Искра

Страх ранит глубже меча. Джордж Мартин «Песнь Льда и Огня»

На следующий день мы с Питом обнаруживаем, что вместо обычных занятий в нашем расписании стоит некое «Совещание». Явившийся к нам ещё до завтрака Хеймитч немного проясняет ситуацию: нас и съёмочную группу ждёт у себя Плутарх. Наш ментор не скрывает своего беспокойства, и оно передаётся и мне. Что ему нужно от нас? Может быть, конечно, он хочет выпустить несколько промо-роликов непрерывным потоком, однако знакомая тяжесть на сердце подсказывает, что не всё так просто. Я-то наивно полагала, что после вчерашних съёмок у нас будет какая-то передышка, но, кажется, Тринадцатому нужно намного больше пропаганды, чем мы думали. Во время завтрака мы с Питом всё время обмениваемся обеспокоенными взглядами. Даже мой напарник, в непоколебимом спокойствии которого я всегда черпала силы для себя, теперь нервничает. Конечно, Питу, как и мне, есть, что терять; несмотря на то, что Пит, кажется, не слишком-то желал победить на минувших Играх до того, как к нему явилась я с предложением о нашем странном союзе, несмотря на определённый холодок в семье Мелларк, он всё-таки любит своих родителей и братьев. И любой его неверный шаг негативно отразится на них, как мой – на Прим или маме. Но в чём можно упрекнуть его? Пит – идеальный кандидат в символы Революции, он не тушуется перед камерой, и у него всегда есть слова как для капитолийцев, так и для беднейших жителей дистриктов. Кажется, он мог бы подобрать правильные слова даже для Кориолана Сноу, если бы захотел или если бы ему велела Койн. Но наша Президент не хочет вооружаться одними только словами, она жаждет войны и крови, а слова – лишь сладкая прелюдия. Я близка к тому, чтобы пасть в бездну отчаяния, когда с моей тарелки, наконец, исчезают последние крошки, и я вместе с Питом и Хеймитчем отправляюсь к Плутарху. Его кабинет, в котором он, кажется, и живёт, находится в том же коридоре, где студия, гримёрные и прочие подсобные помещения. Впрочем, разве не тут место главному кукловоду Голодных Игр, восстания Тринадцатого, а, может быть, и всего Панема? Власть Сноу – это кровь, пытки и страх, но власть Плутарха, менее явная, заключается в умении создавать великолепную иллюзию, и, может быть, она-то и самая сильная. Хэвенсби встречает нас с приветливой улыбкой на устах, и это изумляет меня не меньше, чем если бы он с порога объявил нам о наказании. Жестом он приглашает нас присесть. - Могу предложить вам…чай, - кажется, этому привыкшему к роскоши капитолицу неловко от того, что приходится потчевать своих гостей травяным отваром за неимением более изысканных напитков. - Я бы не отказался от чего-нибудь покрепче, - ворчит Эбернети, поудобнее устраиваясь на своём стуле. Похоже, он готовится к долгому разговору. Плутарх смеряет его несколько насмешливым взглядом. Не знаю, что происходило между этими мужчинами в Капитолии, но после той вспышки в день прибытия Хевенсби в Тринадцатый они держатся несколько отстранённо, словно желая не вспоминать о том, что было раньше. - Я бы тоже, но, увы… Ты знаешь устав, Эбернети. Хеймитч только пожимает плечами, как будто ему всё равно. - Так для чего ты нас собрал? Детишки, - он кивает в нашу сторону, - насмерть перепугались. Бывший распорядитель усмехается и качает головой. Пит бросает на нашего ментора негодующий взгляд, я же вдруг чувствую обиду: если Хеймитч и читает в наших сердцах, как в открытой книге, то вовсе не обязательно рассказывать о том, что у нас на душе, всем и каждому. - Подождите немного. Я хочу дождаться Крессиду и остальных, - он бросает взгляд на наручные часы – явный привет из капитолийского прошлого Плутарха, - а они немного запаздывают. - Капитолийцы, - фыркает Хеймитч. На какое-то время в комнате воцаряется молчание. Мой взгляд скользит с широкого, с неизменным румянцем, лица Хэвенсби на непроницаемое лицо Хеймитча, но смотреть на Пита я избегаю. Что-то подсказывает мне, что сейчас Крессида и её команда в один голос заявят, что мы выглядим недостаточно влюблёнными на экране. Им всем плевать на то, правдивы ли наши чувства или это лишь хорошо сыгранная ложь, и что мы чувствуем, когда приходится изображать влюблённых – для них, как и для Капитолия, важен результат, доверие зрителей, исчисляющееся количеством дистриктов, переметнувшихся на сторону Тринадцатого. И, если я с трудом выношу эту тяжкую необходимость изображать из себя счастливую невесту, то Питу ещё больнее, ведь он говорит правду, которая не нужна никому. