Существует множество глупых и вредных поговорок, имеющих статус непреложной истины. Одна из самых дурацких – «один в поле не воин». Только одиночка и может быть настоящим воином – тем, кто не выполняет чьи-то приказы, а руководит войной сам. Борис Акунин «Планета Вода»
Я плохо представляю, какой должна быть правильная супружеская жизнь. Когда был жив отец, я была слишком мала, чтобы наблюдать за взаимоотношениями родителей и делать выводы, и, кроме того, я полагала, что иной жизни и не бывает. Но я точно знаю, что они были счастливы. Когда же я достигла возраста, когда могла как следует поразмыслить об этом, горе от утраты отца, замкнутость мамы и каждодневная необходимость выживать любой ценой стёрли светлые детские воспоминания, а все образы размылись, словно краски дождевой водой. Но я точно знаю, что настоящая семья не должна быть такой, как у нас с Питом. Да и можно ли назвать нас семьёй? Обстоятельства нашей свадьбы и события, предшествовавшие ей, железная воля Койн, довлеющая над нами, подчиняющая нас себе помешали бы создать нормальную семью даже кому-нибудь, у кого было бы больше заинтересованности, чем у нас. Мы живём как соседи и даже редко говорим друг с другом. Даже через две недели после свадьбы Пит продолжает спать в кресле, а у меня не хватает духу попросить у Койн заменить никому не нужную двуспальную кровать на две узких койки, как не хватает смелости пригласить Пита под своё одеяло. Это смешно, но, в то же время, так лично, а мы теперь стали более чужими, чем были до официального знакомства перед Играми. Но день за днём, ночь за ночью я всё чаще вспоминаю то, как объятия Пита утешали меня в поезде, и как я утешала его. Мне не хватает его, не хватает его смеха, ободряющих улыбок, мягких ненавязчивых прикосновений, которые могли прогнать любой кошмар. Мои чувства к Питу далеки от того, что принять называть любовью, но одно я знаю точно: я скучаю по Питу. Теперь мы почти не общаемся, зато проводим вместе всё время. Словно наша свадьба была неким рубежом, и вместе с нами его перешагнула и Революция, Койн теперь требует по нескольку роликов за неделю. У Крессиды и её съёмочной группы покраснели глаза и осунулись лица, ведь днём они занимаются съёмками, а по ночам вынуждены монтировать ролики. Теперь изредка героями роликов становятся военные, кое-кто из руководства Тринадцатого или простые жители дистрикта, но всё же основное внимание сценаристов и камер по-прежнему приковано к нам с Питом. Он естественен в каждом кадре, говорит он о планах повстанцев – разумеется, всё чётко согласовав с военным руководством Дистрикта-13 – или о новшествах семейной жизни. Будь я по другую сторону камеры и не знай я, что на самом деле происходит между нами, я бы тоже поверила, что Китнисс и Пит наконец обрели высшее счастье, пусть и посреди бушующей войны, что, кстати, даже более трогательно. И я во всю тянусь за ним, выкладываясь перед ненасытной камерой по полной программе, помня лишь об одном: чем быстрее мы победим, любым способом, пользуясь любой ложью, тем быстрее мы сможем зажить своей, настоящей жизнью. Я часто думаю о том, что, если бы между нами с Питом была хоть толика той любви и тепла, которые мы демонстрируем на экранах, нам жилось бы намного проще и приятнее. Но требовать от него чего-либо я не имею права, а сама я полностью запуталась в том, что должна чувствовать, что хочу чувствовать, что чувствую. Пит дорог мне, он один из самых дорогих мне людей, но я не могу дать ему то единственное чувство, которое бы он хотел от меня получить. И Гейл… Его мрачный образ тревожит меня по ночам, а днём, в тренировочном зале или столовой, когда я встречаюсь с ним взглядом, я ощущаю себя едва ли не клятвопреступницей. И это самое отвратительное чувство – ощущение, что я совершила подлость по отношению к обоим парням, хотя с того дня, когда Эффи прочла на бумажке имя моей сестры, моя жизнь больше не подчиняется мне, она словно бурный поток, несущий меня в неизвестность, а я только и могу делать, что пытаться не утонуть. Я знаю, что причиняю Питу боль своей отстранённостью, а Гейлу – тем, что постоянно держусь рядом с мужем. Таковы уж условия сделки: в столовой, на тренировках, собраниях мы с ним так же близки, как в кадре во время съёмки. Мы оба помним, что каждую секунду нас может снимать невидимая камера, поэтому нам всё время приходится притворяться счастливыми молодожёнами. Каждый из нас знает наверняка, что любой момент нашей жизни, за исключением тех, что мы проживаем за закрытой дверью отсека, может попасть в эфир – и несколько раз мы получали тому неопровержимое доказательство, видя на экранах моменты из нашей повседневной жизни. Признаться, это утомляет, и не меня одну. Но Пит нашёл отдушину и отдушину неожиданную, наверное, для всех, кто его знал. Всё свободное от съёмок время он проводит в тренировочном зале. Конечно, каждый здоровый молодой житель Тринадцатого обязан посещать тренировки и другие занятия, на которых нас учат искусству войны. Прежде я думала, что Гейл станет образцовым учеником Дженкинса и других преподавателей, примером для всех нас, но даже его рвение не сравнится с неожиданным рвением Пита. Он появляется там задолго до того, как начинаются занятия, и задерживается после ухода последнего из нас, посвящая воинскому искусству каждую свободную минуту. Дженкинс не нарадуется на него и строчит Койн и её приближённым восторженные рапорты один за другим, Гейл искренне удивляется тому, что Питу уже не однажды удалось обставить его, а Хэймитч только задумчиво качает головой и хмурится. А я вспоминаю милого парня из городской пекарни, мальчика с добрым сердцем, что не пожалел хлеба для меня и моей семьи; я вспоминаю Пита накануне Игр и его нежелание убивать, даже ради того, чтобы выжить самому; я вспоминаю, как он предпочёл прятаться на Арене, вместо того, чтобы драться с такими же, как он, несчастными отчаявшимися подростками. Тот Пит не желал посвящать и минуты