Искра

- Ты для меня ничего не значишь! - Но почему тогда ты плачешь? Почему тогда ты плачешь? - Я для тебя ничего не значу! - Но почему тогда я плачу? Почему тогда я плачу? Мельница и Кукрыниксы – Ты для меня

- Здорово, правда? – звонкий, брызжущий радостью и удовольствием голос Прим заставляет меня вынырнуть из мрачных мыслей и вернуться к такой же неприглядной реальности. Голубые глаза сестры искрятся неподдельными чувствами, и я отлично знаю причину такого восторга Прим, и от этого ещё противнее: известие о нашей с Питом скорой свадьбе взбудоражило её, как никогда прежде. Я ещё никогда не видела сестрёнку такой возбуждённой, и, быть может, ещё и поэтому смотрю на неё так отстранённо, как будто вижу впервые. Сердце грызёт обида: хоть Прим ещё и слишком мала, чтобы разбираться в таких делах, но она всё же достаточно умна, а, кроме того, моя половина, и она бы должна была заметить, что во мне собственная близкая свадьба подобного восторга не вызывает. И только два человека в Тринадцатом искренне разделяют мои чувства, и один из них – мой несчастный жених. Остальные так же сильно радуются предстоящему торжеству, как и Примроуз. - Что именно? – сухо осведомляюсь я. Во взгляде Прим что-то меняется: похоже, она начинает понимать, что что-то не так. Она начинает осторожно объяснять: - Ну… вы ведь готовились к свадьбе в Капитолии, и, наверное, очень расстроились, когда всё сорвалось… ну, из-за нашего побега, - тут девочка понижает голос, словно эту тайну не знает уже весь Панем, словно здесь, в этих толстых стенах, чья-то рука ещё может наказать нас за содеянное. – Я, по крайней мере, расстроилась, - быстро добавляет она. – А когда ты мне сказала, что всё равно выходишь за Пита, что ничто не сможет этому помешать, я так обрадовалась! Я сразу же рассказала девочкам в классе, просто не могла сдержаться! Ты ведь не сердишься на меня, Китнисс? Усмехаюсь. Так вот, откуда это стало известно всему дистрикту. Я-то думала, что это Плутарх со свойственным ему прагматизмом использовал новую радостную весть для поддержания духа жителей Тринадцатого. Касаюсь пальцами кончика светлой косички Прим. Как хорошо, что моя сестра ещё не понимает, какая жестокая игра, какой лживый спектакль разыгрывается перед ними. Как хорошо, что все они не понимают. - Конечно, не сержусь, Утёнок. - Наверное, это было жутко романтично… - мечтательно протягивает она. Я вижу её ждущий взгляд и нервно сглатываю. Я могу читать на камеру любую чушь, которую напишут на наших карточках, но так откровенно лгать, глядя в глаза любимой сестре, я не способна. - Какая уж тут романтика, - пожимаю плечами, - ты только посмотри вокруг. Это отчасти правда, и это меня спасает. Любой романтический замысел увял бы под серым светом Тринадцатого. Другое дело, что Пит и не пытался быть романтичным. Пройдут год, пять, десять или двадцать лет, если мне суждено столько прожить, а я всегда буду помнить и тот мрачный закоулок, и страдание на лице Пита, и его безжизненный голос в тот миг, когда он делал мне предложение. Конечно, это вовсе не было похоже на предложение руки и сердца, он даже не сделку мне предлагал; Пит просто сухо констатировал факт, словно зачитывал один из пунктов нашего расписания, и возможности отказаться у меня не было. Светящиеся цифры на электронном циферблате над дверями неумолимо отсчитывают жалкие секунды оставшегося свободного времени. Дальше – тренировка для меня и занятия для Прим. Кто бы мог подумать, что я стану считать это уродливое подобие дома убежищем, которое мне не захочется покидать? С Питом за минувшие два дня мы не перекинулись и словом и, кажется, даже не взглянули друг другу в глаза. Мой напарник всегда смело смотрел правде в глаза и не тешил себя бессмысленными надеждами, но я думаю, что он всё же надеялся на несколько иную мою реакцию. А мне стоило бы быть мягче, щадить чувства Пита… Что толку думать об этом теперь, когда ничего не вернёшь, когда пропасть между нами стала шире, по иронии судьбы, как раз накануне того, как наши судьбы будут связаны навсегда? С Гейлом я также не говорила, я вообще стараюсь не оставаться с ним наедине и ничего ему не говорила, но уверена, что Хоторн уже знает обо всём. И только гадать стоит, когда его вспыльчивому нраву, подогретому новостями, станет тесно в жестокой узде. Я вхожу в тренировочный зал одной из последних. Снова. По взгляду Дженкинса я понимаю, что наш тренер, кажется, полагает, будто опоздания вошли мне в привычку. Озираюсь по сторонам: конечно, Пит и Гейл уже здесь, правда, в разных концах длинного зала, словно хотели как можно больше отдалиться друг от друга. Вероятнее всего, обоим парням вообще претит мысль о том, чтобы находиться в пределах одной комнаты, но Дженкинсу плевать на чьи-либо чувства – для него существуют лишь приказы да военный устав. Когда проходит разминка, и наступает время спаррингов, я двигаюсь словно во сне, благо мои инстинкты мне верны, а каждое движение отточено до автоматизма. Взгляд мечется по залу, ища то Пита, то Гейла в отчаянном желании