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы его чувства ко мне остались в прошлом, но в то же время понимаю, что больше всего сил мне придаёт эта эгоистичная уверенность в его любви. И я ненавижу себя за это. Спустя время за дверью раздаются голоса и весёлый смех. Этим и отличаются пришлые капитолийцы от коренных жителей Дистрикта-13: покинув родной мегаполис, они принесли в тихий, живущий по строгому расписанию Тринадцатый шум и смех, свою экстравагантную внешность и ту лёгкую, порой беспардонную манеру общения, какой обладает, вероятно, с рождения, каждый капитолиец. Должно быть, они здорово раздражают этим остальных, но им, опять-таки, плевать. Вместе с Крессидой и её командой в комнате появляется также и Порция. Рассаживаясь вокруг стола, они до того походят на заговорщиков, что у меня от внезапно подступившего страха сжимается сердце. Что, если так и есть? Заговор против заговорщиков, восстание внутри восстания? Медленно обводя присутствующих взглядом, я понимаю, что все здесь – пришлые, выходцы из Капитолия, Хеймитч, не бывший в ладах с Койн и остальными, да мы с Питом – марионетки. Ни одного человека, наверняка преданного делу Революции, здесь нет. Интересно, поверят ли нам, если мы заявим, что руководство Тринадцатого принудило нас выступить на стороне повстанцев, угрожая жизнями наших близких? Один страшнее другого сценарии развития событий рождаются в моей голове, поэтому слова Плутарха, пробившиеся в моё сознание, несколько обескураживают меня. - Итак, я хочу подвести итоги наших первых съёмок. Пит, Китнисс, вы справились на «ура», разве что тебе, детка, - он обращает свой взгляд на меня, - стоит быть немного более…живой. В Капитолии у тебя отлично получалось, а что случилось теперь? Я устала лгать. - Я устаю на тренировках. - Я попрошу, чтобы тебе сократили тренировки, - великодушно бросает бывший распорядитель Игр. Тут подаёт голос Хеймитч. - Нельзя этого делать, Плутарх: если их когда-нибудь поставят в условия реальной войны, ей понадобятся знания, полученные на тренировках и занятиях, - по взгляду Плутарха становится понятно, что для него всё, что вне кадра, почти не имеет значения. – Чёрт возьми, - распаляется ментор, - если её пристрелят на какой-нибудь вылазке, потому что она не будет знать, как спрятаться, Койн тебя по голове не погладит! А заменить Китнисс тебе будет некем! Что ж, похоже, Эбернети уверен в том, что однажды нас бросят в реальный бой, хотя бы даже и ради красивой картинки. Понимание это не добавляет мне счастья или спокойствия; я обхватываю себя руками, надеясь спрятаться от внешних невзгод. Наш ментор хочет сказать что-то ещё, но Хевенсби перебивает его повелительным жестом. - Ладно, я твою мысль понял. - Как наш ролик подействовал на жителей других дистриктов? – волнуется Крессида. - Никак, - бросает Плутарх и, кажется, некоторое время с наслаждением наблюдает за нашими вытянувшимися лицами. Положительно, призвание этого человека – притворство, а шоу – его жизнь. – Бити пока не удалось пробиться через защиту дистриктов, а уж Капитолия и подавно. Но он работает над этим. Зато жители Тринадцатого в восторге, - губы его раздвигаются в довольной улыбке. - Вы показывали его в Тринадцатом?! Когда?! – если его видели все, значит, видел и Гейл. Не знаю, почему, но отчего-то мне не хочется, чтобы он