таким искусствам, как стрельба, постановка ловушек и рукопашный бой. Мой муж же, кажется, теперь не мыслит своей жизни без всего этого. И мне больно думать, что я сыграла немалую роль в этих переменах в нём: я заразила его своей уверенностью в том, что выжить можно, только убивая, из-за меня Пит встал на тот путь, которым идёт и сейчас, хотя он совсем не хотел этого. Обычно я задерживаюсь в мамином отсеке до самого сигнала отбоя, болтая с Прим, но не сегодня. Пора перестать убегать и прятаться, и мне, и Питу, пора принять эту жизнь, какой бы странной она нам ни казалась. Нам придётся идти по этой дороге до самого конца, рука об руку. Никто не знает, сколько продлится эта война – может быть, месяц, а, может, годы, но до её окончания мы с Питом неразделимы. И нам обоим будет проще пережить всё это, если мы снова станем если не друзьями – должно быть, это просто невозможно, – то союзниками. В конце концов, никто в Тринадцатом, да и во всём Панеме не понимает, что мы переживаем. Наш отсек пуст и холоден, когда я вхожу туда, хотя Питу давно пора бы вернуться: давно закончился ужин, и все самые поздние тренировки тоже должны были закончиться. Присаживаюсь на аккуратно застеленную постель, слишком большую для меня одной, чинно складываю руки на коленях и принимаюсь обдумывать то, что должна сказать мужу. Я скажу ему, что готова поддерживать его во всём, разделить его борьбу за нашу победу в войне, что во мне он найдёт не чужого безразличного человека, а настоящего союзника. Но все слова замирают на губах, когда я вижу, каким возвращается он. Светлые волосы Пита взмокли от пота и слиплись, на левой скуле красуется здоровенный синяк, он тяжело дышит и явно бережёт правую руку. Даже не взглянув на меня, он молча растягивается на полу и испускает вздох облегчения. - Пит! – соскальзываю с постели и бросаюсь к нему. – Что случилось?! Кто это тебя так?! – провожу ладонью над его лицом, над синяком, не решаюсь прикоснуться. Я боюсь услышать имя Гейла. Впрочем, если бы они снова подрались, то оба снова бы сидели в карцере. Раз Пит здесь, эти травмы санкционированы и одобрены руководством. Но я всё равно должна знать об этом наверняка. Парень словно с неохотой приоткрывает один глаз, обводит меня усталым взглядом и снова зажмуривается. Похоже, что даже такое положение, ещё несколько секунд назад даровавшее ему блаженство, теперь причиняет неудобство. - Пит! Что случилось?! – настаиваю я. - Всё в порядке, Китнисс, - бормочет он. - Нет, не в порядке! И я не успокоюсь, пока не услышу, что с тобой произошло. На сей раз он открывает оба глаза. Сейчас они кажутся ещё более голубыми, чем обычно. Но Пит смотрит мимо меня, в потолок. - Это Дженкинс. Решил показать мне пару… приёмов. Молча кусаю губы. Наш тренер редко ставил Пита в пару с собой, но даже в этих случаях он показывал все приёмы словно в замедленной съёмке и никогда не причинял Питу вред. Теперь же он, похоже, решил показать, каким может быть настоящий бой. И это не к добру. - Ничего… я буду в норме… скоро… Это уж вряд ли. Я вижу, что ему больно, ведь, наверняка, под его одеждой скрывается ещё не один синяк. Думая об этом, я вспоминаю, как бесцеремонно раздевала его на Арене, не думая ни о нацеленных на нас камерах, ни о его или своей стыдливости, а лишь о том, что я должна сохранить Питу жизнь. Теперь у меня так не выйдет, пусть нас и связывают вполне законные узы брака. Я знаю, что он не пожалуется на боль или неудобство, ведь Пит Мелларк – само терпение, но, даже невзирая на это, я должна ему помочь. Я хочу ему помочь. - Тренировки заходят слишком далеко, - фыркаю я, поднимаясь с пола. – Жди здесь. Я знаю, что Пит никуда не ушёл бы, даже если бы я не сказала ему этого. Ему больно и ему некуда идти. Спешу в отсек мамы и Прим, стараясь успеть до отбоя, который уже скоро. Прим удивлённо поднимает голову, когда я распахиваю дверь в их отсек, и в светлых глазах сестрёнки зажигается тревога. Машу головой в знак того, что всё нормально. - Мам! – кричу прямо с порога. Из ванной выглядывает мама и кажется мне не менее встревоженной, чем Прим. – Где твои мази? Ремесло травницы не слишком-то уважают в Тринадцатом, все больше полагаясь на средства Капитолия – шприцы да пилюли. Но мне ли не знать, как много жизней там, где у нас не было доступа к подобным лекарствам, спасли мамины отвары, мази и примочки? По счастью, не зная, что ждёт нас после побега, мама запаслась достаточным количеством снадобий, и в Тринадцатом их не отобрали. - Что случилось? – её взгляд буквально ощупывает меня в поисках повреждений. - Пит немного переусердствовал на тренировке. Без лишних слов она достаёт из тумбочки маленькую коробочку. Даже сквозь плотно закрытую крышку пробивается приятный запах луговых трав, который я не слышала, кажется, уже целую вечность. Коротко чмокаю маму в щёку и выскакиваю из отсека. Спешащие по коридорам люди подсказывают мне, что до сигнала вечерней сирены всего несколько минут, и я ускоряю шаг. Войдя в наше жилище, я вижу мужа в той же позе, и его глаза по-прежнему зажмурены. Не говоря ни слова, усаживаюсь рядом с ним на пол, откручиваю крышечку и наношу на скулу немного прохладной мази. При первом же моём прикосновении Пит резко распахивает глаза. Кажется, он готов вскочить, но я удерживаю его на месте, твёрдо упершись ему в грудь свободной рукой. Наши взгляды встречаются. - Что ты делаешь? – тихо спрашивает он. Должно быть, он тоже вспомнил, как я лечила его на Играх. - То, что должна. Пока я смазываю его лицо, он неотрывно смотрит на меня, и его взгляд такой же, как тогда, и от этого мои пальцы дрожат. Я не хочу, чтобы он увидел в этом больше, чем я хочу ему показать. Я просто хочу ему помочь, а не вселить в него напрасную надежду. Покончив с его лицом, я останавливаю взгляд на груди Пита, лишь бы только не смотреть ему в глаза. - Покажи руку. Он молча повинуется. Одной рукой расстёгивает пуговицы комбинезона, осторожно высвобождает больную