Искра

Плутарх собирает нас в Штабе перед расцвеченной разными цветами картой Панема. На ней горят все оттенки от жёлтого до ярко-красного. Сам мистер Хевенсби, всегда такой румяный, цветущий, с неизменной улыбкой на губах, сегодня выглядит мрачным, осунувшимся и беспокойным. Он не сводит с меня взгляда, пока мы рассаживаемся вокруг стола, и этот взгляд мне отчего-то очень не нравится. Здесь же Крессида и Бити, Гейл, даже Порция, и конечно, Хеймитч — его взгляда я старательно избегаю. Когда мы с Питом входим, он отзывает Пита и о чём-то с ним говорит несколько минут; всё это время я пылаю в пламени из чувства вины и негодования. Но, судя по взгляду и всему виду Пита, Хеймитч сдерживает слово и ни о чём не рассказывает ему. Впрочем, это и не мудрено: наш ментор любит Пита больше, чем меня, его чувства он всегда старательно щадит — в отличие от моих. Даже Боггс появляется на этом маленьком собрании и сразу же приносит с собой прогорклый дух войны. Я снова и снова смотрю на дверь, ожидая появления последнего участника, но она не появляется. Позволяю себе облегчённо вздохнуть: пусть всё в этой комнате делается с ведома и согласия Госпожи Президента, но всё же я чувствую себя немного свободнее без её пристального взора. Уверена, остальные разделяют мои чувства. Но дверь всё-таки открывается чуть погодя, и на пороге появляется Финник Одэйр. Он выглядит крепче и здоровее, чем когда мы с ним виделись в последний раз, а было это довольно давно. Поговаривают, будто Дженкинс тренирует Финника отдельно по программе, разработанной медиками Тринадцатого специально для него, с учётом всех физических и душевных травм, полученных им. Так это или нет, занимается ли им лично Дженкинс или кто-то другой, но сейчас чемпион Дистрикта-4 более чем когда-либо за время своего пребывания в Тринадцатом похож на того красавца, по которому сходили с ума все девчонки Панема. Похоже, впрочем, что его появление здесь — неожиданность для всех, включая Плутарха. Уже как будто приготовившись произнести перед нами речь, он торопливо поднимается со своего места и подходит к Финнику. Говорит ему что-то тихо, но настойчиво, явно пытается его в чём-то убедить, но Финник только отмахивается, то и дело поглядывая на нас. В конце концов Плутарх сдаётся, возвращается на своё место, и Финник тоже занимает свободный стул за столом. — Итак… — Он на мгновение замолкает, перекладывая перед собой на столе какие-то бумаги. — Китнисс выразила желание принять активное участие в деле нашей борьбы с Капитолием… Ещё более активное, я хочу сказать. Госпожа Президент и Штаб, — Плутарх бросает взгляд на Боггса, словно ищет в нём поддержку, — приняли решение о том, что в свете этих событий стоит перейти к следующей фазе… Её в полном объёме мы планировали начать немного позже, но в связи с некоторыми решениями… — Теперь он смотрит на Пита, и я краем глаза вижу, как муж коротко, едва заметно, кивает Плутарху. Впервые я думаю, а не попросился ли Пит в дистрикты так же, как и я недавно? Быть вдовой Пита Мелларка не менее почётно, чем его женой. — И нам с вами сегодня предстоит принять решение о том, какой из дистриктов станет первой точкой на карте Панема, где мы нанесём удар своей пропагандой. — Нам всем? — недоверчиво уточняет Хеймитч. Он выглядит потрёпанным и помятым, как и всегда, но взгляд у него острый и настороженный. Под этой личиной заправского пьяницы скрывается ум, вот уже два года занятый задачей по спасению наших с Питом шкур. И сегодня, судя по всему, рассудок Хеймитча не тронут алкоголем, холоден и рассчётлив, как никогда. Плутарх пожимает плечами. — Госпожа Президент хотела принять решение единолично, но я отговорил её от этого. Затея это опасная и нелёгкая, один неверный шаг может стоить жизни не только нашим победителям и главным символам, но и съёмочной группе, всему отряду сопровождения. Мы не так богаты людьми, чтобы глупо рисковать ими. К тому же, пусть ваша смерть, — он