видел, как мы с Питом держимся за руки. Я не обещала ничего ни одному, ни второму, но всякий раз, как мне случается улыбнуться кому-нибудь из них, у меня возникает такое чувство, словно я предаю другого. Возможно, я предаю их обоих. - Да, мисс Эвердин. Вчера за обедом, - как раз когда мы были у Койн и смотрели ролик Двенадцатого. – Кажется, наши люди очень любят вас с мистером Мелларком… - Зачем? – вдруг раздаётся голос Пита. Он не смотрит на меня, но мне становится неловко, как будто все мои эмоции и мысли написаны у меня на лице, и он прочёл их. – Я думал, мы делаем эти ролики для дистриктов, которые ещё не присоединились к восстанию, для Капитолия. Разве жители Тринадцатого нуждаются в дополнительной пропаганде? Плутарх смотрит на него, как на несмышлёныша. - Конечно, мистер Мелларк, всегда нуждаются. Однажды мы дали людям надежду, но эту надежду теперь всё время необходимо подпитывать – всё время до нашей победы. А, поскольку на военном поприще пока что у Тринадцатого никаких достижений нет, этот ролик и ваши слова о безопасности и надёжности Дистрикта-13 стали идеальной подпиткой чаяниям людей. Посмотрим, какие результаты принесёт наша работа, когда удастся пробиться в капитолийский эфир. Уверен, не менее ошеломляющие, - не без самодовольства заканчивает он. - Вчера Президент показывала нам весьма недвусмысленное видео из Двенадцатого, - вступает Хеймитч. – В ней ребёнок обвиняет Китнисс в смерти своего отца. Уверен, это не последнее дитя и не последний ролик. У тебя есть, чем перекрыть такие страшные обвинения? - Найдётся, - беспечно отмахивается мужчина. – Они ведь видят в ней не монстра, а просто дурочку, которая из собственной прихоти совершила поступок, за который теперь расплачиваются другие. Когда мы подадим её как серьёзную, ответственную, милосердную и храбрую воительницу, всё переменится. Общественное мнение так податливо, когда ты даёшь людям то, что они хотят видеть. Китнисс-убийца, Китнисс-монстр никому не интересна; они полюбили Китнисс-невесту и Китнисс-сестру, и злятся, что у них её забрали. Как только мы вернём её им, они станут нашими с потрохами. От того, как рассуждает Хевенсби, мурашки бегут по коже и, похоже, не у меня одной. Но ему, конечно, виднее: он столько лет угождал самым прихотливым зрителям. Кажется, что этот человек может разложить человеческий разум на атомы, извлечь из него те эмоции, которые ему необходимы, а то, что не нужно – выбросить, собрать из противоречий нужное ему мнение, вложить в чужие головы нужные ему слова. Плутарх – мастер своего дела, прирождённый манипулятор, и от того, что этот с виду безобидный человек находится рядом со мной, мне становится не по себе. Кажется, что в любой миг он может шутя завладеть и моим разумом тоже. - Китнисс, - обращается ко мне Крессида, - я бы хотела, чтобы в следующие разы ты была чуть более…естественной. Может быть, тебе нужно пересмотреть записи ваших капитолийских интервью? – её предложение кажется мне насмешкой, хоть я и понимаю, что девушка преследует самые благие цели. - Нет. Нет, спасибо, - выдавливаю я из себя. – Я помню, как должна себя вести. Она удовлетворённо кивает. - И ты, Пит, - мой напарник вскидывает на неё удивлённый взгляд, - будь нежнее к Китнисс, ладно? Не знаю, что там у вас произошло, но даже от записи веет холодком. Хорошо, что за вашими словами никто этого не заметил, но в следующий раз отвлечь внимание людей будет не так-то просто. Хеймитч хмыкает, я отчаянно краснею, Пит бросает на меня странный взгляд. - Хорошо, - бесцветным голосом покорно отвечает он ей. - Вот и славно! - улыбается она. То ли она действительно не замечает, какую боль походя доставила Питу, то ли это не имеет для Крессиды никакого значения. Вместе со смущением меня одолевает злость и обида за боль Пита. А он, хоть и храбрится и старается казаться равнодушным…я вижу ведь, что ему больно. Его сердце слишком бесценно, чтобы