убедиться, что напряжение между этими двумя парнями ещё не привело к взрыву. Но, похоже, присутствие Дженкинса и ещё двух десятков свидетелей сдерживает их. Во всяком случае, каждый из них занят исключительно своим противником. Но вот неожиданно наступает перерыв – хотя я бы предпочла не иметь ни одной лишней минуты для раздумий – и Гейл каким-то чудесным образом оказывается около меня. Настороженно озираюсь, пытаясь одновременно понять, как мы с Хоторном сейчас выглядим вместе, и сколько пар глаз смотрят на нас, а заодно ища хоть что-нибудь, что избавит меня от неприятной беседы наедине с Гейлом, на которую парень, похоже, настроился. Но каждый в этой комнате занят своими делами, некоторые – и Пит в их числе – просто растянулись на матах, покрывающих пол, и пытаются восстановить дыхание и силы. В самом деле, тренировки день ото дня становятся всё тяжелее, словно не далёк тот день, когда нам всем придётся применить наши знания на практике. Моё дыхание тоже сбито, но не из-за усталости, а из-за нервозности, которую я ощущаю, когда Гейл так близко; мои ладони вспотели. Я не осмеливаюсь поднять на него взгляд, потому что знаю наверняка, что увижу в его глазах. Тем больше я удивлена, когда Гейл невозмутимо берёт меня под руку и тянет к выходу из зала. Никто не обращает на это внимания, а мне так и хочется, чтобы кто-то остановил его. Когда дверь зала отгораживает нас от остальных наших товарищей, мне не остаётся ничего другого, кроме как посмотреть на Хоторна. Я совершенно точно угадала его чувства: гнев, смятение, недоверие, возмущение. Всё это так отчётливо написано на его смуглом лице, что я как-то отстранённо удивляюсь, как это Гейл один ещё не разрушил всю нашу плохонькую легенду о кузенах и прочем. Он выглядит так, словно готов прямо сейчас заявить свои права на меня, и мне нужно сделать всё, чтобы остановить его. Прежде всего потому, что никаких прав он на меня не имеет. - Так это правда? – без обиняков спрашивает он. – Вы женитесь? Просто киваю. Что толку пускаться в объяснения, если я до сих пор сама ещё не совсем свыклась с этой мыслью и поняла, почему же всё случилось именно так? Гейл привык к мысли, что я выйду замуж за Пита, пусть и не смирился с нею, так что ему не должно быть слишком больно. - Видимо, да, - с губ срывается нервный, глупый и совершенно неуместный смешок. Лицо Хоторна вытягивается, словно я ударила его. - Гейл… - Видимо?! - Послушай, Гейл, ты же знаешь, что этого было не избежать, - обречённо говорю я. – С того момента, как мы отказались умереть на Арене, мы были обречены играть эти роли. И спектакль идёт к своему логическому завершению. - Разве мы не для этого уходили из Двенадцатого?! Не для того, чтобы ты… вы! стали свободными?! Не для того, чтобы этот глупый фарс стал ненужным?! – он почти кричит, и я касаюсь его лица, надеясь утихомирить его. Не нужно, чтобы Гейл привлекал к нам внимания больше, чем мы уже имеем. Кажется, это срабатывает, потому что мой друг добавляет уже тише и как-то подавленно: - разве всё это было напрасно? Гейл облекает в слова всё то, что изо дня в день мучит и меня. Но разве есть ответы на эти вопросы? Я тоже не понимаю, где мы ошиблись, оступились, и был ли у нас вообще шанс не попасться в капкан Койн. Вероятно, и Пит изо дня в день задаёт себе те же вопросы, тщетно ища на них ответы. И ни мне, ни Гейлу не найти на них ответы, не сейчас, во всяком случае. - Ох, Гейл, - тру переносицу – от этого хождения по кругу у меня начинает болеть голова, - Койн нужна картинка, и она не отступится. И нам проще дать ей эту картинку, чем позволить нашим близким расплачиваться за наше упрямство, понимаешь? Не знаю, почему для остальных «несчастные влюблённые из Двенадцатого» имеют такое большое значение, но если это поможет нам поскорее выиграть войну и покончить со всем этим, я готова сыграть счастливую невесту, - стараюсь звучать как можно более уверенно и одновременно не думать о том, что чувствует Гейл при этих моих словах. Но Хоторн взвинчен донельзя, его сейчас не убедит ни один аргумент, и с каждой секундой это становится видно всё отчётливее. – А когда мы победим, когда войне настанет конец, конец придёт и необходимости притворяться, - старательно повторяю слова Пита. Парень смотрит на меня с ухмылкой, а в серых его глазах я вижу недоверие и, кажется, жалость. Он жалеет меня, словно я маленькая обманутая дурочка! Я не понимаю его, а Гейл совершенно не хочет понять меня, как будто бы это не меня толкают к алтарю тогда, когда я совершенно этого не хочу. - Закончится! – презрительно хмыкает он. – Как бы не так! Сомневаюсь, что Койн вообще когда-нибудь выпустит вас из своих коготков, раз вы такие послушные маленькие марионетки. Пит и Китнисс – идеальное семейство в идеальном новом обществе! У них идеальный дом, идеальные дети, а потом будут и идеальные внуки! – Гейл так похоже передразнивает дикторов Тринадцатого, что у меня кровь стынет в жилах, а в голове звучит совершенно другой голос. «Этот поезд – вся ваша жизнь». Неужели Хоторн сейчас так же прав, как