь друзей. Когда она вот так вот беспечно смеётся, что-то в моей душе оттаивает, ведь здесь ей ничего не грозит, и я могу не бояться, что безразличная карающая длань Капитолия обрушится на Прим. В Тринадцатом она, наоборот, как сестра Сойки-пересмешницы, под особым контролем Койн – но и охраной тоже. И если за то, что моя Прим может смеяться вот так, не боясь, не таясь, мне придётся заплатить Тринадатому ложью, притворством, я сделаю это не задумываясь. Наскоро умываюсь, впрыгиваю в чистый комбинезон, заплетаю косу. Мельком бросаю взгляд на своё отражение в крохотном зеркале над умывальником: огромные глаза, оттенённые синевой, слишком сильно выделяются на худом бледном лице. Недостаток солнца, воздуха и свободы сказывается уже и на моей внешности, а постоянные переживания и угрызения совести заметно пообтесали бока. Порции придётся основательно повозиться со мной, чтобы явить народу Панема пышущую здоровьем и яростью бунтовщицу. Мама выходит из комнаты первая, следом идёт Прим и тянет меня за собой. Людской поток, обычно заполняющий в это время тускло освещённые коридоры, уже схлынул – каждый спешит занять своё место за обеденным столом. Но мы всё-таки встречаем семейство Мелларк: Дора бросает ставший уже привычным неприязненный взгляд на мою мать, а отец Пита спешно опускает глаза. Наше обычное утреннее приветствие выглядит слишком холодным для тех, кому в скором времени предстоит стать одним большим и счастливым семейством. Хорошо хоть здесь за каждым нашим шагом не следят камеры, как в Капитолии или в Дистрикте-12, иначе вопросов было бы не избежать. Добравшись, наконец, до столовой, мы нагружаем поднос тарелками с малоаппетитной едой и усаживаемся за свободный стол. Кажется, я совершенно не интересую всех этих людей, и это позволяет мне вздохнуть с облегчением и хоть немного расслабиться. Я не отрываю взгляда от своей тарелки до тех пор, пока с неё не исчезают последние кусочки, запиваю скудный завтрак остывшим травяным отваром, заменяющим здесь чай. Бедность Тринадцатого, положившего все свои силы на алтарь войны, особенно бросается в глаза здесь, в столовой. Бомбардировщики Капитолия уничтожили последний птичник, лишили сотни жителей Дистрикта-13 даже яиц. Интересно, сколько человек ещё понимает, что на одних овощах да кашах мы здесь долго не протянем? Что ж, это ещё один повод побыстрее выиграть войну. Понемногу столовая пустеет, но я всё ещё сижу над опустевшей тарелкой, стараясь потянуть время. Дальше по расписанию у меня занятие по тактике, а потом – злосчастная съёмка, к которой я всё ещё не готова. Но цифры на электронном циферблате на стене неумолимо сменяют друг друга, и вскоре моё промедление можно будет расценить как дерзкое неповиновение приказам и распорядку, а потому мне всё-таки приходится подняться со своего места, оставить поднос у мойки и покинуть столовую. В коридоре я сталкиваюсь к Гейлом; он, кажется, куда-то спешит, поэтому я бросаю ему короткое приветствие и спешу пройти мимо, но парень ловит меня за руку, останавливая. - Кискисс, что случилось? – озабоченно вглядывается мне в лицо Хоторн. Меньше всего мне сейчас хочется с кем бы то ни было говорить, поэтому я лишь ожесточённо машу головой. Но Гейла такой ответ не удовлетворяет. Несколько секунд мы неотрывно смотрим друг на друга, и в его серых глазах я вижу то же упрямство, которое, должно быть, сейчас написано на моём лице. - Сегодня первая съёмка? – без труда догадывается он. Тихо выдыхаю, словно боясь собственного голоса: - Да. - Ты ещё можешь всё отменить, - пожимает плечами он, но за напускным равнодушием я вижу настороженность, почти опаску. Интересно, что так тревожит Гейла? - Ты же знаешь, что не могу. - Хочешь, я буду с тобой? - Нет! – тотчас выпаливаю я. Этого ещё не хватало! Во взгляде Гейла мелькает обида, но я стараюсь не придавать ей значения. Я делаю это ради него, потому что не хочу, чтобы ему было больно. Он неуверенно переминается с ноги на ногу, не решаясь уйти. - Тогда увидимся за обедом, Кискисс? - Наверное, - мой ответ звучит куда более уклончиво, чем мне бы того хотелось. Войдя в аудиторию как