заставлять его вот так страдать; Пит не виноват в том, что мне нечего предложить ему взамен, и не заслуживает, чтобы его чувства превращали в товар. Резкие слова, о которых я, быть может, скоро пожалею, готовы сорваться с моих уст, когда Плутарх поднимается со своего места, хозяйским жестом знаменуя окончание этого странного совещания. За обедом у меня совершенно нет аппетита. Меня не покидает тягостное чувство, что я делаю что-то не так. Я повинуюсь приказам, живу согласно уставу, помогаю Койн завоевать сердца людей, которые ей так нужны, и, казалось бы, я делаю всё правильно. Но на душе неспокойно, словно я могла, должна была сделать что-то, а не сделала по собственной трусости или слабости, и это может повлечь за собой тяжелейшие последствия. Мои грустные думы немного развеивает Прим, рассказывая о своей работе в больнице. Вот, кто, похоже, нашёл своё истинное призвание! Сестрёнка сияет, и мне становится даже немного завидно, ведь я, похоже, ни на что больше не годна, кроме как кривляться перед камерой. Кажется, Прим даже не замечает, что она ест, за несколько минут опустошив свою тарелку, и убегает обратно в больничный отсек, снова оставляя меня в одиночестве. После обеда у меня есть немного свободного времени, и я отправляюсь в наш отсек, чтобы немного побыть в одиночестве, поразмыслить над тем, что я сегодня услышала, понять моё собственное отношение к Тринадцатому, к Революции и той роли, которую я играю в ней. Но это мне не удаётся: у отсека меня поджидает Гейл. Похоже, он караулит меня уже довольно давно, потому что выглядит сонным, но как только я появляюсь в поле его зрения, взгляд его становится осмысленным. - Что ты здесь делаешь? – распахиваю дверь и кивком приглашаю друга зайти. – Разве ты не должен быть… - где? Только сейчас понимаю, что совсем не знаю расписания Хоторна, тогда как он моё, похоже, выучил наизусть. - Тебя не было на занятиях. Что-то случилось? Не знаю, имею ли я право делиться услышанным за закрытыми дверями с кем-то ещё. Но ведь Гейл мой друг и, к тому же, мне совершенно необходимо с кем-то поделиться своими опасениями, чтобы окончательной не сойти с ума. Глаза Гейла блестят подлинным беспокойством, и я качаю головой, чтобы немного его успокоить. - Меня…нас вызывал к себе Плутарх, чтобы поговорить о нашем ролике. И всех последующих. - Я видел его, - сердце сжимается, когда парень быстро отводит взгляд. – Значит, будут ещё? - Это только начало. Дальше – больше, - мне самой жутко от того, как безрадостно звучит мой голос. Гейл прикасается к моему лицу, вынуждая поднять глаза на него. - Ты можешь отказаться, Кискисс. Ну что, они тебя заставят что ли? Нет, вероятно, Койн сможет как-нибудь объяснить мой отказ людям, вот только мне его никогда не простит. А она – последний человек, с которым мне хотелось бы ссориться. - Не могу. И потом, эти промо-ролики пока что всё, что есть у Тринадцатого. Между нами и Капитолием идёт битва за каждое сердце в Панеме, и я – оружие в этой битве, - невесёлая усмешка трогает мои губы. Некоторое время мы сидим молча, и я изо всех сил стараюсь убедить себя в том, что поступила правильно, что сказали именно те слова, которые должна была сказать. Ведь, кроме всего прочего, я не хочу, чтобы Пит проходил через всё это один, а уж он-то точно не отступится. Но всё же предательское признание срывается с моих уст: - Знаешь, я боюсь… Ох, Гейл, мне так страшно! Я боюсь за себя, за маму, за Прим, за тебя… Мне кажется, я даже Сноу так не боялась – или у меня тогда были силы бороться? А сейчас я чувствую себя ничтожеством, малюсенькой букашкой, которую того и гляди раздавят. Пока у Койн нет другого оружия, от нас будут требовать всё новых и новых промо, таких, чтобы им верили; а когда оружие появится…начнётся настоящая война, понимаешь?! И я, я должна толкнуть людей на эту войну! Он притягивает меня к себе, успокаивающе гладит по спине, а я обнимаю его за