был прав тогда Хэймитч? – Это не твои слова, Китнисс, - вдруг отрезает мой друг. – Это слова Пита, и я всерьёз подозреваю, что он надеется на то, к тому времени, как война окончится, ваша игра станет вашей реальностью. Правда, Мелларк? – говорит он, глядя на кого-то за моей спиной. Как ужаленная, я поворачиваюсь на пятках и нос к носу сталкиваюсь с Питом. Его глаза смотрят как будто мимо меня, а лицо не выражает ничего, но я прекрасно знаю, какая буря может бушевать в его душе, когда внешне Пит совершенно бесстрастен. А мне остаётся лишь гадать, сколько из нашего разговора он слышал. - Чего тебе? – Гейл даже не пытается говорить вежливо. - Вы заболтались, - невозмутимо отвечает Мелларк, - а перерыв закончился, и Дженкинс требует вас обратно в зал. Вы знаете, он терпеть не может, когда ему не подчиняются. Я замечаю, что Гейл хочет ссоры, слишком поздно. Взгляд Пита скользит по мне и останавливается на моей руке, судорожно вцепившейся в запястье Хоторна, стремясь привести его в чувство. Но мой друг, похоже, не чувствует этого крепкого, словно тиски, прикосновения. - Не тебе указывать Китнисс, понял? То, что она вынуждена выйти за тебя, не даёт тебе никаких прав на неё, ясно?! Если я узнаю, что ты… Светлые брови Пита сходятся на переносице. Он морщится, словно Гейл сморозил какую-то невыносимую глупость. - Если ты не хочешь навредить ей, защитничек, то заткнись сейчас же, - тихо проговаривает Мелларк. Его речь тоже не отличается учтивостью, но он прав, так как за его спиной я вижу уже несколько любопытных пар глаз: всем в зале интересно, отчего же произошла заминка. И тут происходит взрыв. Тихое бешенство, росшее и копившееся в Гейле с момента съемок нашего первого ролика, а, быть может, и того раньше – с Игр и Тура, находит выход. С невнятным рыком Гейл вырывает руку из моих ослабевших вмиг пальцев и бросается на Пита, целя кулаками ему в лицо и грудь. Наученный тренировками, Пит вскидывает руки в защитном жесте, но Гейл много лет был охотником, а затем работал в шахте, и сейчас это сказывается: парни с грохотом вваливаются в тренировочный зал, нанося друг другу беспорядочные удары. Я застываю на месте, ошеломлённая происходящим, тогда как всё в зале приходит в движение. Как во сне, я слышу громкие отрывистые приказы Дженкинса и его же приглушённые ругательства; несколько парней бросается к Питу и Гейлу, пытаясь разнять их, увязнувших в собственной ярости, но это выходит не сразу. Наконец весь ужас случившегося доходит до меня, я бросаюсь к ним, беспорядочно зовя то одного, то другого, умоляя их остановиться, одуматься, но они, кажется, совсем не слышат меня. Слова действуют хуже физической силы, но всё-таки вот уже оба парня сдавленно пыхтят в стальных объятиях наших товарищей по тренировкам. В одном из тех, кто удерживает Пита, я с удивлением узнаю Финника Одэйра; он что-то тихо говорит на ухо моему напарнику. На лицах Гейла и Пита расцветают синяки, и одному небу известно, сколько их прячется под серой униформой. К нам стремительно приближается наш наставник, его глаза мечут молнии, и я раньше моих незадачливых кавалеров понимаю, что пощады от Дженкинса ждать не следует. Похоже, парни тоже знают о приближении тренера по тому, как вокруг нас постепенно стихают голоса, только им, разгорячённым недавней схваткой и взаимной неприязнью, на это наплевать, кажется. Но, прежде, чем Дженкинс обрушивает на них свой гнев, Пит вдруг вырывается из хватки Финника и остальных и делает стремительный шаг к Гейлу. Я, в числе прочих, затаиваю дыхание, но, вопреки ожиданиям, кажется, и самого Хоторна, Пит только едва-едва слышно произносит: - Не думай, что я хочу жениться на Китнисс больше, чем она хочет выйти за меня замуж. Хотя эти слова произнесены не для меня, они долетают до моих ушей, и я замираю, словно облитая ледяной водой. Требовать от Пита любви после всего, что произошло между нами, глупо, самонадеянно и эгоистично, но всё же таких простых его слов, таких честных, таких прямых что-то обрывается во мне. Но Гейл ничего не успевает ответить моему жениху, потому что над ними вырастает разъярённый Дженкинс. Я ещё никогда не видела нашего тренера таким: он побледнел, лицо его странно подёргивается, и, кажется, он с трудом сдерживается, чтобы не схватить Пита и Гейла и не встряхнуть их, как котят. - Мелларк! Хоторн! – рявкает он. – Как это понимать?! Что вы себе позволяете?! Это немыслимо! Вам воевать вместе, а вы сцепились, как бешеные псы! Кто из вас первый выстрелит другому в спину?! Я доложу Президенту, а пока – в карцер на сутки, на баланду и воду! Остынете! Он отходит и что-то говорит в коммуникатор. Другие настороженно прислушиваются, все, кроме виновников, а в мой мозг эти слова не проникают. Я не могу шагнуть ни к Питу, ни к Гейлу, чтобы прикоснуться к ним, утереть кровь, сочащуюся из ссадин; не могу предпочесть одного другому, только не сейчас. Я словно приросла к месту, тогда как мне хочется утешить и защитить их. - Карцер… - ошеломлённо повторяю я это ужасное слово. – Вы просто сошли с ума… - Не