обращается к нам с Питом, — и всколыхнёт дистрикты — наверняка, — она сыграет всего один раз. Вы нужны нам живыми. — Вот уж спасибо, — парирует Пит. Хевенсби не удостаивает его даже взглядом. Пит откидывается на стуле, пальцы его бесцельно вертят ручку. Если он и волнуется, то ничем не выдаёт себя. А волноваться следовало бы: именно сейчас решается наша судьба на ближайшие несколько дней. А, быть может, и навсегда — кто знает, что может случиться в дистриктах? Я волнуюсь так, что меня даже подташнивает, пальцы холодеют, ладони становятся влажными от пота. Убеждаю себя, что Пит наверняка уже прошёл через это перед своей вылазкой в Двенадцатый. Я ведь не трусиха, нет. Я прошла через Голодные Игры, я выбралась из Двенадцатого, я пережила бомбёжку в Тринадцатом, я… Всё это не отменяет того, что я отчаянно боюсь. Мой страх перед свадьбой с человеком, которому я без раздумий доверю свою жизнь, кажется теперь ребяческой глупостью, и я готова ещё с десяток раз выстоять у алтаря, произнося перед взором всего Панема брачные клятвы, вот только теперь всё гораздо серьёзнее. То, что мы собираемся сделать… Это сродни войне, войне партизанской, ведь нам придётся проникать в Дистрикты максимально незамеченными, пробираться мимо местных миротворцев к доверенным людям и надеяться на то, что этим людям всё ещё можно доверять. Один неверный шаг, как и сказал Плутарх, может стоить нам жизней… или с нами может произойти кое-что похуже, если Капитолий доберётся до нас живых. Я вспоминаю, как боялась за Пита… сейчас мой страх во сто крат сильнее, ведь под прицелом буду ходить я сама. — Мистер Хевенсби, — не выдерживаю я, — а что означают эти цвета на карте? — А, это… Уровень лояльности к нам дистриктов. Красный означает, что в этих дистриктах вас ждёт неминуемая мгновенная смерть, что там никто не станет даже слушать вас. — Первый и Второй пылают настоящим огнём, Четвёртый горит чуть бледнее, а вместе с ним и Восьмой. Я бросаю взгляд на Финника: он здесь, тогда как его родной дистрикт полностью поддерживает, судя по всему, Капитолий. Может ли он повлиять на его мнение? Станет ли? Что ему до наших жизней? Что ему до судьбы революции? — В оранжевых и жёлтых у нас чуть больше шансов на взаимопонимание с местными ячейками Сопротивления. Полностью лояльные дистрикты, в которых мы чувствовали бы себя в безопасности, должны были бы обозначаться зелёным, но… — Обнадёживающе, ничего не скажешь. Лицо Плутарха багровеет, он приподнимается на стуле, опирается руками о столешницу и подаётся вперёд, нависая над столом. — Вот что, мисс Эвердин! — рявкает он. — Миссис Мелларк, прошу заметить, — ехидно поправляет его Хеймитч, с поучительной миной поднимая указательный палец вверх. — Миссис Мелларк, добро! Вот, что я вам скажу, миссис: если бы вы чётко следовали плану, а не выкидывали бы эти фортели с побегом, у нас был бы, — он указывает на карту, — зелёный цвет! У нас были бы трибуты, любимцы этой чёртовой толпы, способные переломить общественное мнение! У нас было бы время, чтобы всё подготовить! Но вам, чёрт бы вас побрал, захотелось свободы, захотелось здесь и сейчас! И теперь мы все в этом дерьме, Китнисс Мелларк! Только из-за вашей глупости и недальновидности я вынужден сейчас посылать целые отряды, быть может, на верную гибель! И ты ещё будешь насмехаться?! — Тише! — Хеймитч вскакивает со своего места раньше, чем кто-либо из нас успевает хоть что-то сообразить и нагрубить Плутарху. — Что сделано, того… — он почему-то смотрит не на Хевенсби, а на Финника, — не воротишь. Вопрос в том, что нам теперь со всем этим делать. Мы можем сидеть здесь и обвинять друг друга и этих импульсивных детей, а можем попридержать своё негодование и направить его, куда следует. На Сноу, — добавляет он после недолгой паузы. Пока он говорит, в комнате царит тишина, лишь Плутарх недовольно сопит, однако, не перебивает нашего ментора. Мы с Питом благоразумно отмалчиваемся: каждому из нас понятно, что