раз перед преподавателем, я забиваюсь на задний ряд, где меня никто не побеспокоит. Место Пита пустует, и я подавляю в себе желание справиться о нём; должно быть, его, как более ответственного из нашего тандема, уже вызвал к себе Плутарх или кто там у них заведует пропагандой. Я не слышу ничего из того, что говорит преподаватель, хотя, может быть, потом горько об этом пожалею. Все два часа, пока идёт занятие, я пытаюсь убедить себя в том, что поступила правильно, согласившись поддержать агитацию Тринадцатого своим присутствием. Но куда более странным мне самой кажется то, что я прихожу в такое отчаяние от необходимости снова лгать на камеру, тогда как даже не задумывалась над правильностью своих действий. Я играла влюблённую до безумия дурочку так ловко и легко, что заставила поверить в это Пита и едва не поверила сама. И лишь на исходе урока, когда до съёмки остаётся ничтожно мало времени, я, наконец, понимаю, что же так сильно мешает принять мне мою роль в нынешнем спектакле: разыгрывая любовь перед Сноу, я лишь пыталась обезопасить себя и своих родных, тогда как сейчас мне нужно будет пробудить в жителях Панема не просто жалость к своей персоне, но ярость, желание восстать против режима Сноу, переметнуться на сторону Тринадцатого и, быть может, положить свои жизни за дело Революции. Если мне это не удастся, Койн, я уверена, никогда мне этого не забудет; если же удастся, ответственность за каждого погибшего в этой войне ляжет на мои плечи. Но отступать некуда: я и моя семья во власти Койн, кроме того, я пообещала им и Питу, и мне в первую очередь не хочется подвести своего напарника. Шаг за шагом задавливая в себе сомнения, я добираюсь до студии, где, как я и ожидала, уже кипит работа. Крессида собственноручно настраивает оборудование, время от времени строго покрикивая на своих подчинённых, но, заметив меня, тепло мне улыбается. Я заставляю себя ответить ей улыбкой. Замечаю Плутарха с увесистой пачкой бумаг и Хеймитча – а он-то что здесь делает? Пришёл поддержать или проверить, что я сдержу своё слово? Он машет мне рукой из дальнего угла студии, куда, должно быть, его усадили, чтобы не мешался под ногами, но даже парой слов мне с ним не удаётся переброситься, потому что на меня налетает Порция. - Наконец-то! – восклицает она и, критически оглядев меня, горестно вздыхает. – Ох, милая, что они сделали с тобой? – должно быть, под этим абстрактным «они» женщина имеет в виду отсутствие солнца, плохую пищу и изнуряющие тренировки, а, может быть, что-то ещё, но я не стремлюсь в этом разбираться. – Это потребует куда больше времени, чем я думала, - бормочет она и, схватив меня за руку, тянет за собой в боковые комнаты. Усадив меня на высокий стул перед зеркалом, Порция принимается колдовать надо мной. Две девушки в серой униформе, похоже, должны помогать ей, но от них бывшая стилист Пита только раздражённо отмахивается, доверяя им разве что подать щёточки или какую-нибудь баночку. Когда они на несколько минут отлучаются, она доверительно шепчет мне: - Выкормыши Койн! – в голосе её отчетливо звучат досада и раздражение. – Они родились и выросли здесь, они ничего не видели, кроме бетона и стали. Что они понимают в красоте?! О, Китнисс, они ведь совершенно ничего не знают и не умеют. Я так скучаю за Цинной, за Октавией, за всеми… - она украдкой смахивает слезинку, а моё сердце на миг замирает при воспоминании, что именно мы повинны в их смерти. – Иногда мне кажется, что ко мне их приставили только за тем, чтобы они шпионили за мной. Ведь толку от них – чуть! Она, кажется, хочет сказать что-то ещё, но тут девушки возвращаются, и Порция напускает на себя сосредоточенный и недосягаемый вид. Что ж, может быть, она и права. Урождённая капитолийка, к тому же приближённая к руководству и трибутам Голодных Игр, Порция, должно быть, вызывает немало подозрений у службы безопасности Тринадцатого. А я вижу только напуганную и слабую женщину, жизнь которой разрушилась в одночасье, и которая изо всех сил цепляется за то последнее, что у неё ещё осталось – своё искусство. Внезапно я чувствую непреодолимое желание