волнуйся, Кискисс, - брюнет пытается улыбнуться, но морщится от боли в разбитой губе. Пит молчит. Он даже не смотрит на меня. Дверь распахивается, пропуская четверых вооруженных солдат Тринадцатого. Пит без сопротивления отдаёт себя в их руки, тогда как Гейл пытается вырваться, но, конечно, безуспешно. Их уводят, и я вздрагиваю, когда двери с шумом закрываются. Ощущение такое, что я проводила парней самое меньшее, на войну. В тренировочном зале царит мёртвая тишина, но все глаза устремлены на меня. Какую легенду придумает Плутарх, чтобы объяснить произошедшее здесь? Я уверена, что эта драка, едва не позволившая правде выплыть наружу, не заставит его свернуть с намеченного пути. - Чего застыли?! – снова рявкает Дженкинс. Кажется, после сегодняшнего спокойствие ещё не скоро вернётся к нему. – Тренировка окончена! Мне нужно написать рапорт. Я первая спешу покинуть зал, но уже возле дверей меня нагоняет Финник. Он окидывает меня насмешливым и жалостливым взглядом, от которого я вспыхиваю до корней волос, и доверительно бросает: - Я думал, это произойдёт после свадьбы. Мне не хочется видеть этих вопросительных взглядов, слышать этих сочувственных речей ни от кого больше, поэтому я скрываюсь в нашем отсеке вместо того, чтобы пойти на обед. Да мне и кусок в горло не полезет после того, что случилось. Какой кошмар здесь подразумевается под словом «баланда», если обычная пища достаточно плоха? А для Пита и Гейла она станет единственным питанием на ближайшие сутки, и то, если Койн не решит добавить ещё несколько суток от себя. У меня есть ещё немного времени, пока слух о драке между женихом и кузеном Китнисс Эвердин докатится до всех уголков Тринадцатого, чтобы придумать внятное объяснение для Прим и мамы. Впрочем, мама всё поймёт… правильно… Значит, только для одной Прим, но всё равно это слишком сложно. Голова пуста и начинает немилосердно болеть. Стоит мне прилечь на койку, прикрыть глаза и перевести дух, как в отсек бесцеремонно вваливается Хэймитч. - Довольна, солнышко? – я вскакиваю с койки и недоумённо смотрю на ментора. – Ты могла бы хотя бы дать своему дружку от ворот поворот, если уж Хоторн не может уразуметь правила игры?! - Что ты несёшь?! – почти кричу я. Я не смогу перенести его обвинений, как бы правдивы они ни были. Именно потому, что они правдивы. - Ты решила, что выйдешь замуж за Пита, а за его спиной будешь крутить роман с Хоторном? Что ж, пожалуйста, этот мальчик стерпит от тебя и не такое – только я никак не могу понять, почему, что он в тебе нашёл, - слова Хэймитча как плевок. – Но это пустяк! Если ты думаешь, что вы сможете одурачить Койн и весь Дистрикт-13 вместе с нею, то ты ещё глупее, чем я думал! Ну-ка, Китнисс, вспомни, смогла ли ты одурачить Сноу? Вот и с Койн у тебя ничего не выйдет. Только бежать тебе – всем нам! – уже некуда. Он с трудом переводит дыхание после такой запальчивой речи. Эта пауза позволяет мне собраться с мыслями и немного успокоиться самой. Если кто-то и способен понять, что происходит со мной, что творится у меня на душе, то это Эбернети, как бы странно это ни звучало. - Я никого не пытаюсь одурачить. И у меня нет романа с Гейлом. Я выйду замуж за Пита, пусть мне этого и не слишком хочется, и я сегодня сказала об этом Гейлу. А он… - Значит, он посчитал, что может что-то изменить, - ворчит ментор, но видно, что он уже немного смягчился. Пожимаю плечами. - Я же не могу влезть к нему в голову. Хеймитч смеётся. Смех его горький и скоро обрывается. - Если кто-то может, то это именно ты, солнышко. Он влюблён в тебя и ты можешь держать его на коротком поводке, и только ты. Ты могла бы использовать это и утихомирить его хотя бы на время, но ты либо не видишь этого, либо… просто не хочешь. Ещё одна-две таких выходки могут закончиться плачевно не только для Хоторна, а и для нас всех, ведь Койн не нужны проблемы и вопросы. Слова Хеймитча повергают меня в шок. Неужели это правда? Неужели Гейл всерьёз еще надеется на то, что я плюну на всю мощь Тринадцатого, на беспощадность Койн и откажусь играть по её правилам? Неужели я дала ему повод надеяться? Трясу головой, словно таким образом могу выбросить из неё слова ментора. Хэймитч так уверен в своих словах, а ведь он едва ли несколько раз говорил с Хоторном. - И с чего бы ты это знал? – ехидно спрашиваю я. – Сомневаюсь, чтобы Гейл тебе всё рассказывал. На этот раз Хеймитч смеётся долго и от души. Непонимающе смотрю на него и не могу произнести ни слова от возмущения. Он подходит ко мне и легонько стучит пальцем по лбу. - Мне не нужно, чтобы он мне что-то говорил, ведь я достаточно хорошо знаю тебя. А вы в самом деле похожи, как брат и сестра, и не только внешне. Только у Хоторна, - теперь уже мужчина становится серьёзным, каким я редко вижу его, - нет ощущения постоянной настороженности, ведь он не был на Арене. Он думает, что он здесь в безопасности, среди своих, думает, что ему не нужно постоянно оглядываться, и считает, что он может делать и говорить здесь всё, что ему вздумается. Но это не так. Мы нигде не в безопасности.