между Плутархом и Хеймитчем существовал договор, который мы разрушили своим побегом. Вероятно, до конца о его сути мы не узнаем никогда, однако он наверняка касался нас и других трибутов. Мы подорвали доверие к нам людей в дистриктах и стали причиной гибели других трибутов, тем самым разрушив какие-то таинственные планы Плутарха, Койн, Тринадцатого… Мне жаль тех, кто погиб, однако я совсем не жалею о том, что поступила так, как поступила. Будь у меня выбор, я снова бы сбежала. Здесь мы тоже не свободны, однако… это совсем другая несвобода. В ней есть надежда. В Двенадцатом притворству и этому лживому спектаклю, в котором мы жили, не было видно конца, здесь же мы получим абсолютную свободу, нужно только выиграть для Койн эту чёртову войну со Сноу. Мне вовсе не нравится, что Хеймитч выставляет нас с Питом импульсивными детьми, и я, конечно, выскажу ему, что думаю, но сейчас я благоразумно молчу. Наш ментор продолжает игру, начатую им во время 74-х Голодных Игр: выставляет нас обезумевшими от страха, растерянными детьми, пытающимися спасти то немногое, что у них есть — свою любовь и свои никчёмные жизни. Не ведали, что творили, всего лишь делали то, чему лучше всего научились на Играх: бежали. Это должно нас извинить. Хотя я знаю, что даже сейчас, в этой комнате есть те, для кого эта причина смехотворна, а наша молодость вовсе не повод отказываться от мести. Бити и Финник потеряли женщин, которых боготворили, которые были для них смыслом жизни. Бити, правда, угрозы не представляет: он нашёл отдушину в том, что полностью углубился в дела Тринадатого и восстания, он буквально стал его мозгом. С Финником всё иначе. Ещё при первой встрече я поняла, что, несмотря на свою блестящую и открытую улыбку, Одэйр может стать опаснейшим из врагов. Сейчас ему терять нечего и на Революцию ему, по большому счёту, наплевать; если есть кто-то, кого он ненавидит больше, чем нас, виновников гибели Энни Кресты и своей старой менторши, так это Сноу. И за этим столом он находится лишь потому, что это прямой путь к Президенту. Когда Сноу будет повержен, настанет наш с Питом черёд. Он никогда не скрывал своего к нам отношения, но мне всё же хочется думать, что у нас ещё есть немного времени, чтобы его изменить. Сейчас, когда он слушает Хеймитча, в глазах его зажигается что-то вроде жалости; на нас он и не смотрит, однако отчего-то мне кажется, что его пыл несколько поутих. Или же команде Тринадцатого удалось перенаправить его в другое русло. — Ладно, — вдруг говорит Пит. — Мы с Китнисс, пожалуй, были неправы: нам стоило не совершать этого поспешного бегства, а дождаться совета Хеймитча или, может, кого-то ещё, — он бросает выразительный взгляд на Плутарха Не верю своим ушам. Вижу, как Гейл усмехается, недобро и, в то же время, понимающе. Он постоянно твердит, что Пит трус, он был уверен, что Пит и бежать не захочет, и вот теперь Пит отчего-то словно бы подтверждает его слова. Во мне тоже клокочет возмущение: я вовсе не жалею, что мы сбежали, хотя и жалею о погубленных судьбах других людей. Но это не мы убили их, а Сноу! Почему мы должны извиняться, словно бы мы не потеряли Эффи, Цинну и остальных?! Почему, собственно, Пит сейчас сидит здесь и извиняется перед людьми, которые попросту хотели нас использовать — и используют?! Хочу возразить ему, даже открываю рот, гневные слова вот-вот сорвутся с языка, но в этот миг Пит накрывает мою руку своей. Для всех это жест влюблённого, ищущий поддержки своей второй половины, и только я знаю, что Пит сжимает мою ладонь до боли, так, что обручальное кольцо неприятно впивается мне в палец. Сцепив зубы, терплю. Вырваться не пытаюсь — это было бы неверно понято окружающими, да и вырваться из крепкой хватки Пита не так-то просто. Сверлю его возмущённым взглядом, уже прикидывая, какой отповедью его награжу, но вдруг он поворачивается ко мне — всего на миг — и быстро моргает. Тотчас моей руке становится легко и свободно, хотя