извиниться. Это не вернёт Порции Цинну и других её друзей, не вернёт её прежнюю жизнь и любимую работу, не изгладит из памяти мгновения ужаса, но всё-таки я шепчу так, чтобы слышала только она, склонившаяся к моему лицу: - Прости меня, если сможешь. Женщина бросает на меня полный недоумения взгляд, но я лишь едва заметно качаю головой. Объяснения здесь неуместны. Она возится со мной довольно долго, отчего я задаюсь вопросом, так ли я плохо выгляжу, или Порция просто соскучилась по своей работе? В приоткрытую дверь просовывается голова Крессиды. - Плутарх уже нервничает, - бросает она Порции, но та только поджимает губы. Переведя взгляд на меня, наш режиссёр улыбается той же приветливой обезоруживающей улыбкой. Трудно видеть подобную искреннюю улыбку на лице капитолийки. – Здорово выглядишь, Китнисс. Она исчезает, а я перевожу на стилиста нетерпеливый взгляд: мне так хочется, наконец, заглянуть в зеркало и увидеть, во что же меня превратила Порция. - Сейчас, - смеётся она. И правда, она делает ещё два-три взмаха кисточкой, лёгким движением руки поправляет мою косу, отстраняется и оценивающе оглядывает меня, а затем кивает, словно одобряя результаты своих трудов. Потом она помогает мне облачиться в простой светлый костюм – сегодня никакой военной униформы. Но и в этих незамысловатых вещах отчётливо чувствуется рука Цинны, и Порция тоже ощущает незримое присутствие погибшего друга, потому что снова украдкой смахивает слезу. Кто-то окликает её из студии, и женщина спешит на зов, оставляя меня наедине с моим отражением в высоком зеркале. Как незнакомку, рассматриваю Китнисс Эвердин, отражающуюся в блестящей поверхности: у неё ровный и здоровый цвет лица, мастерски подведённые рукой Порции глаза смотрят несколько хищно, а светло-бежевая пара – блузка и брюки – сидят идеально, словно бы нашему стилисту не пришлось сейчас подгонять её по моей исхудавшей фигуре. Всё в этой девушке – во мне – дышит уверенностью и спокойствием, которых я не ощущаю. В который раз за этот день осознаю, что мне было проще бежать из родного дистрикта и пуститься на поиски полумифического Тринадцатого, чем сейчас предстать перед камерами в безопасной студии. Дверь распахивается, и на пороге крошечной гримёрки возникает Пит. Он явно не ожидал увидеть меня здесь: глаза его расширяются от удивления, а взгляд невольно скользит по моей фигуре, зажигаясь восхищением. Видя такую реакцию парня, я невольно смущаюсь, но вместе с тем чувствую какое-то сладкое удовлетворение. - Готова? – спрашивает он. Качаю головой: - Нет. Наверное, я никогда не буду к этому готова, - вздыхаю я. – Знаешь, я уже начинаю жалеть о том, что согласилась. Не знаю, чего я жду от Пита. Может быть, понимания, может, сочувствия. Но определённо не того, что вижу: все эмоции в его глазах сменяются хлёстким отчётливым разочарованием, словно я была его любимым учеником, не оправдавшем ни одной его надежды. - Я надеялся, ты поймёшь, как это важно, - он говорит устало, как будто я совсем безнадёжна. Мне хочется накричать на него или поспорить с ним, сделать что-нибудь, чтобы Пит перестал вести себя так, словно уже списал меня со счетов. Хочется показать, что он не один, чтобы он там себе ни думал. Но получается только выдавить из себя, напустив как можно более оскорблённый вид: - Поэтому я здесь. Порция сейчас придёт, - бросаю ему через плечо, уже стоя на пороге. За дверями гримёрной прижимаюсь к стене и прикрываю глаза. Нам с Питом становится всё тяжелее просто общаться, даже о чём-то незначительном, отвлечённом. Мы ведь были одной командой, так что же с нами случилось? И как можно убедить весь Тринадцатый, весь Панем в том, что мы любим друг друга настолько, что были готовы умереть, лишь бы не разлучаться? Судьба отпускает мне всего несколько мгновений на размышления: слишком скоро меня замечает Крессида и уже тянет за собой в центр съёмочной площадки, попутно объясняя, что я должна буду сделать и что сказать. Пит появляется из гримёрки уже через несколько минут, облачённый в простые тёмные брюки и светлую рубашку. Значит, сегодня никакой униформы, никакой воинственности? Никаких