***

И, конечно, руководство Тринадцатого ничего не меняет в своих планах на нашу свадьбу. Плутарх состряпывает кое-какое объяснение потасовке парней, которому верится с трудом, но людям проще принять его и закрыть глаза на истинные причины; немногие, кто слышали слова Пита и Гейла в тренировочном зале и могут усомниться в правдивости слов Плутарха, благоразумно помалкивают. К счастью, Койн не стала свирепствовать, и Пит и Гейл провели в карцере лишь обещанные им Дженкинсом сутки. После этого их обоих вызвали на совещание. Понятия не имею, о чём там говорилось – меня на него не пригласили, но после этого последовало картинное примирение и рукопожатие в столовой. Как будто всё уладилось, но я всё равно продолжаю ощущать себя словно на пороховой бочке. Я стараюсь поменьше общаться и с Питом, и с Гейлом, но мне не хватает их обоих. Я теряюсь в своих попытках научиться жить без них, а, кроме того, ощущаю всю бессмысленность этих попыток: через несколько дней перед глазами тысяч людей по эту и ту сторону камер я заключу нерушимый союз с Питом и должна буду быть верна ему. В вечер перед бракосочетанием на пороге нашего отсека стоит Гейл. Мы с ним не говорили наедине уже очень давно, если не считать того злополучного раза в тренировочном зале, и мне становится неловко, когда мы по его просьбе выходим в пустынный коридор. Сигнал к отбою уже прозвучал, поэтому можно не бояться, что нас кто-то увидит или подслушает. Остаётся только надеяться, что самому Гейлу не влетит за нарушение распорядка Тринадцатого. - Хеймитч сказал, - без предисловий говорит он, - что по первоначальному замыслу я должен был вести тебя к алтарю, но после известных событий они переиграли это. Я рад, - хмыкает он. – Я бы всё равно не смог бы отдать тебя ему и снова бы всё испортил. Прикрываю глаза. Я действительно не понимаю, зачем он снова заводит этот разговор. Разве ему так нравится мучить и себя, и меня? - Не говори о Пите так, словно он монстр. Он такая же жертва, как и я. - Койн прислушивается к нему, и он мог бы… Впрочем, - он вскидывает руку, словно отмахивается, отгораживается от чуть было не сказанных слов, - я обещал больше не говорить на эту тему. А моё мнение ты знаешь. - Знаю, - тихо отвечаю я. - Я просто… Китнисс, я пришёл услышать, что ты не сделала бы этого, если бы тебя не принуждали, - на одном дыхании выпаливает он. Сердце колотится в груди, как будто пытается проломить рёбра. Гейл не ждёт ответа. Как в замедленной съемке я вижу, как лицо Хоторна приближается к моему, а затем парень касается губами моих губ. Он не боится нежелательных свидетелей, но всё же этот поцелуй аккуратен и мимолётен, как будто бы Гейл боится спугнуть меня. А для меня этот поцелуй совершенно иной, чем тот быстрый, сорванный украдкой поцелуй в Двенадцатом – сейчас я ничего не чувствую, и это изумляет меня саму. Гейл, конечно, тоже чувствует эту разницу и отступает. Но он не уходит. Он пришёл сюда за ответом, и я должна что-то ему сказать. - До Игр я вообще не видела себя чьей-то невестой и женой. Игры же не оставили мне выбора. Вероятно, если бы я была свободна, я бы не захотела принадлежать никому, кроме себя самой. Пожалуй, это самый честный ответ, который я могу дать Гейлу, не подпитывая его надежд и не разбив его сердце. Но не этих слов он ждал, похоже. Он ещё раз наклоняется ко мне, на сей раз совершенно по-братски касаясь моей щеки и уходит. Я долго смотрю ему вслед, пока он не исчезает за очередным поворотом. Только тогда я замечаю, что по щекам моим катятся скудные слёзы. Кто бы мог подумать, что одна свадьба может разбить сразу три сердца? Утро наступает слишком быстро даже для меня, хотя я не сомкнула глаз за минувшую ночь. Я всё пыталась представить, как это мы с Питом будем стоять перед Президентом, которая самолично зарегистрирует наш брак, как я вложу свою руку в его, как Пит наденет мне на палец кольцо, обозначающее, что я принадлежу ему. Это всё кажется таким нереальным, словно я смотрю плохо поставленный спектакль, а меж тем мне самой придётся играть в этой пьесе. Пусть мысленно я готовилась к чему-то подобному с той минуты, когда сошла с поезда после Голодных Игр, но где-то в глубине моей души всегда жила надежда на то, что мы сможем избежать этого, мешавшая мне как следует свыкнуться с ролью жены Пита Мелларка. Когда Тринадцатый привычно содрогается от ора утренней серены, Прим ластится ко мне, кажется, больше обычного, но мама упрямо отводит взгляд. Мне бы хотелось услышать от неё слова ободрения и поддержки, все те слова, которые говорят матери своим дочерям-невестам, но мы с ней слишком давно отдалились друг от друга, чтобы все эти слова не стали тем, чем станет и моя свадьба – ложью. Вместо этого мама молча подсаживается ко мне и заплетает такую невероятно красивую косу, какой я никогда ещё не видела. Не знаю, какой наряд и образ уготовили для