ладонь Пита всё ещё накрывает её; боли больше нет, и пальцы, которые уже начинали неметь, покалывает. Я понимаю этот знак. Молчи, говорит он, доверься мне. Мы всё ещё союзники, всё ещё играем в одной команде, и, быть может, против целого мира. И если Пит собирается немного уменьшить количество наших потенциальных врагов, мне не стоит ему мешать. И использовать он собирается тот же способ, который однажды уже оправдал себя: надавить на жалость. — Никто из вас не знает, что значит вернуться на Арену. Да, Финник и Бити наверняка почувствовали то же, что и мы, но они старше и опытнее и могли иметь все шансы победить. Мы с Китнисс… мы стали победителями среди детей, и то, отчасти, случайно. Все вы знаете, что помогло нам выиграть, — тише добавляет он. — Но вряд ли в Квартальной Бойне кто-то бы пожалел влюблённых, только потому, что они влюблены и стоят в начале своего жизненного пути. Ты бы не пожалел, Финник, правда? — Пит в упор смотрит на Одэйра, мгновение, другое, и наконец Финник едва заметно качает головой. Мой муж примирительно вскидывает руки ладонями вперёд — словно бы Финник только что не сказал, что готов был убить нас. Мы всё ещё должны быть командой? — Я не осуждаю. Ведь таков закон Голодных Игр. Против прежних победителей у нас с Китнисс не было бы шансов. Ни единого. Что нам было делать? Мы были напуганы до смерти и очень не хотели умирать. Примитивно? Глупо? Недальновидно? Мы не были посвящены ни в какие планы, нам никто не обещал помощи, — он обводит взглядом Хеймитча и Плутарха, — и мы взяли судьбу в свои руки. Он замолкает, и какое-то время в комнате царит тишина. Так всегда бывает после речей Пита — никто не может сразу найти слова, чтобы противоречить ему, чтобы разрушить эту магию, порождённую его голосом. Глядя на Пита, Гейл задумчиво кусает губы. Едва ли его мнение о Пите улучшилось после его слов, и всё же… Украдкой смотрю на Финника — уверена, что, главным образом, эта речь была для него. Похоже, он чуть смягчился после слов Пита. В самом деле, что взять с испуганных влюблённых детей? Тишину разрушает Бити. Откашливается, привлекая к себе внимание. — Если вы покончили с обвинениями, извинениями и взаимными упрёками, то, может быть, мы возьмёмся за дело? Пока кто-нибудь не передумал, или что-нибудь ещё нам не помешало. Он не отрывает взгляда от планшета, который держит в руках, но я чувствую, что эта последняя ремарка была обо мне. Чувствую, как по шее и лицу расползается горячая волна румянца. Про себя повторяю, как мантру, что ничто не собьёт меня с выбранного пути, каким бы трудным он ни был — хотя бы потому, что я не желаю давать этим мужчинам даже малейший повод сказать, что я испугалась, или что нервы у меня ни к чёрту, или что-то в таком духе. Хеймитч, похоже, тоже улавливает намёк Бити и ухмыляется. Но больше ни у кого нет настроения веселиться. Бити что-то нажимает в планшете, и дистрикты на карте, выведенной на экран, теряют свою оранжево-красную окраску, становятся либо тусклыми, тёмными, либо ярко-зелёными. — Что это? — интересуется Гейл. Больше он не усмехается, не обращает внимание ни на меня, ни на Пита. С этого мгновения он снова послушный солдат, готовый следовать приказам командования. — Наши возможности, — коротко поясняет Бити. Большая часть Панема закрашена тёмным, зелёным выделены Седьмой, Третий, Восьмой, Девятый и Одиннадцатый дистрикты. Плутарх несколько мгновений смотрит на карту, потом поворачивается к Финнику и бросает: — Тебе нужно убедить своих. — Наши возможности? — переспрашивает Пит. — О чём это вы? — Китнисс, — Плутарх кивает на меня, — изъявила желание попасть в дистрикты. Это, в общем-то полностью совпадает с нашими более ранними планами. Знаете, что должно было происходить? — Он смотрит на нас с Питом. — Вы должны были возникать то тут, то там, — он обводит широким жестом карту, — как чёрти из табакерки, дразнить Капитолий и подпитывать своими речами и всем своим видом революционное