символов? Заглянув мельком в свою карточку, которую до того я лишь бестолково сжимала в пальцах, я с удивлением отмечаю, что на сей раз наши кукловоды отказались от громогласных пропагандистских речей, переведя сегодняшние съёмки в формат доверительной беседы со зрителем, как если бы мы беседовали со смешливым Цезарем Фликеременом. Этот ролик определённо рассчитан не на жителей дистриктов, которым нужны пламенные речи, способные разжечь в них нужные Койн ярость и неповиновение, но для капитолийцев, которые не приемлют ничего грубого. Правда, студия для таких проникновенных, почти личных бесед, совершенно неподходящая: обставленная по-военному тяжеловесно, тускло освещённая, словно бы придавленная бетонным массивом Тринадцатого. Мы с Питом усаживаемся в чёрные кресла, и я ожидаю, что он сейчас протянет мне руку, как делал это неосознанно во время наших прежних интервью, но парень не делает этого. Несмотря на то, что на губах его играет приветливая, доброжелательная улыбка, а на лице написана абсолютная безмятежность, глаза смотрят хмуро. Впрочем, когда он заговаривает, все в студии затихают. Я лишь краем уха слышу, что он говорит, наблюдая за тем, как Хеймитч на своём месте неосознанно подаётся вперёд, морщины на его лице разглаживаются – даже нашего старого циника пробрала речь моего напарника. Что же тогда ждать от чувствительных капитолийцев, к тому же, так любящих обаятельного Пита Мелларка? У них просто нет шансов противостоять ему. Я же чувствую себя рядом с Питом так же, как после его признания в любви, прогремевшего со сцены на весь Панем: никчёмной. Единственное, что имеет сейчас значение – Пит, его голос, и, кажется, не так уж и важно, что он там говорит. Он – главное оружие Тринадцатого, я же лишь дополнение к нему, картинка, по счастливой случайности сносно владеющая оружием. Когда наступает моя очередь говорить, я мнусь и теряюсь; моя рука сама собой соскальзывает с подлокотника кресла, ища ободряющего рукопожатия Пита, и он всё-таки подхватывает мою ладонь, впрочем, едва касаясь – другим это не заметно, но я ощущаю, что это прикосновение не настоящее. - Знаете, я ведь плохо представляла себе, что ждёт меня дальше, - медленно, вдумчиво начинаю я, пытаясь подражать Питу, хоть в моей шпаргалке написан совсем другой текст, - но, оказавшись в Тринадцатом, я поняла, что здесь я в безопасности. Это чувство кажется странным после долгих месяцев отчаяния и страха, и так удивительно, что мы с Питом теперь можем быть самими собой, - я вижу, как напрягается и хмурится наш ментор, как будто я сейчас выдам все наши тайны. Но я не такая глупышка. Поллукс, бывший безгласый, нервно оглядывается на Крессиду и качает головой. Не замечая этих явных знаков недоверия, я заставляю себя посмотреть на Пита так, как смотрела во время наших прежних интервью: со смесью безграничной любви и беспокойства. Капитолийцы помнят этот взгляд. – Можем не бояться, что кто-то нас разлучит, что нас отправят на Голодные Игры и заставят сражаться между собой. Наше будущее никогда ещё не было таким безоблачным. Я знаю, - я немного наклоняюсь вперёд, чтобы быть ближе к воображаемому зрителю, - вы все боитесь. Это не удивительно. Просто знайте, что есть ещё на земле место, где страху за вашу жизнь нет места, где все равны перед законом и справедливостью. Говоря это, я думала о Прим, ведь она сейчас единственный человек, в безопасности которого я более-менее уверена. Во всяком случае, ей не грозит Жатва и отправка на Голодные Игры, а это уже кое-что. Как только выключается камера, Пит выпускает мою ладонь из своей. - Молодец, Китнисс, - его искренняя улыбка становится для меня полной неожиданностью – я уж было подумала, что этот хрустальный холод между нами не разобьётся никогда. – Я знал, что у тебя получится. Неуверенно пожимаю плечами. Я до сих пор не верю, что справилась с этим, и ещё меньше верю, что у меня получилось. Но его слова придают мне немного уверенности в себе и спокойствия. - Спасибо. Надеюсь, они это тоже оценили, - киваю на режиссёров и операторов, сбившихся в кучку у огромного пульта и что-то живо обсуждающих