шею, прячу лицо на его плече. От Гейла веет спокойной уверенностью в завтрашнем дне – и где только он берёт её в этом шатающемся мире? - Всё будет хорошо, Кискисс. Ты справишься, я уверен. Ты сильная. Ты самая сильная девушка из всех, кого я знаю, - его губы почти касаются моего уха. При других обстоятельствах я бы тотчас же отстранилась, но сейчас я слишком разбита изнутри собственными страхами и слишком тронута его участием – у меня просто нет сил на то, чтобы покинуть эти объятия. – Недаром ведь ты победила на Голодных Играх. Это заслуга Пита, не моя; я принесла пользу только тем, что не дала нам умереть с голоду. Но говорить этого другу я не собираюсь, понимая, что это повлечёт за собой неприятный разговор, которого, я уверена, нам обоим хотелось бы избежать. Какое-то время с согреваюсь и успокаиваюсь в объятиях Гейла, но вскоре, не желая злоупотреблять ими и давать Гейлу ложные знаки, я размыкаю свои ладони, выпутываюсь из кольца его рук и даже немного отсаживаюсь на кровати, что не ускользает от взгляда моего друга. Он ничего не говорит, только усмехается. - Спасибо, - тихо произношу я. – Мне это было нужно. Он пожимает плечами. - Ты знаешь, что я всегда готов придти к тебе на помощь. И не только в этом. Ну ладно, - он поднимается со своего места, - мне пора. Расписание не ждёт. А в моём расписании следующим пунктом стоит тренировка. Направляясь в тренировочный зал, я прохожу мимо отсека Хеймитча и замечаю, что дверь приоткрыта. Я никогда ни за кем не шпионила, но сейчас что-то неодолимо тянет, заставляя заглянуть в щёлку. Ментор в комнате не один: я замечаю светловолосый затылок Пита. Бесшумно отпрыгиваю от двери и собираюсь сделать шаг прочь, но что-то не даёт. - Не переживай, когда начнётся настоящая война, от вас с Китнисс отстанут. Вы поддерживаете интерес к Революции, пока Койн не может предложить Панему что-то большее. Напарник вздыхает. - Я бы хотел, чтобы настоящая война никогда не начиналась. Кто бы мог подумать… - слышу, как Пит усмехается. - Что? - Всему виной моё признание на Играх. Потом эта игра во влюблённых, морник, Тур… Если бы я мог предположить, что мои слова повлекут за собой такое, я бы даже под страхом смерти не произнёс их. Сердце сжимается. Выходит, Пит винит себя не только в том, что нам приходится играть в любовь на публику, но и вообще во всём, что произошло с нами. Но ведь это не так; он всегда делал всё правильно, а я только портила, испытывая нашу неблагосклонную судьбу. И, кроме того, именно благодаря Питу, его признанию, его искренности мы… - Зато вы остались живы, - Хеймитч точно облекает мои собственные мысли в слова. Я не могу видеть его со своего места, но знаю, что он сейчас пожал плечами. Несколько секунд Пит молчит. - Китнисс бы и без всего этого смогла бы выиграть. Она сильная, ловкая, и, к тому же, у неё был ты и твоя помощь. Уверена, Хеймитчу не слишком-то приятно, когда Пит так прямо напоминает ему о том, что свой выбор ментор сделал, и не в пользу Пита. Впрочем, мой напарник едва ли с умыслом произносит эти слова; он просто констатирует факт, но от этого правда не становится менее болезненной. - А ты? - А я… - я отчётливо вижу, как он отмахивается, как будто речь идёт о чём-то незначимом. – Невелика потеря, - Пит говорит это без какого-либо лукавства или жалости к самому себе. Похоже, он в самом деле считает, что его жизнь ничего не стоит. - И слышать ничего подобного не хочу! – гневно восклицает ментор. – Пит… Без тебя ничего бы не было. Ты даже не понимаешь, как важен для этой кампании Койн. Чёрт возьми, да как можно так мало ценить свою жизнь?! - Ну, это решило бы много проблем. А у Койн всё равно была бы Китнисс. Сноу не пришлось бы оставлять нас обоих в живых и нарушать привычный ход Голодных Игр, не было бы этой его мести, и большинство победителей прежних лет осталось бы жить… Я уж не говорю об Эффи, Цинне и остальных, - при упоминании этих имён