движение в Панеме. Последними каплями должны были бы стать Первый и Второй… Перед Капитолием. Сейчас об этом и думать нечего. Два месяца назад у вас была абсолютная поддержка во всех дистриктах, кроме, как я уже сказал, Первого и Второго. Люди бы пошли за вами, стоило бы вам только намекнуть… Теперь всё сильно усложнилось. И картина, представленная сейчас Бити, кажется слишком радужной — куда более реальная та, которая была представлена на экране несколько минут назад. Но выбирать нам не из чего. Бити прав: чем дольше мы будем сидеть здесь, тем меньше людей в Дистриктах будет нас поддерживать. А мы не можем себе этого позволить, если не хотим дать Революции зачахнуть, а самим сгнить здесь под землёй. Тон его речи ни капли не воодушевляет. Словно бы Плутарх выбирает, где мы можем погибнуть наименее безболезненно. Но ни я, ни Пит не желаем чахнуть здесь до скончания века, поэтому нам придётся рискнуть. В конце концов, это станет неплохим наказанием для нас за побег, и, наверное, примирит нас с теми, кто осуждает нас. Плохо то, что вместе с нами будут рисковать и другие люди. Краем глаза смотрю на Крессиду: она хмурится, что-то не то чертит, не то пишет на листочке бумаги, лежащем перед нею. Она и её команда будут вместе с нами под прицелом миротворческих винтовок, беззащитные, вооружённые только камерами. — Это опасно для Китнисс и Пита, очень опасно, и для всех тех, кто с ними будет, — качает головой Гейл. — Как будто мы этого не понимаем! — насмешливо отвечает ему Хевенсби. — Но, прошу заметить, мистер Хоторн, вы сами вполне этому посодействовали! Говоря это, Плутарх наверняка имеет в виду нас всех или вообще только меня и Пита, считая нас главными инициаторами побега. Откуда ему знать, что это именно Гейл был самым ревностным вдохновителем нашего бегства? Что это он заставил меня принять окончательное решение, и именно такое? Конечно, Гейл понимает это и опускает взгляд. Он никогда не жаловался, однако… Никто из наших команд подготовки или Победителей из других дистриктов не был ему близок, но я не верю, что его не мучает по ночам то же чувство вины, что и меня. Пит рядом со мной едва заметно качает головой. Уж он-то наверняка оценил невольную иронию Плутарха. — Кажется, мы решили успокоиться и сочинить какой-никакой план действий, мистер Хевенсби, — встревает Хеймитч. Ему явно надоело сидеть здесь и не иметь возможности приложиться к своим тайным запасам спирта. — Бити! — рявкает Плутарх. Похоже, он совершенно не способен руководить этим собранием, не в эти минуты. — Что скажешь о Третьем? Твои ребята сохраняют лояльность? — Мои ребята — да, — окрик Плутарха явно не задевает его, — но за весь остальной дистрикт я не поручусь. Вайресс… её любили в Третьем, очень, — Бити упорно не смотрит на нас. — Капитолий в Третьем ненавидят, но есть некоторые, кому месть за Вайресс здесь и сейчас покажется куда более лакомой вещью, чем призрачная надежда на свободу. За которую, кстати, ещё нужно повоевать. Да и слишком близко к Первому и Капитолию. Нет, нет… слишком рискованно. — Третий, Плутарх?! — словно очнувшись от какой-то дрёмы, переспрашивает его Финник. В голосе его отчётливо слышна насмешка. — Смеёшься, что ли?! Ты можешь просто сразу послать ребят в Капитолий! Вот только не спрашивай потом, отчего восстание провалилось! — Ладно. — Хевенсби покорно сносит такое небрежение со стороны Одэйра, и это кажется странным. — Седьмой, может быть? Бити мрачнеет. Долго сидит, уставившись в планшет, однако по носу его скатывается одинокая слезинка. В комнате стоит вязкая, тяжёлая тишина, и я думаю о Джоанне Мейсон. Все думают о Джоанне. Мы никогда не были знакомы лично, но она всегда умела расположить к себе с экрана телевизора, как Пит. Я вспоминаю о сплетнях, которые пару лет в обязательных к просмотру телешоу смаковали Клавдий Темплсмит и Цезарь Фликеремен: будто Бити Летир из Третьего по уши влюблён в Джоанну Мейсон, победительницу из Дистрикта-7. Так