руку. Так и есть: плечо распухло и покраснело. Осторожно прикасаюсь к нему, боясь обнаружить вывих или, чего доброго, перелом, но Дженкинс явно знает, как бить, чтобы не вывести своего самого ценного бойца из строя. Наношу мазь на плечо, а затем замечаю несколько небольших синяков на груди. - Больно? – спрашиваю я тихо, проводя рукой по его рёбрам. Его кожа удивительно тёплая. Пит на секунду затаивает дыхание, а у меня отчего-то пересыхает во рту. – Ты можешь вдохнуть глубоко? Пит делает то, что я прошу. Кажется, рёбра целы. Смазываю и эти синяки. - Ещё где-то есть? - Думаю, нет, или совсем незначительные, - наконец подаёт голос Пит, и он звучит как-то странно. - Ты должен быть осторожнее на тренировках. И о чём только думает Дженкинс? Он осторожно, едва заметно пожимает плечами. - Это больно, не спорю, но в настоящем бою будет больнее. Дженкинс думает об этом, я уверен. - В настоящем? – испуганно переспрашиваю я. – Ты собираешься воевать?! Пит изумлённо вскидывает брови. - А ты думала, я буду прятаться за спинами Хоторна и других? Нет уж. Раз я зову других людей на войну, я должен отправиться на неё и сам. Иначе это просто получится нечестно. - Нет, ты не должен этого делать! Разве ты и так не сделал уже много для победы? Разве нужно ещё и воевать?! Несколько долгих секунд он внимательно смотрит на меня. - Много. Но недостаточно. Какое-то время в нашем отсеке царит молчание. Потом я вскидываю на него взгляд. - Раз ты это делаешь, то и я должна. Я ведь тоже призываю их брать оружие в руки и воевать. Впервые за этот вечер я вижу на лице блондина улыбку. Он качает головой. - Нет, Китнисс, ты – совсем другое дело. Ты должна быть воплощённой любовью и нежностью, ты должна оставаться для них тем же, чем и была раньше – надеждой. Надеждой на то, что после войны будет ещё что-то хорошее, - вдруг он накрывает мою руку, совершенно бесстыдно лежащую на его бедре, своей ладонью. – Спасибо, Китнисс. Но, когда я думаю, что эти несколько минут растопили лёд между нами, я жестоко ошибаюсь. Через некоторое время Пит перебирается в уже ставшее ему привычным кресло, укутывается в одеяло и быстро засыпает, измотанный болью и усталостью. Я легко могу смириться с переменами во мне самой, в Гейле, в маме и Хэймитче, но эти чудовищные перемены в Пите причиняют мне почти физическую боль. Только теперь я понимаю, что его мягкость, почти осязаемое тепло, всегда исходящее от него, его чуткость и доброта были тем, в чём я черпала силы на Играх, когда мы соединились, и потом, во время Тура. Я долго смотрю на него, пытаясь понять, жив ли в этом изукрашенном синяками парне тот мальчик, что поделился со мной хлебом однажды. Я бы всё отдала, чтобы его вернуть, но, боюсь, я сама же уничтожила, растоптала его. В конце концов я засыпаю. И, конечно, мои кошмары возвращаются. Теперь, правда, в нём нет переродков, смертей и крови – в нём вообще ничего нет, но от этого не менее жутко. Плотная пелена не то тумана, не то дыма отделяет меня от чего-то, без чего я не могу жить, а чьи-то злые руки тянут назад, когда я пытаюсь сделать шаг навстречу этому чему-то. Я кричу и пытаюсь отбиться, и полосую эти руки откуда-то взявшимся у меня ножом, но их хватка не ослабляется ни на йоту. А туман, меж тем, сгущается, превращается в стену, в непреодолимую преграду. С моей талии руки перебираются на шею, и мне становится трудно дышать. Судорожно я пытаюсь схватить как можно больше воздуха и… просыпаюсь. Сердце колотится, как сумасшедшее, а, проведя рукой по лбу, я обнаруживаю, что моя кожа и волосы влажные от пота. Осторожно обвожу взглядом комнату, но никакого тумана нет и в помине – лишь тусклый ночник над дверью слабо освещает пространство. Я смотрю на Пита, не зная сама, чего ожидая от него, и с удивлением замечаю, что он спит. Спит так крепко, что даже мои крики и возня не разбудили его – если, конечно, я кричала взаправду. Но не изумление заставляет меня замереть на месте: лицо Пита искажено, словно ему больно, а его мышцы слабо подёргиваются, кулаки сжаты. Несмотря на огромное количество ссадин и синяков на его теле, я знаю, что боль его не физическая. Его тоже преследуют кошмары.***
В один из дней я резко просыпаюсь до сигнала сирены, словно что-то вдруг толкает меня. Сперва я бросаю взгляд на электронные часы и, отметив, что у меня ещё есть немного времени, чтобы подремать, снова смежаю веки, но тут же снова распахиваю глаза. Мне нужна секунда, чтобы понять, что так встревожило меня: в комнате царит тишина, единственное, что нарушает её, это дыхание и оно – моё. Поворачиваюсь к креслу, где обычно ночует Пит, и обнаруживаю, что оно пустое. Под ложечкой ноет от дурного предчувствия: никакие занятия не начинаются так рано, а по коридорам Тринадцатого до и после сигнала запрещено гулять любому, даже звезде и символу Революции. Так куда он мог подеваться? Я пытаюсь убедить себя в том, что ничего плохого не случилось, но мрачные мысли не дают расслабиться; я пытаюсь расслабиться и поспать ещё немного, но взгляд мой то и дело возвращается к часам на стене, которые, похоже, решили замереть навек. К тому времени, когда звучит сигнал к подъёму, я уже взвинчена настолько, что вскакиваю с постели, кое-как одеваюсь и приглаживаю волосы, и мчусь к отсеку Хэймитча. Дурное предчувствие глубже запускает свои чёрные щупальца в моё сердце, когда комната ментора отзывается молчанием. Хэймитча и раньше нельзя было назвать ранней пташкой, в Тринадцатом из-за отсутствия необходимого ему количества алкоголя он стал ещё более раздражительным и сонливым, так что его отсутствие в столь ранний час слишком необычно и лишь вселяет страх. Мне приходится вернуться в свой отсек и мерить его шагами до той минуты, когда приходит время отправляться на завтрак. За всё это время Пит в нашем жилище не появляется. Я могла бы наведаться в отсек Мелларков в надежде, что мой муж устал ночевать в кресле и вернулся к родителям, но его вечно хмурая мать пугает и отталкивает