я чувствую укол боли. Я виновна в их гибели не меньше Пита, а, может, даже и больше, но всё же он возлагает всю ответственность только на себя. – А если бы Китнисс и попала ещё раз на Арену, ты бы снова смог её вытащить. Ведь именно это вы с Плутархом собирались сделать? Впервые с момента, когда мы услышали те странные, сказанные в запале слова Плутарха, я вспоминаю о них. Тогда, сразу, разум застила великая боль, а после Плутарх и Хеймитч ничем не показывали, что их связывает какая-то договорённость. А Пит вот разгадал их. Или он просто ударил наобум? Мне становится не по себе от того, что кто-то за нашими спинами распоряжался нашими жизнями и судьбами, решал, кому жить, а кому умереть, и не кто-нибудь, а Хеймитч, которому мы оба доверяли свои жизни. Хочется ворваться к ним, высказать всё ментору в лицо, заявить, что теперь уж я дважды подумаю, прежде, чем доверяться ему; хочется сказать Питу, что он не прав, обвиняя себя; но я остаюсь на месте, в глубине души надеясь, что вот-вот услышу что-то, что сможет оправдать Хеймитча в моих глазах. - Мы собирались спасти вас обоих! – едва ли не кричит Эбернети. – Обоих, слышишь?! Так я и думал, что все эти разговоры из-за неё, - он немного успокаивается, но всё же в голосе его звучит злость. - Китнисс хочет быть с Гейлом, а вынуждена притворяться, будто любит меня, - напрямик говорит Мелларк. Чувствую, как щёки обжигает румянец, как если бы я стояла прямо перед ним. - Она сама не знает, чего хочет, Пит, - ворчит ментор. - Да и я так не могу, - продолжает парень, словно не слыша слов Хеймитча. – Я ведь знаю, что все её улыбки и прикосновения не настоящие. Иногда мне кажется, что я не смогу пересилить себя. И, знаешь, чего я боюсь больше всего? Того, что однажды сорвусь и своими действиями развенчаю прекрасный миф о вечной любви, испорчу работу Плутарха и всей его команды, подорву доверие дистриктов к Тринадцатому, к Койн. Кому понравится, что им подсовывают фальшивку вместо настоящей любви? – каждое слово его больно бьёт меня под дых. – И, если Койн врёт в этом, не врёт ли она в другом? А эти вопросы революции не помогут. И тогда она накажет нас. За себя я не страшусь, я смогу выдержать всё, но ведь она накажет и Китнисс, и её семью. И я никогда не смогу простить этого себе, понимаешь? - Понимаю, - раздаётся звук льющейся жидкости. – Выпей, Пит. Тебе сейчас это нужно. Вижу, как Пит принимает из рук ментора стакан с прозрачным напитком. Напарник принюхивается. - Что это? Водка? - Почти. Спирт. - Но где… Хеймитч, - он отставляет от себя стакан, - это ведь строжайше запрещено. А если тебя поймают? Да где ты это взял? - Дрю мне передаёт потихоньку. Замечательная женщина, - так и слышу, как он расплывается в улыбке. – У них здесь нет солнца, нормальной еды, алкоголя – того, что делает жизнь мало-мальски пригодной. И я выхожу из положения, как могу. А ты выпей. - Если я сделаю это, Дженкинс убьёт меня и не посмотрит ни на какие приказы Койн. - Что ж, как знаешь. А я вот выпью, - и ментор залпом опрокидывает в себя выпивку. – А теперь выбрось из головы все эти мысли, понял? Ты жив, и вы с Китнисс – «несчастные влюблённые», и ты уже не можешь ничего изменить. Просто не думай об этом. Тогда станет легче. Он похлопывает моего напарника по спине, а Пит стоит, не шевелясь, как изваяние. Опомнившись, я понимаю, что он тоже должен быть на тренировке, а, значит, вот-вот покинет отсек Хеймитча. Не сводя глаз с приоткрытой двери, я пячусь до тех пор, пока не врезаюсь в стену; удар приводит меня в чувство, и я опрометью бросаюсь прочь, опасаясь, что меня заметят. В голове так и стучит ровный, безликий голос Пита, слова, сказанные им, встают так и этак, образовывая дикий калейдоскоп. Когда на смену этому вихрю приходят слова Хеймитча, я понимаю, что он удивительно точно выражает мои мысли, все до единой, которые я облечь в слова не в состоянии. Все, кроме одной: легче не станет.