ли это? Вероятно, не не имеет уже никакого значения. — Они наверняка ещё злы из-за Джоанны, — вместо Бити отвечает Финник. Рядом со мной судорожно вздыхает Пит. Похоже, своим поступком мы нажили себе больше врагов, чем ожидали, да ещё и по всему Панему. Справимся ли мы с этим благодаря одним лишь речам Пита? Очень может быть, что наше присутствие в Тринадцатом вредит Революции больше, чем навредила бы наша гибель. — Одиннадцатый? — Воодушевления в голосе Плутарха всё меньше. — Слишком близко к Двенадцатому, — вдруг отвечает Пит. — Я был там совсем недавно… Нужно время, чтобы люди, с которыми я говорил, поговорили со своими семьями, соседями, друзьями, убедили их… если только мне удалось их убедить. Если не удалось, они всё ещё злятся, и злятся достаточно сильно, чтобы без раздумий сдать нас Сноу. — Парень сечёт, — вдруг подаёт голос Боггс. Всё это время он молчал, прислушивался, сверяясь с чем-то в своём планшете. Ухмылка красит его усталое лицо, видно, Пит нравится ему. — Восьмой и Девятный, насколько мне известно, более нейтральны, более терпеливы и склонны прощать. И лютой ненавистью ненавидят Капитолий и Сноу. Они — ваш лучший шанс сейчас. Наш лучший шанс. — Восьмой, — мгновенно отзывается Плутарх. На лице Бити проскальзывает сомнение. — Но разве там не военное положение? Комендантский час, запрет на выход из домов, запрет на собрания… Группа из Тринадцатого будет замечена сразу же. — Ты прав, — Боггс отвечает ему какой-то зловещей улыбкой, — комендантский час, запрет на вход, запрет на собрания, пытки, казни, взорванная фабрика… Это идеальный кипящий котёл. И в нём не хватает последнего ингредиента — наших Несчастных Влюблённых. Мы с Питом сидим, по-прежнему соприкасаясь кончиками пальцев. Слова нам не дают. Мы лишь послушные куклы, которых оденут соответствующим образом, привезут в дистрикт, дадут карточки со словами, а потом сложат в коробку до следующего раза; если поломаемся — починят в меру возможностей. За прошедшее со дня той Жатвы время я уже почти привыкла, что мою судьбу во всём теперь решают другие люди, ни капельки не интересующиеся моими собственными желаниями, однако всё ещё жутко слушать, как они рассуждают о том, где я буду подвергаться меньшей опасности, и где моё появление станет более выгодным для них и восстания. — Счастливых супругов, — поправляет его Хеймитч. — Да-да, — машинально кивает командующий. — Я свяжусь с нашей ячейкой в Восьмом и в Девятом — на всякий случай. Если с Восьмым сорвётся, попробуем проникнуть в Девятый. Хоторн, Крессида, за мной!

***

Весь оставшийся день мы занимаемся тем, что выслушиваем наставления Дженкинса. Он волнуется так, словно ему предстоит самому отправиться на вражескую территорию, или же он отправляет нас на настоящую войну. Пит время от времени пытается убедить его, что мы будем в относительной безопасности — насколько вообще это рискованное во всех отношениях предприятие может быть безопасным — за спинами нашего отряда Сойки. Дженкинс только отмахивается. Меня то и дело настигает мысль, что он может знать куда больше об опасностях, подстерегающих нас в Восьмом, чем о них рассказали нам. Иначе с чего бы ему так волноваться? Потом нами завладевает Порция. Она показывает нам новую форму и бронежилеты, заученно перечисляя все их достоинства. Когда же она пытается показать нам, как надевать их, пальцы её запутываются в застёжках, и на глаза стилистки наворачиваются слёзы. Не знаю, кого она жалеет больше, нас или себя, оказавшуюся в настоящей западне, не имеющую даже надежды на освобождение. Мне её тоже бесконечно жаль: она потеряла своих друзей, лишилась дома, из звезды — стилистки обожаемого всеми Победителя — превратилась в преступницу, преследуемую по закону, и, в конце концов, оказалась в Тринадцатом, где абсолютно всё должно оскорблять её тонкое чувство прекрасного. Её руки привыкли к шелкам, парче, кристаллам и драгоценным камням, а оружия или бронежилетов она