между собой. - Не переживай, - он вдруг подмигивает мне, а затем переводит пристальный взгляд на них, - ведь других вариантов у них нет, правда? Хеймитч поднимается и идёт к нам. Остановившись рядом с нами, он глядит на нас сверху вниз несколько секунд, а затем улыбается какой-то горделивой улыбкой. - Ну, что я говорил, солнышко? Не так уж это и страшно, верно? – Прежде, чем я успеваю что-то ему ответить, он протягивает Питу руку, и мой напарник пожимает её: - я всегда верил в тебя, Пит, - тепло говорит он. Я чувствую лёгкий укол ревности, глядя на этих двоих: несмотря на наше полное взаимопонимание и то, что Хеймитч на Играх поставил на меня, Пит всё-таки его любимчик и останется им навсегда. Я уже готова удалиться в гримёрку, чтобы переодеться в свою обычную форму и отправиться в столовую, когда в студии появляется Гейл. Что он здесь делает? Не глядя на нас с Питом, он направляется прямиком к нашему ментору, и вид у него до странности озабоченный. Пит поднимается ему навстречу. - Вас к себе требует Койн, - глядя в пространство между Питом и Эбернети, произносит мой друг. – Вас троих. Сейчас же. Под ложечкой противно сосёт от дурного предчувствия: едва ли Госпожа Президент проявила такую поспешность только для того, чтобы поздравить нас. Делать нечего, мы направляемся к её кабинету, лавируя между жителями Тринадцатого, ловя на себе их изумлённые, а порой и завистливые взгляды. Должно быть, они все соскучились по нормальной одежде. Койн ждёт нас перед большим плоским экраном, и сердце у меня заходится от тревоги. - Нам послание из Двенадцатого, - не обращаясь ни к кому конкретно, говорит женщина. – Точнее, вам. - Можно я не буду смотреть? – лишь усилием воли я заставляю себя остаться стоять, потому что ноги подкашиваются от внезапно нахлынувшей слабости. Прошлое послание Сноу не принесло нам ничего, кроме горя. Холодный взгляд Койн останавливается на мне, и я понимаю, что выхода у меня нет. В эту минуту я ненавижу эту женщину, кажется, больше, чем Сноу, перевернувшего с ног на голову всю мою жизнь. Вместо ответа она нажимает кнопку пульта, и на экране зажигается изображение. Трусливо зажмуриваюсь, ожидая увидеть новые пытки и казни; по обе стороны от меня тяжело дышат Пит и Хеймитч. Вдруг до слуха доносится детский голосок, заставляющий меня взглянуть на экран. - Моего папы больше нет, - хлюпает носом чумазая малышка, не глядя в камеру. - Ты скучаешь по нему? – участливо спрашивает кто-то. - Да. - Что с ним случилось? Ты знаешь? - Да. Его убили. - Кто его убил? Девочка молчит, испуганно глядя на репортёра. Вытирает нос грязным рукавом. Она такая тощая, что сердце моё затапливает жалость к малютке и ненависть к тем, кто довёл её до такого состояния, к тем, кто убил её отца. Ещё несколько мгновений она молчит, словно опасаясь чего-то. - Не бойся, - увещевает её репортёр. – Ты можешь сказать мне правду. Вдруг взгляд светлых детских глаз ожесточается, несмотря даже на блестящие в уголках глаз слезинки. - Китнисс Эвердин. Это она во всём виновата. Тихий, полный ненависти голос девочки раздаётся в комнате ударом грома. Койн снова нажимает кнопку, и я пару секунд слепо гляжу в потемневший прямоугольник. Перед глазами всё ещё стоит образ истощённой малышки, а в ушах звенит её обвинение. Койн, переплетя пальцы, исподлобья взирает на нас. - Итак, Капитолий снова нас переиграл. Тот, кто услышит обвинения этой девочки, разве поверит вашим промо? - Вашим промо, - парирует Хеймитч. Она только нетерпеливо отмахивается от него. - Скажите, где мы ошиблись, мистер Эбернети? - Спросите мистера Хевенсби, - лениво отвечает ментор. - Я спрашиваю у вас! Вы ведь знаете этих людей, вы так долго были среди них! Почему они поверят им, а не нам? – она даже не сомневается в том, что так и будет. Он пожимает плечами. - Они используют детей, как и на Голодных Играх, - поясняет Хеймитч так, словно это само собой разумеющийся факт. – Дети – это лучшее послание. Это их беспроигрышное оружие. В наступившем тягостном молчании я вдруг понимаю, как сильно он ошибается. Их беспроигрышное оружие – ложь. И у нас с Капитолием оно одно.