меня, и даже обаянию отца Пита не удаётся сгладить извечное напряжение между нами. Я опережаю едва ли не всех остальных, когда направляюсь на завтрак. Быть может, Пит, где бы он ни был, явится в столовую, и все мои страхи окажутся напрасными. Даже не глянув на содержимое тарелок, я верчу головой в поисках такой знакомой светловолосой головы, да только всё тщетно. Зато я замечаю Хэймитча за одним из столов и стремглав бросаюсь к нему. Ментор выглядит мрачным и ещё больше мрачнеет, когда я подсаживаюсь к нему. - Где Пит? – без обиняков спрашиваю я. Должно быть, выглядит странно, когда любящая и любимая жена спрашивает у кого-то, где её муж, но я надеюсь, что в общем гуле голосов, заполняющем столовую, никто не услышит моего вопроса. А, кроме того, я действительно волнуюсь за Пита, так что в общем-то мне плевать. – Хэймитч, ты что, не слышишь? – ощутимо тяну ментора за рукав, привлекая к себе внимание. Но он только смотрит на меня долгим тяжёлым обвиняющим взглядом, от которого мне становится не по себе. Я отчего-то чувствую себя виноватой, но, в то же время, потерянной, потому что не пойму, в чём же обвиняет меня это тягостное молчание Эбернети. Вопросительно качаю головой, поднимаю брови, показывая ему, что не понимаю его. - Тебе правда это интересно, солнышко? – приглушённо рычит он, голос его полон злости, которая ошарашивает меня. Словно это я изгнала Пита или как-то навредила ему. А ведь я с рассвета места себе не нахожу из-за тревоги за него. Я только собираюсь сказать об этом Хэймитчу, как он устремляет взгляд на что-то за моей спиной и добавляет: - спроси у своего дружка, может, он знает? Круто разворачиваюсь и вижу Гейла, устремившего на ментора полный неприязни взгляд серых глаз. Несколько мгновений они вот так сверлят друг друга взглядами, и мне кажется, что воздух начинает потрескивать от напряжения. Они что-то знают. Оба. Знают, но молчат, предоставив мне гадать и бояться. - Где Пит? – повторяю свой вопрос, но теперь он адресован Хоторну. Мне плевать, кто даст мне ответ. Я должна знать. Гейл вдруг переводит взгляд с Хэймитча на меня. Не уверена, но в нём как будто бы отразилось разочарование. - Ты так беспокоишься о нём… - протягивает мой друг. Эти его слова – как пощёчина. Не знаю точно, чего ждал от меня Гейл до свадьбы и после неё, но его ожидания явно не сбылись, и он расстроен. Припоминаю, что за минувшие с бракосочетания дни мы совсем мало виделись и говорили, и всегда как будто ни о чём. Но я так была поглощена тем, чтобы придать нашей с Питом жизни хотя бы видимость нормальной, что совсем позабыла про Гейла и его чувства. И теперь он платит мне холодностью и презрением. Мне больно из-за этого, но, в то же время, я злюсь. - Да! Пит мне не чужой, - стараюсь говорить тише, чтобы ненароком не разболтать наш обман посторонним, - и я, конечно, беспокоюсь о нём, чёрт бы тебя подрал! Так ты знаешь, где он, или нет? Слышу, как за моей спиной победоносно хмыкает Хэймитч. Для него такая моя отповедь Гейлу – настоящая радость, ведь я знаю, как он относится к Хоторну. Но сейчас меня всё это совершенно не волнует. А Гейл, похоже, не ожидал от меня чего-то подобного. Во всяком случае, лицо его удивлённо вытягивается, оскорблённое выражение сползает с него, и он даже кажется мне немного смущённым. - Я точно не знаю, Китнисс. Тебе лучше поинтересоваться у Боггса. Да, конечно. Гейл в Тринадцатом – всего лишь мелкая сошка, как и все мы, даром что он командует отрядом охраны Сойки-Пересмешницы. Но меня сильно пугает, что о судьбе Пита лучше всех осведомлён человек, заправляющий всеми военными делами Дистрикта-13. Я стараюсь этого не показывать никому из мужчин, хотя, кажется, могу рассчитывать на поддержку каждого из них… я кладу ложку на тарелку с нетронутой едой, когда моя рука начинает немного дрожать от волнения. - Именно это я и сделаю, - отрезаю я. И я действительно отправляюсь в Штаб. Моё расписание гласит, что сейчас мне нужно быть на уроке по оказанию первой помощи, но я упрямо игнорирую это. Возможно на меня наложат взыскание или оставят без ужина, но что-то мне подсказывает, что кусок в горло мне не полезет до тех пор, пока я не разузнаю, что с Питом. Тяжёлые удары сердца отсчитывают каждую пройденную мной ступеньку, и наконец я оказываюсь у дверей Штаба. Караульный сперва бросает на меня удивлённый взгляд и пытается преградить мне путь, но я беззастенчиво вру, что Койн сама вызвала меня сюда. Когда я появляюсь на пороге, Койн, Боггс, ещё несколько высокопоставленных военных чинов, Плутарх и, неизвестно, как оказавшийся здесь Бити одновременно поднимают головы от какой-то карты расстеленной между ними на столе. По лицу Альмы Койн мелькает изумление, затем раздражение, но после она растягивает губы в неправдоподобно приятной улыбочке. - Миссис Мелларк? – до сих пор не могу привыкнуть к тому, что теперь меня называют так, поэтому вздрагиваю. – Разве вы сейчас не должны быть на занятиях по медицине? Возможно, она сама и составляла наши расписания или хотя бы держит это на контроле, но всё-таки мысль о том, что Президент знает о том, как мы проводим каждую минуту нашей жизни, заставляет меня затрепетать. Что ж, возможно, именно этого она и добивалась, когда произносила эти слова. Она прекрасный психолог и знает, как повлиять на каждого жителя Тринадцатого. Но меня этим не проймёшь: я прошла отличную школу у Сноу. - Где мой муж? – я бы хотела, чтобы мой голос звучал твёрже, но, должно быть, я кажусь всем этим людям только взбалмошной и не совсем уравновешенной девчонкой. - Китнисс, милая, - Президент решает изменить тон на почти что материнский, - с Питом всё хорошо, будь уверена. - Но я не уверена. Где он? Я имею право знать. - Госпожа Президент, пожалуй, Китнисс действительно… - подаёт голос Бити. - Мистер Летир, кажется, я вашего мнения не спрашивала, - холодно ответствует она. Что они хотят от меня утаить? Я обвожу взглядом каждого из них, медленно, призывно, надеясь на