сроду в руках не держала. — Чёрт с ним, — Пит убирает её трясущиеся пальцы от застёжек и липучек. — Лучше покажи нам костюмы. Порция благодарно кивает. Пока она возится с чехлами, я снимаю бронежилет. Он кажется мне невероятно тяжёлым, но завтра он один станет нашей надеждой на благоприятный исход вылазки. Отчего-то на сердце очень неспокойно, сколько бы ни убеждали нас в лояльности Восьмого. Есть ли ещё в Панеме дистрикт, в котором наши с Питом лица не вызывают презрения и ненависти? Костюмы выглядят неожиданно красиво, учитывая, что их сшили в Тринадцатом. Серая ткань блестит, словно серебристая кольчуга. На груди, локтях, коленях и костяшках пальцев — твёрдые панцирные накладки. К счастью, на этот раз никаких птичьих мотивов, строгость и лаконичность поистине военная. В этих костюмах мы не воркующие влюблённые, а самоотверженные солдаты Дистрикта-13. Запоздало думаю о том, что они оказались готовы слишком быстро — я заявила Койн о своём решении только вчера; собственно, я приняла это решение только вчера. Потом вспоминаю слова Плутарха и всё становится на свои места: они ждали нас, ждали, что мы станем лицами восстания и будем так же появляться в дистриктах с вдохновляющими речами, видно, и костюмы пошили заранее. — Красиво, — протягивает Пит. Похоже, он тоже удивлён тем, насколько они отличаются от наших бесформенных повседневных комбинезонов. — Даже не испортили, — неприязненно отзывается Порция, расправляя ткань на плечиках. — Это ведь эскиз Цинны. Я очень переживала, как бы они не напутали чего-нибудь… — На этот раз он позаботился и обо мне, — бормочет Пит. Стилистка грустно улыбается. — Цинна заботился обо всех, Пит. — Угу. Вот только как мы отплатили ему… Он проводит ладонью по лицу, прижимает кулак к губам. Порция всхлипывает, и Пит обнимает её. — Ладно вам, — неожиданно говорю я. Голос кажется неестественно звонким, чужим, мне не принадлежащим. В груди становится тесно от сдерживаемых слёз, но я вспоминаю слова Бити, и они кажутся мне лучшим из случившегося сегодня. Во всяком случае они заставляют действовать, а не оглядываться назад и оплакивать погибших. — Я скучаю по Цинне и скорблю о нём, но я предпочитаю мстить за него, а не оплакивать его. Порция разжимает объятия и поджимает губы, глядя на меня. Возможно, она тоже считает, что я виновата в гибели Цинны и всех остальных. Виновата своей импульсивностью, несдерженностью, глупостью. Порция отлично знает, что скрывается под нашей с Питом личиной влюблённых, она сама рисовала эту фальшивую картину, она не купится на слезливые рассказы о двоих влюблённых, так боящихся потерять друг друга, что решились на бегство и предательство Капитолия. Она проводит руками по форме Пита, оправляя и без того не смятый воротник, задерживает ладони на его плечах. — Это просто бесчеловечно! — восклицает Порция. — Просто бесчеловечно! Вы такие юные, только-только обретшие спокойствие… — Кажется, ещё немного, и она заговорит о том, что мы только-только обрели друг друга, повторяя льющуюся с экранов ложь. — Ну, мы с Китнисс прошли Голодные Игры и, хочется думать, кое-чего стоим. Так что ты зря оплакиваешь нас так рано. — Голодные Игры! Пит, это война! Самая настоящая война! — губы её трясутся, кажется, она вот-вот разрыдается. — А Голодные Игры это совсем другое, совсем! Мы с Питом молчим, переглядываемся. Пит осторожно убирает руки стилистки со своих плеч, сжимает её ладони ободряюще. Порция, замечает наши взгляды и наше молчание и, словно догадавшись, испуганно вскрикивает и поджимает губы. Я же старательно сдерживаюсь, чтобы не вспылить: знаю, Пит не одобрит этого, да и Порция не виновата по сути. Голодные Игры, где двадцать четыре подростка дерутся не на жизнь, а на смерть, для неё в порядке вещей, но война — настоящая война — пугает её до полусмерти и заставляет её, в самом деле, оплакивать нас. Будь это кто угодно другой, а не наша добрая, наивная, глупенькая, но такая искренняя Порция, я бы