меня стилисты на сегодняшний вечер, но точно знаю, что сломать мамино творение я им не дам, даже если на это будет личный особый приказ Президента. Закончив, мама коротко обнимает меня и шепчет едва слышно, но искренне: - Я люблю тебя, девочка моя. Эти слова так неожиданны, что я замираю, чтобы не спугнуть момент ни словом, ни движением, ни даже дыханием. Я думала, что со дня смерти папы она разучилась говорить такие слова и даже любить, но, похоже, я жестоко ошибалась. Поддавшись сиюминутному порыву, хватаю её за руку. - Мама, что ты чувствовала, когда выходила замуж за папу? Ты боялась? Нет смысла говорить, что их свадьба была совсем иной и по совсем иным причинам, нежели наша с Питом свадьба. Но мне хочется услышать, что кто-то ещё чувствовал то же, что и я. Мама тихонько смеётся. Даже если она разгадала мои мысли – а она разгадала, я знаю, - она не подаёт и вида. - Конечно, глупенькая, - она гладит меня по голове, мимоходом заправляя за ухо выбившуюся прядь. – Все боятся, - несмотря на смех, её взгляд серьёзен и полон искреннего сочувствия. Её не обманешь, как всех остальных; моя мать прекрасно знает, почему я иду к алтарю с Питом. Сперва я хочу отбросить её руку, отстраниться, уйти, вернуть ту пропасть, которая существовала между нами много лет до нескольких последних мгновений, но сдерживаюсь. Больше того: она – единственная, от кого я могу стерпеть сочувствие в этот день. Мама и Прим уходят на работу и учёбу; я и Пит – единственные люди в Тринадцатом, которые на сегодняшний день освобождены от всех своих обычных обязанностей. Одинокие минуты бегут одна за другой, и вскоре от моего утреннего странного спокойствия не остаётся и следа. Я мечусь по отсеку, как зверь в клетке, не находя занятия, на которое могла бы отвлечься. Сначала мне хочется пойти к Питу, которому, вероятно, так же неспокойно, потом я хочу, чтобы он пришёл ко мне. Он один во всём Дистрикте-13 может понять, что я чувствую сейчас. Но, должно быть, Питу не слишком-то хочется видеть меня, а, кроме того, мы оба должны соблюдать трогательный обычай, по которому жениху воспрещено видеть невесту раньше времени, чтобы оградить их брак от возможных несчастий. Если бы только соблюдением ритуалов можно было бы превратить этот фарс во что-то более настоящее… Голубое, новое, взятое взаймы… Даже в Двенадцатом, несмотря на бедность и серость, эти обычаи, прошедшие с людьми долгий путь от самих Тёмных Времён, неукоснительно соблюдались, даже в Двенадцатом люди верили в их чудодейственную силу. Во что верить нам? Через некоторое время я устраиваюсь на своей койке: не хочется на собственной свадьбе, какой бы нежеланной она ни была, выглядеть осунувшейся и измождённой. Кажется, мне только удаётся задремать, как в отсек без стука входит Хеймитч и Порция. Они о чём-то болтают между собой и смеются, и, кажется, радуются предстоящему событию, и застывают надо мной, обнаружив меня, укрывшуюся с головой одеялом. - Китнисс… - нерешительно протягивает женщина. В нашем менторе никогда не было ни капли деликатности: под невнятные возражения стилистки Эбернети бесцеремонно стягивает с меня одеяло. - Ты ведь не хочешь проспать собственную свадьбу, правда, солнышко? Я бы хотела проспать и свадьбу, и революцию, и войну, и проснуться в новом мире, но это невозможно, поэтому я нехотя разлепляю веки. - Тебе придётся основательно поработать, - фыркает он, обращаясь к капитолийке. Порция словно не слышит его. Она замечает мою причёску. - Как замечательно… Я как раз думала над твоим образом… В этих серых коробках ничего, решительно ничего не идёт в голову! Ты сама соорудила это чудо? - Мама, - машинально я поправляю косу. - Здорово. Что ж, тут мы ничего менять не будем, - заключает Порция. – Ну, идём, детка, - она подталкивает меня в сторону двери, - давай сделаем из тебя ослепительную красавицу. Послушно плетусь вслед за нею, уже у порога оглядываясь на Хеймитча. Ментор ободряюще кивает мне, и я, несмотря ни на что, отвечаю ему улыбкой. Коридоры Тринадцатого пусты. Не знаю точно, сколько сейчас времени, но по моим расчётам примерно обед. Порция и Хеймитч хорошо подгадали свой визит, чтобы не явить меня жадным взглядам жителей Тринадцатого раньше времени. Интригующий ход: пускай-ка поволнуются, пошепчутся, подождут. Здесь чувствуется хватка мистера Хевенсби – другие в Дистрикте-13 слишком прямолинейны, чтобы утаивать хоть что-то. Порция проводит меня в уже знакомую мне гримёрную. На пустой вешалке висит один-единственный футляр, и прежде всего стилистка подводит меня к нему. Видно, что она сама в предвкушении, но, когда наряд освобождён от покрова, на лице Порции отчётливо проступает разочарование и негодование: вместо белого подвенечного платья мне предстоит надеть довольно простой чёрный наряд с неброской вышивкой. Он одинаково напоминает мне форму Тринадцатого, мою броню и оперение