то, что хоть кто-то сжалится надо мной. Больше неизвестности мне не вынести, а уж тем более, когда они так тщательно пытаются что-то скрыть. Замечаю, как Боггс переглядывается с Плутархом, и последний пожимает плечами. Но в глазах Боггса я замечаю тепло и дружелюбие и понимаю, что мне действительно стоило не заявляться вот так, пред очи Койн, а подождать именно его. Зря я не послушала Гейла. - Ваш муж, Китнисс, сейчас работает во благо Революции. Это почётно и, я уверен, совершенно безопасно. Койн бросает на него недовольный взгляд, но она не может заставить Боггса замолчать. Кто-то другой, вероятно, дрогнул бы под этим стальным взглядом, но только не он. Если Президент и хотела сохранить отлучку Пита в тайне, то теперь понимает, что это бессмысленно. - Скоро вы всё увидите, Китнисс. Как и все другие, - она больше не улыбается мне. Эти слова меня совершенно не успокаивают, но, похоже, они больше не собираются ничего мне сообщать, и мне придётся удовольствоваться этим. Но я не могу заставить себя сдвинуться с места. Койн, кажется, вот-вот выйдет из себя. - Миссис Мелларк, ваше место сейчас – на занятиях, - кажется, таким тоном обычно говорят с помешанными. – Вы всё узнаете, когда придёт время. А когда это время придёт? Завтра? Через неделю? Через месяц? Вовсе не придёт? Будет ли правдой то, что они решат мне сообщить? Мне кажется, что, уйдя отсюда сейчас, я просто сдамся, предам Пита, словно он никому не нужен. Замечаю, как Бити бросает взгляд на один из мониторов сбоку от стола. Президент смотрит на него неодобрительно, но он как будто не замечает этого, а поворачивается ко мне и говорит: - Китнисс, с Питом всё хорошо, клянусь тебе. Ты всё узнаешь. Скоро, - и в его голосе столько искренности, участия, что это немного придаёт мне сил. Киваю вместо благодарных слов, потому что сил сказать что-либо ему нет. Кивая всем собравшимся, я пячусь к дверям и вдруг натыкаюсь на изумлённый – и изумляющий меня – взгляд Плутарха: Хэвенсби смотрит на меня так, словно только-только увидел меня впервые. Я послушно бреду в класс, извиняюсь за опоздание и усаживаюсь на своё место. Но, в отличие от ещё трёх десятков юношей и девушек, сидящих со мной в аудитории, меня совершенно не интересуют способы наложения повязок, жгутов и шин. Слова преподавателя – обаятельной молодой девушки, должно быть, всего несколькими годами старше меня – влетают в одно ухо и вылетают из другого, а тетрадь остаётся чистой. Каждую секунду этого бесконечно длинного занятия я думаю о том, что недавно сказал мне Пит. Что я должна олицетворять надежду для всех этих людей, не войну. Эту роль он благосклонно принимает на себя, как и весь огонь ярости Капитолия, пока мы не победим. А пока что, я знаю, Пит хочет, чтобы я оставалась в его тени и не касалась грязных сторон нашей борьбы за свободу. Но разве могу я, охотница, бунтарка, пошедшая против воли распорядителей на Играх, а потом против воли Капитолия, быть воплощением чего-то не разрушительного? Я понимаю, о чём толковал Пит: как ни странно, люди полюбили отчаявшуюся влюблённую девочку, девочку-невесту, и все мои действия рассматривали сквозь призму моей любви к Питу и только так. Но ведь этот образ, эта сказка, эта любовь – просто самая большая ложь за всю историю Панема. Если я покажу им своё истинное лицо, они отвернутся от меня. Я замечаю, что занятие закончено, только когда остальные ученики начинают отодвигать стулья и шуршать тетрадями. Следующий пункт моего дневного режима – тренировочный зал, в котором я наверняка заработаю не один синяк, потому что сейчас совершенно не способна сопротивляться кому-либо. Почти у самого входя в тренировочный зал меня нагоняет Гейл: решительно кладёт руку мне на плечо и разворачивает к себе, нимало не заботясь о том, как это будет выглядеть в глазах других. - Ты как, Кискисс? – настойчиво спрашивает он. Рассеянно качаю головой вместо ответа. Хоторн не отступает. - Узнала что-нибудь про Пита? Как будто ему не всё равно. Колкие слова так и вертятся на языке, когда я вспоминаю утреннюю перепалку с Гейлом, но вижу, что он в самом деле волнуется, если не за Пита, то за меня. - Ничего определённого, - пожимаю плечами. - Думаю, всё утрясётся, Китнисс, - сдержанно говорит он. Я поднимаю на Гейла глаза и вижу, как на лице его играют желваки, и понимаю, чего ему стоили даже эти простые и ничего не значащие слова. Неприязнь, которую он питает к Питу, слишком очевидна даже сейчас, когда он изо всех сил старается это скрыть. Вспоминаю слова Дженкинса и мысленно соглашаюсь с ним: как можно подставлять кого-то, кто вот так терпит друг друга, под одни и те же пули? Стоит нам войти в зал, где собралась, кажется, уже вся наша группа, наш тренер подскакивает ко мне. - Где, чёрт возьми, Пит?! Он пропустил занятие по разминированию! – дополнительное занятие, очевидно. Как будто никому, кроме Пита навыки разминирования не понадобятся. Но это лишний раз подчёркивает, что на моего мужа у Тринадцатого особенные планы. - Я не знаю. - То есть как это – не знаешь? – изумляется Дженкинс. – Ты его жена или я? - Жена я, но знаю не больше вашего, сэр, - сухо отвечаю я. - Так-так, - Дженкинс задумчиво постукивает указательным пальцем по губам. Лоб его пересекают морщины, словно он думает о чем-то не слишком приятном. – Но кто-то же должен знать, где он, так ведь? - Китнисс ходила к Президенту, - Гейл вопросительно смотрит на меня, словно прося продолжить его мысль. Я подчиняюсь. - Она говорит, что Пит на каком-то задании, суть которого от меня скрыли. - Как – на задании?! – это известие взволновывает тренера больше, чем само отсутствие Пита. – Как?! Неужели?! Уже! - Уже? То есть, вы знали, что они планируют?! - Ну… скажем так, в дела Штаба я не лезу. Я всего лишь солдат, как и вы, только, - он нервозно усмехается, - рангом повыше, - пушечное мясо, как и мы, думаю я, - но я тренирую наших солдат, поэтому должен знать, чего хочет от них руководство. И я знал. Но не думал, что они сделают это… так скоро… Мои глаза расширяются – я думаю о самом худшем. Капитолий. Резиденция Сноу. Бомба с часовым механизмом, которую нужно подложить к этому ублюдку в кровать. Что они приготовили для Пита? - Вы знаете, где он может быть? - Понятия не имею. Не интересовался и не думаю, что мне сказали бы. Что ж, на сегодня… - он окидывает меня задумчивым взглядом и, похоже, приходит к тому же выводу, что и я по пути сюда, - я освобождаю вас от занятий, солдат Мелларк. Вольно! А ты, Хоторн, стань в строй! И поживее. - Может быть, я побуду с Китнисс, сэр? - Нельзя! Китнисс – не маленькая девочка, и, насколько я понимаю, не случилось ещё ничего, чтобы Китнисс потребовалась такая массивная моральная поддержка. Стать в строй! – гаркает он. – Или снова в карцер захотел? Бросив на меня извиняющийся взгляд, Хоторн занимает своё место в шеренге. Конечно, он повинуется, да и я не хочу сейчас компании Гейла. Я бы могла воспользоваться дарованной мне Дженкинсом поблажкой и отправиться в отсек, но я остаюсь – так не хочется мне возвращаться в пустую комнату, в которой мысли о Пите будут только сильнее мучить меня. Отрешённо наблюдаю за тем, как парни и девушки отрабатывают различные боевые приёмы, и думаю о том, понимают ли они, что с каждым из них может случиться то же, что случилось сегодня с Питом? Однажды их родные могут проснуться в своих отсеках и увидеть опустевшие, аккуратно заправленные постели, а впереди их будут ожидать часы неизвестности и боязливого ожидания. А сами молодые солдаты отправятся по сигналу Койн и её подручных туда, куда она посчитает нужным их отправить, не считаясь с их собственными желаниями, страхами и надеждами. Понимают они это или нет? Мне хочется подняться и закричать, что есть мочи, предупреждая их об опасности, но, безусловно, это глупо, и кое-кто в Тринадцатом уже считает меня немного свихнувшейся, а подобный поступок лишь утвердит их в этом мнении; но, кроме того, я понимаю, что, даже сделай я так, они меня не послушают: они рождены в Тринадцатом, они рождены и выросли, чтобы стать его солдатами и отправиться туда, куда укажет им их Президент, даже если там они встретят смерть. Когда тренировка заканчивается, мы с Гейлом направляемся в столовую. Он молчалив и то и дело потирает ушибленную руку – сегодня Дженкинс избрал его своим спарринг-партнёром и от души отделал его, показывая на Гейле несколько особенно жестоких приёмов ученикам. Наш тренер по-своему понимает справедливость, но Гейл не жалуется: Дженкинс нравится ему, и, уверена, ему хотелось бы быть в числе любимчиков Дженкинса. Есть мне совсем не хочется, но я надеюсь услышать или увидеть в столовой что-то, что сойдёт за известие о судьбе Пита. В столовой я впервые за этот кажущийся бесконечным день вижу семью Мелларков. Мне вновь не достаёт смелости подойти к ним, так что я сажусь за стол к маме и Прим. Но мистер Мелларк оказывается смелее меня: не глядя на маму, он подходит к нам. Тревога за сына явно заставляет его позабыть о любых неловкостях, которые он испытывает в обществе моей мамы. - Здравствуй, Китнисс, - его голос похож на голос Пита, только более хриплый, да и сам он кажется мне повзрослевшей копией моего мужа, - мы сегодня целый день не видели Пита. Его мать начинает волноваться. Миссис Мелларк выглядит какой угодно, только не взволнованной, но не мне оспаривать это утверждение. Не хочется ранить или пугать отца Пита, но и лгать ему я тоже не могу. Я смотрю мимо него, в тёмный экран большого телевизора, и тихо отвечаю: - Я тоже не знаю, где Пит. Но, - спохватываюсь, - они говорят, что с ним всё хорошо. Они. Ему не нужно объяснять, что это значит, что жизнь его сына целиком в руках военных. Мужчина лишь кивает. - Если узнаешь что-нибудь, просто скажи нам. Мне остаётся лишь кивнуть, и он уходит. Я смотрю ему вслед и вижу, как он подходит к своей семье, и братья Пита подаются вперёд, словно так они быстрее получат новости, но Дора только поднимает на мужа взгляд. Она сидит вполоборота, и мне почти не видно её лица, так что, возможно, глаза её и выражают страх за словно испарившегося сына, но весь остальной облик – нет. Когда, наконец, все рассаживаются по своим местам, и общий гул несколько стихает, раздаётся щелчок включающегося телевизора. Я раздражённо вздыхаю и не смотрю на экран: ничьи чувства для руководства Тринадцатого не повод прерывать пропаганду хоть на час. Мне совершенно неинтересно, что там показывают, очередное обращение Койн или одно из промо со мной и Питом, поэтому я демонстративно впиваюсь взглядом в тарелку супа. Но, когда среди наступившей вдруг полнейшей тишины прямо надо мной раздаётся чёткий голос Пита, я едва не падаю со стула. - Нет, вы не правы. Я точно знаю, что ни в одном из наших видео нет такой фразы. Это заставляет меня вскинуть взгляд на экран подобно сотням людей в столовой. Я не могу поверить тому, что вижу: Пит в обычной серой форме Тринадцатого сидит среди чумазых мужчин в какой-то очень тёмной комнате. Камера, вероятно, прикреплена к одежде кого-то, сопровождающего его, потому что изображение время от времени прыгает, но звук остаётся удивительно чётким. Сидящие по обеим сторонам парня мужчины хмурятся, но, видимо не злятся. - Мы видели… - начинает один, тот, что постарше. - То, что вы видели – ложь, - отрезает Мелларк. – Не всё, но… Мы с Китнисс действительно ушли, но точно не затем, чтобы причинить вам вред. - Вы спасали свои шкуры! – раздаётся откуда-то сбоку молодой, задиристый голос. Пит отрывает взгляд от своего собеседника и смотрит в сторону говорившего. В тусклом свете я замечаю, что на его лице и волосах осела какая-то чёрная пыль. Да где же он, чёрт возьми?! В Тринадцатом и его окрестностях нет таких мест. - И да, и нет, - серьёзно говорит он. – Конечно, мы хотели оказаться в безопасности – а кто не хочет? Разве ты этого не хочешь? Все вы этого не хотите? Но, кроме того, мы ушли, чтобы найти место, где станем полезными, откуда