сойки. - Это невероятно! Какой ужас, какой позор! – она прикасается к платью кончиками длинных пальцев, словно брезгует коснуться всей ладонью. – Впервые я рада, что Цинны нет с нами, что он не видит этого. От Огненной Китнисс, его любимого детища, не осталось и следа! А во что они оденут Пита? Просто выдадут ему новый комплект формы?! – негодует капитолийка. В отличие от Порции, мне платье по душе. Во всяком случае, оно лучше подходит к моему настроению, чем белоснежный атлас или бархат, в который меня могли бы обрядить. - Огненной Китнисс больше нет, Порция. Она сгорела, превратилась в горстку пепла, в никчёмную обугленную головёшку… - Но, Китнисс, милая, что за мрачные мысли? Сегодня ведь день твоей свадьбы! Все невесты волнуются в такой день, это правда, но я ещё не видела ни одной столь же угрюмой… Вскидываю на неё недоумённый взгляд. Она не видит ничего, не понимает. Цинна бы понял меня. Цинна знал меня. Без дальнейших разговоров отдаю себя в её руки. Нет смысла злиться на неё, Порция не виновата ни в чём и ничего не могла бы изменить, даже если бы захотела. Женщина порхает вокруг меня, её прикосновения к моему лицу, волосам лёгкие, почти невесомые, но они превращают меня в девушку, которую я сама не знаю, но которую почему-то обожают в Панеме. Похоже, все приготовления рассчитаны до минуты, потому что, стоит Порции застегнуть последнюю пуговицу моего платья, как в гримёрку входит Хеймитч. На нём по случаю его завидной роли посажёного отца новенький костюм, и он смотрится на менторе не в пример лучше, чем на мне моё свадебное платье. Оглядев меня с ног до головы, Эбернети одобрительно кивает. - Парню повезло, - лаконично заключает он, и от этих слов я против воли заливаюсь краской. Пока мы добираемся до огромного зала, Хеймитч ободряюще сжимает мою руку. Порция спешит следом за нами по переплёту полутёмных пустых коридоров. Прежде, чем войти в зал, ментор вдруг останавливается, совсем по-отечески целует меня в лоб и шепчет: - Просто будь собой. От удивительной нежности этого момента у меня перехватывает дыхание и на глаза наворачиваются слёзы. Пожалуй, стоит выйти замуж за нелюбимого, чтобы увидеть Хеймитча таким. - Совет напоследок? – сквозь слёзы усмехаюсь я. - Макияж испортишь, - шутливо ворчит он, кончиками пальцев стряхивая слезинки с моих щёк. А затем совершенно серьёзно добавляет: - это никакой не конец. Тут двери распахиваются, словно сами собой, и я вижу толпу людей, напирающих друг на друга, узкий проход посреди этой толпы, а в конце него – импровизированный алтарь, улыбающуюся Койн рядом с ним и застывшего Пита. Он смотрит на меня, а я изумляюсь тому, как красив Мелларк сейчас. Порция была несправедлива к режиссёрам, распланировавшим этот праздник до последней мелочи: на Пите белый с серым костюм, и в нём тоже угадываются птичьи мотивы. В зале царит тишина, лишь шелест сотен дыханий и наши с Хеймитчем шаги нарушают её. В первом, почётном ряду гостей моя мама и Прим, Гейл, семья Пита. Но я не смотрю на них; если отвлекусь хоть на миг от серьёзного, сосредоточенного и совсем не радостного лица жениха, я не смогу как следует отыграть свою роль. Наконец, мы добираемся до алтаря, и ментор вкладывает мою руку в раскрытую ладонь Пита, что-то с улыбкой бормочет ему на ухо и ободряюще треплет по плечу. Я слышу откуда-то со стороны судорожный вздох и знаю, что он принадлежит Гейлу, но не смотрю на Хоторна; всё моё внимание приковано к Питу, к его лицу, глазам, ледяным пальцам, сжимающим мои, что ничуть не теплее. Неожиданно по его губам и во взгляде проскальзывает настоящая улыбка, отголосок радости, которую он чувствует, похоже, несмотря ни на что. Это заставляет меня разволноваться, и сердце начинает биться чаще; я тут же вспоминаю нелестные предположения Гейла, но тут же отметаю их: Пит не такой, подобные бесчестные уловки не для него. Над нами звучит усиленный репродукторами бодрый голос Президента, благословляющего нас на долгую совместную жизнь и успешную совместную борьбу за дело Революции и свободу Тринадцатого и всего Панема. - Согласна ли ты, Китнисс Эвердин, взять в мужья Пита Мелларка, чтобы делить с ним все тяготы и радости, чтобы быть с ним в болезни и здравии, в богатстве и бедности? – торжественно вопрошает она. Я не отвожу взгляда от лица Пита. - Да. - Согласен ли ты, Пит Мелларк, взять в жёны Китнисс Эвердин, чтобы делить с нею все тяготы и радости, быть с ней в болезни и здравии, богатстве и бедности? На один-единственный миг Мелларк отрывается от созерцания меня и переводит взгляд на Койн. - Всегда, - тихо отвечает он, и моё сердце сжимается, когда я понимаю, что он сказал это искренне. С улыбкой Президент протягивает нам подушечку, на которой лежат кольца. Я смотрю на них и чувствую в них руку Цинны: металл отливает необычным оранжевым цветом, словно это не кольца, а два сгустка огня, пламя, пойманное