сможем бороться и за вашу свободу. - Хороши борцы, - беззлобно бормочет один из мужчин, - знаете вы или нет, как сильно наказали нас за то, что вы сделали? Кусочки мозаики в моей голове понемногу складываются, но шок от того, что я вижу Пита в такой неожиданной обстановке, не даёт разуму работать в полную силу. Я слышу резкий скрип стула, и вот уже рядом со мной оказывается перевозбуждённый Гейл, забывший про свой обед. - Это Двенадцатый, Китнисс! – почти кричит он. – Пит в Двенадцатом! Словно гром, его слова расчищают мои мысли, и я сама понимаю, что думала об этом, только не могла позволить этим догадкам стать убеждением. Потому что это слишком нереально и слишком опасно. Прижимаю руку к губам, чтобы не закричать. - Он в шахтах! Это просто невероятно! - Конечно, знаем, - после паузы говорит Пит с экрана. – И мы не простим Капитолий и за это тоже. Но мы не справимся сами, и Тринадцатый тоже, - не думаю, что его похвалят здесь за то, что он так вольно расписывается в беспомощности Дистрикта-13. Но Пит всегда знает, что говорит. – Я знаю, что до нашего… побега здесь существовало подполье, - шахтёры беспокойно переглядываются. Сейчас он в полной их власти, и, если он не выйдет из шахт, никто не спохватится… Но, даже если ему страшно, он не подаёт вида. - Это этот чёртов сукин сын Хоторн им всё разболтал! – уже кричит тот же молодой голос. – Мы доверяли ему, а он тоже сбежал и выболтал все наши тайны! Выражение лица Гейла непередаваемо: в нём и удивление, и боль, и непонимание. Скольких из них он считал друзьями? Сколько из них теперь считают его предателем? - Кажется, о тебе в Двенадцатом помнят, - бормочу я. - Замолчи, Терри, - одёргивает невидимого парня шахтёр постарше. – Но в его словах есть доля правды. Это Гейл Хоторн вам всё рассказал? - Не могу сказать, что он. Пока мы были в Двенадцатом, я знал об этом, хоть и не принимал в этом никакого участия: Китнисс и моя семья были под прицелом Капитолия больше, чем кто-либо в этом дистрикте, - спокойно поясняет муж, и я в который раз восхищаюсь его самообладанием. – Но теперь, когда они все в безопасности, я хочу и могу помочь вам. Через секунду камера показывает Пита и шахтёров, склонившихся над, похоже, какими-то бумагами. Точно не разглядеть, а ещё через пару секунд экран гаснет. Что бы ни случилось дальше, этого нам не покажут. В столовой царит мёртвая тишина, словно огромная комната пуста. Дальше слышится лишь стук ложек по тарелкам. Если Койн рассчитывала на бурное ликование, она просчиталась. У большинства, я полагаю, сейчас состояние шока: человек Тринадцатого за пределами дистрикта! на вражеской территории! и он жив, не расстрелян в первые же минуты! его слушают! его слышат! И, вероятно, каждый думает о том, что Президент после долгих лет молчания и таинственности подняла в воздух один из планолётов, чтобы впервые заявить о Тринадцатом вживую. Для каждого из нас это значит, что скоро начнутся настоящие вооружённые вылазки за пределы Тринадцатого. Я же просто зла. На Койн, за то, что она подвергла Пита такой невообразимой опасности – ведь, прознай миротворцы Двенадцатого о том, что Пит Мелларк на их территории, ему не избежать показательной жестокой казни, если не отправки в Капитолий, что ещё хуже. И на Пита за то, что он ничего не сказал мне. Я не требую от него абсолютной откровенности, даже не вправе требовать, но об этом он мог мне сообщить, ведь мы – команда, союзники. Или уже нет? Я срываюсь со своего места, пробегаю мимо обеденных столов, прочь от места, над которым ещё висит бархатный голос Пита, словно осязаемый. Я на одном дыхании добегаю до нашего отсека и там бросаюсь на кровать, зарываюсь лицом в подушки. Ком подкатывает к горлу, но слёз нет. Следующие несколько часов я вот так же тихо лежу, обнимая подушку. Я пропустила ещё одну тренировку и занятие по ловушкам, и, возможно, меня за это накажут, но мне всё равно. Когда тихо открывается дверь в отсек, я думаю, что это Гейл, или мама, или Хэймитч, и поворачиваюсь, готовая каждого из них послать к чёрту, но слова замирают на языке, когда я вижу на пороге Пита. Перепачканного угольной пылью, уставшего, но живого и, кажется, невредимого. Резко сажусь на кровати, ошеломлённая. Мне хочется подскочить к нему, дотронуться до него, чтобы убедиться, что это мне не снится, что он настоящий, но я остаюсь на месте. Пит не поймёт моего порыва. - Ты жив! – только и восклицаю я, не пытаясь скрыть радости в голосе. Он присаживается на краешек постели и устало улыбается. - Да, как это ни странно. Теперь я понимаю, что Пит прекрасно осознавал риск, на который идёт. Осознавал и всё же пошёл едва ли не на верную смерть, когда ему приказали. Когда я подаюсь вперёд, он лучше видит выражение моего лица, и улыбка сползает с его губ. - Зачем?! – едва не кричу я. – Почему ты сделал это?! Тебя ведь могли убить! Ты… ты вообще представляешь, что они сделали бы с тобой, если бы ты только попался к ним в руки?! - Китнисс, у меня довольно живое воображение. Конечно же, я понимал, на что иду, и чем это мне грозит. - Тогда зачем? – выдыхаю едва слышно. Пит устало трёт переносицу. - Мне до смерти это всё надоело. То, что мы делаем здесь… всё это бессмысленно, если Революция не выйдет за пределы Тринадцатого. А она не выйдет, если не выйдем мы. Нет смысла в наших бесконечных промо, если люди в дистриктах их не видят – а они, конечно же, их не видят. У них есть только то, что даёт им Капитолий, а это совсем не идёт на пользу нашему делу. Нам нужно, чтобы люди в дистриктах нас поддержали, сами взялись за оружие, иначе Тринадцатый обречён медленно умирать под громкие лозунги Койн. И мы вместе с ним. - Но ведь есть же Бити с его способностью прорывать информационную блокаду Капитолия! Почему ты? Ты не должен… - Должен, Китнисс, - спокойно говорит он. – Может быть, больше, чем кто-либо ещё. Ведь, в сущности, я дал толчок всему, что происходит сейчас, - непонимающе смотрю на него, и тогда Пит поясняет: - когда не захотел умирать на Играх, а стал придерживаться твоего плана. Если бы я съел морник, и ты стала бы единственной победительницей, многого из того, что случилось, можно было бы избежать. Да, я понимаю, что он делает. Пит жертвует собой. Как на Играх, когда он уводил Катона и прочих подальше от меня и моих союзников; когда не отпускал меня за лекарством; когда хотел, чтобы я пристрелила его и вернулась домой одна; как по дороге в Тринадцатый, когда он один пошёл на разведку, как теперь, когда он изматывал себя тренировками. Он хочет взвалить весь груз только моих или наших общих решений на одного лишь себя. Но я ему не позволю. - Всё равно не знаю, как ты мог помочь, подвергая себя такой чудовищной опасности, - ворчу я. Он пожимает плечами. У него усталый вид, словно ему попросту надоело слышать эту фразу. - Я не знаю, что вам здесь показали, какой кусок того, что снял Тим, - продолжает он. – Но все они… Понимаешь, Китнисс, они все до единого считали, что мы сбежали только ради того, чтобы пожениться и стать счастливыми здесь, - судя по виду Пита, он недоумевает, как они могли быть столь наивными, - и они злятся, потому что тоже хотят счастья, которое им недоступно. Только и всего. Любое видео из Тринадцатого – ничто, пустышка. Они хотели, чтобы их услышали и чтобы с ними говорили. Нетрудно представить, какое ошеломляющее впечатление произвёл Пит на шахтёров Двенадцатого, ведь он мог даже с экрана говорить так проникновенно, словно сидел в каждой гостиной Панема. Я понимаю, что он хочет мне сказать – и в то же время не понимаю ни слова. В мозгу больно бьётся мысль о том, что лишь чудом он и его отряд не попали в руки к миротворцам. Страшно подумать, что бы они сделали с ним в таком случае; и они заставили бы весь Панем, и даже Тринадцатый наблюдать за этой кровавой расправой. Несмотря на то, что Пит сидит рядом, целый и невредимый, в моём воображении проносятся картинки одна ужаснее другой. В конце концов я не выдерживаю и восклицаю: - Но тебя же могли убить! Разъярённые шахтёры, или миротворцы, или шпионы Капитолия среди повстанцев! Я не знаю, что сейчас выражает моё лицо, но лицо Пита бесстрастно, словно моя вспышка не коснулась его. Он прямо смотрит на меня и прямо говорит: - Что ж, быть вдовой Пита Мелларка, сдаётся мне, здесь не менее почётно, чем его женой. Между нами повисает молчание. Я попросту не верю своим ушам, не верю, что Пит мог произнести эти слова. Мне было бы легче, если бы он начал юлить или оправдываться, или вспылил и закричал. Но когда он вот так открыто смотрит на меня своими бесконечно голубыми глазами, я совершенно теряюсь. Я знаю только, что мне больно от его несправедливых слов. - Это жестоко, - почти шепчу я, наконец, отведя взгляд от его лица. Он тоже опускает голову вниз, и я слышу тихий вздох. Потом он поднимается. - Я очень устал, Китнисс. Мне нужно поспать. График занятий не изменят из-за того, что я сегодня сделал, а Дженкинс, я уверен, завтра даст мне двойную нагрузку, - как ни в чём не бывало говорит он. Пит оправляется в ванную, и вскоре оттуда раздаётся шум воды. Я валюсь обратно на подушки, совершенно разбитая, раздавленная сегодняшним тревожным днём. В пустом уставшем мозгу остаётся лишь одна мысль: неужели Пит в самом деле думает, что мне плевать, жив он или нет? Если я даже стану объяснять Питу, что я сегодня места себе не находила из-за страха за него, он подумает, что я просто играю в хорошую жену. Возможно, Пит заслужил кого-то намного лучше меня, но это несправедливо. Я плачу, и солёные слёзы противно скатываются по щекам и заползают в уши. Я просыпаюсь под неистовый стук собственного сердца. Не помню, как заснула. Мои пальцы до боли вцепились в простыню, а соль высохших слёз стягивает кожу на лице. В отсеке темно, только тусклая лампочка над входом освещает кусок комнаты, но и этот свет отлично отгоняет монстров. Не помню, что мне снилось, но от этого сна я пыталась убежать, что есть мочи. Не знаю, получилось ли, или измученное сознание попросту вытолкнуло меня из сна в явь. Стараюсь выровнять дыхание, перевожу взгляд на Пита: на его лице застыла уже привычная мне страдальческая гримаса, которая появляется, когда его мучат жуткие видения. У нас одни кошмары на двоих. Так было после Игр, и это продолжается. И только вместе мы сможем от них избавиться – это уже тоже было. Я знаю, это нужно было сделать уже давно, но смелости набираюсь только сейчас: выбираюсь из-под одеяла, которым, кстати, заботливо укрыл меня Пит – и я красенею от этой мысли – и на цыпочках подхожу к нему. Если за время усиленных тренировок у него и выработался некий охотничий инстинкт, не позволяющий быть застигнутым врасплох, сейчас он не работает. Наклоняюсь к Питу, касаюсь рукой его щеки – аккуратно, чтобы не слишком резко стереть границу между реальным миром и миром страшных грёз. Парень вздрагивает и распахивает глаза, и я вижу в них непонимание. - Китнисс? – он поднимает голову, озирается вокруг. - Шшшш, всё хорошо. Тебе приснился кошмар, - даже и не спрашиваю. - Я… ну, это неважно. - Важно. Мне тоже. Но я знаю, что нужно сделать. Не говоря больше ни слова, я беру его за руку и заставляю подняться со стула. Разминая затёкшие конечности, Пит тихонько стонет. Но после, когда он понимает, чего я хочу, он сопротивляется. - Китнисс, не думаю, что это хорошая идея. Я уже забралась под одеяло и оставляю место для него на кровати. Но Пит недоверчиво смотрит на это пустое место и не шевелится. Хлопаю рукой по простыне. - Раньше это всегда срабатывало. Ну же! Тебе нужно выспаться, да и мне тоже – это был просто кошмарный день. Ложись! Он знает, что это работает, не хуже меня. Видно, что перспектива проспать несколько часов без кошмаров слишком соблазнительно, так что после недолгих раздумий он осторожно укладывается со мной. Я не кладу Питу голову на грудь, как бывало раньше, но моё колено касается его бедра, кончики пальцев – плеча. Уверена, этого будет достаточно.