в ловушку. Кажется, эти кольца даже тёплые, и, когда Пит надевает мне кольцо на палец, я понимаю, что мой погибший стилист хотел сказать этим: Огненная Китнисс всё еще жива. - Можете поцеловать невесту. Пит наклоняется ко мне и невесомо целует меня в губы. Мне этого кажется мало, ведь на нас смотрят сотни глаз, десятки камер, мне нужно убедить их – и себя – что это навсегда. Я обвиваю шею Пита руками и крепче прижимаюсь к нему. Спустя несколько мгновений мой теперь уже муж мягко высвобождается из кольца моих рук, чтобы улыбнуться собравшимся. Начинается непрерывный поток поздравлений, и к тому моменту, как он иссякает, я уже едва держусь на ногах. За ним следуют лёгкий ужин и непродолжительные танцы, и весь этот хрупкий праздник рушится от сигнала сирены: в Тринадцатом всё идёт по заданному графику. Люди начинают медленно расходиться, хотя я вижу по их лицам, что они были бы не прочь ещё немного повеселиться. - Китнисс, - Пит трогает меня за плечо, - нам пора. Молодой семье Мелларк выделили отдельный отсек, это для меня не новость, но я едва ли готова жить вместе с Питом. Впрочем, выбора у меня нет: если я вздумаю вернуться к маме, у людей возникнет слишком много ненужных вопросов. Чувствую непонятный трепет, следуя за Питом по коридору. Конечно, я знаю, что следует за свадьбой, и знаю так же, что Пит и пальцем меня не тронет, что он не питает никаких иллюзий на предмет того, что между нами, и всё же… Когда дверь моего нового жилища распахивается, я застываю на пороге: словно в насмешку, нас ждёт в отсеке большая двуспальная кровать. Совершенно неуместно я думаю о том, какой была бы наша свадьба, если бы она состоялась в Капитолии. Роскошно убранный зал, несколько тысяч неизвестных гостей, на которых мне было бы наплевать; возможно, даже это чудовище Сноу посетило бы нашу свадьбу. Не меньше пяти смен свадебных платьев и костюмов жениха и не меньше десяти перемен блюд на банкете. Толпа изголодавшихся по сенсациям репортёров, Победители всех лет в качестве почётных гостей, бессчётные тосты, реки вина и коктейлей, яркие огни и кричащие наряды. А в завершение вечера – фейерверк, затмивший бы звёзды над Капитолием, а затем – самые великолепные апартаменты столицы для первой брачной ночи знаменитых влюблённых. Мама и Прим, конечно, были бы самыми желанными гостями, и мой «кузен» тоже, и лицо Гейла хранило бы тот же отпечаток печали и злости, что и сегодня. А Хеймитч так же бы вёл меня к алтарю, у которого так же ждал бы меня Пит… Свадебные платья были бы произведением искусства Цинны, рядом с которыми платья, сделанные им для репортажа перед юбилейными Играми, показались бы жалкими тряпками; а распорядком торжества привычно безжалостной рукой правила бы Эффи… их жизни кажутся мне стоящими капитолийской свадьбы, только вот моего мнения никто не спрашивает. Тринадцатый не зря во всём противопоставляет себя Капитолию. Здесь всё по-другому, здесь сухую церемонию сменяет невесёлое, слишком официальное торжество, жалкая пирушка. И этот отсек, в котором начинают новую жизнь символы Революции, даже в этот день не отличается от других отсеков – просто жилище с двуспальной кроватью. Что ж, либо Плутарх и его подчинённые не желают поддерживать наш скучный фарс за закрытыми дверями, либо желают подчеркнуть, что аскетизм и самоотверженность Тринадцатого и его правительницы живут в каждом из нас. Пока я размышляю и мнусь в дверях, Пит входит внутрь, достаёт из шкафа запасное одеяло и молча устраивается в не слишком удобном на вид кресле, стоящем в углу. На постель он даже не взглянул, безмолвно отметя все мои не слишком пристойные вопросы. Но, хоть всё это он проделал молча, без малейшего намёка на упрёк, без суеты и, тем более, без скандала, я отчего-то чувствую себя до крайности виноватой. Кровать большая, нам хватило бы в ней места обоим… совершенно некстати я вспоминаю наши совместные ночи в поезде. К счастью, в отсеке царит полумрак, и Пит не увидит моих жарко заалевших щёк. Прикрываю за собой дверь, но с места не двигаюсь. - Пит… В кресле ведь неудобно, а кровать… - нерешительно смолкаю, надеясь, что Пит догадается сам. Я не вижу его лица в полутьме, но голос сухой и твёрдый, совсем чужой, словно это говорит не тот человек, что стоял рядом со мной перед алтарём. - Не выдумывай, Китнисс, мне и тут удобно. Ложись спать. Завтра всё пойдёт согласно расписанию. Послушно заползаю под одеяло, даже не удосужившись сбросить свадебное платье. Сворачиваюсь клубочком под одеялом в тщетной попытке согреться. Чувствую себя одинокой, потерянной и подавленной, как никогда. На глазах выступают слёзы, я закусываю губу и плачу, надеясь, что Пит меня не слышит. А, даже если услышит, он не придёт, чтобы утешить меня, как раньше. Как же получилось, что, став его женой, его семьёй, я потеряла его?

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