разозлилась не на шутку. А пока я только вспоминаю, как порой меня раздражали по-капитолийски неуместные реплики Флавия и Октавии, и лишь грустно улыбаюсь. — Это только съёмки, Порция, — нарочито беззаботно пожимаю плечами я. — Всего несколько минут, несколько кадров. Мы будем под охраной, в полной безопасности, а наши бронежилеты ты только что и сама видела, — мой голос звучит так удивительно уверенно, хотя я вовсе этой уверенности не чувствую. Пит смотрит на меня и ободряюще кивает. Что ж, если я сейчас смогу убедить Порцию в том, что не боюсь, может быть завтра мне удастся убедить весь Панем в том, что я живу Революцией и ради Революции? — Это всё игра. Картинка, Порция, которая не может стать по-настоящему опасной. Бутафория. Как и всё здесь. Мы лежим в темноте, и только лишь тусклая лампочка над дверью пятном выделяется во мраке. Мы не касаемся друг друга, но я всё равно чувствую тепло его тела, и это удивительным образом успокаивает. Больше не возникает неловкостей или вопросов, когда нам приходится делить одну постель, а сегодня — особенно. — Было страшно? В Двенадцатом. Не знаю, что хочу услышать в ответ: что Пит боится так же, как и я, и боялся в Двенадцатом, или что он абсолютно спокоен. Пит молчит так долго, что я начинаю думать, что он уснул. Но в конце концов он отзывается. — Нет. То есть да… немного. Не очень. Почему-то я доверял им, тем шахтёрам, с которыми говорил. Знал, что они ничего мне не сделают, да и миротворцам не выдадут. Ведь мы же все были из Двенадцатого, и, как бы злы они ни были, они тоже помнили об этом. Помнили о том, как болели за нас с тобой на Играх, Китнисс. Готов поспорить, они даже жалели нас. Себя-то им, конечно, было жальче, и всё же они не так сильно ненавидели нас. — Но сегодня ты сказал про Двенадцатый… — То, что думал. Одного предателя хватит, чтобы всё пошло прахом, а я не могу этого допустить, — жёстко отвечает он. — Не когда ты будешь рядом со мной. — Он говорит это так легко, словно это самая естественная, непререкаемая вещь на свете. Что ж, для Пита это так и есть, и мне придётся с этим жить. — Я бы доверил шахтёрам Двенадцатого свою жизнь, но не твою. К тому же, второй сюжет из шахт… людям это может надоесть, и, когда мы в третий раз выйдем в эфир, они не включат свои телевизоры. — Ты прямо-таки стал мыслить как Плутарх! — фыркаю я. Но Пит не смеётся. — Пока это наше единственное оружие, приходится следить, чтобы хоть оно не затупилось. Он замолкает, и какое-то время мы снова лежим в тишине. Я думаю над словами Пита и над тем, как он изменился. Мальчик, не желавший убивать и врать стал солдатом, готовым идти на битву, а ложь стала его единственной жизнью, столь же естественной для него материей, как собственная кожа. Пит готов к войне, к той, которая наступит, когда время съёмок и чтения карточек закончится — я чувствую это. Может быть, он даже желает её; как это ни страшно, но для Пита теперь война — выигранная война — означает освобождение. Будет ли это свобода через наш развод, свобода уйти и никогда не видеть меня, залечить раны где-то вдалеке от меня, или будет это свобода, подаренная смертью… От этих мыслей меня бросает в дрожь. В равной степени. Я понимаю, что, когда война окончится, Пита рядом со мной уже не будет, так или иначе. И я знаю уже сейчас, что не смогу этого вынести. — Как думаешь, что будет завтра? — едва слышно шепчу я. В голове бьётся мысль о том, что Пит, быть может, уснул, а я только мешаю ему, но сейчас мне жизненно необходимо услышать его голос. Спал он или нет, но он отвечает мне мгновенно: — Страшно. Несмотря на то, что я сказал Порции, мне очень страшно. Я не слишком-то доверяю Восьмому, хотя и питаю уважение к его жителям, которые не побоялись выступить против Капитолия без какой-либо поддержки. Но тебе, — я чувствую, что он улыбается, — почти удалось меня успокоить. Не знаю, как на счёт Порции… С моих губ срывается нервный смешок. — Прекрати! Сама не знаю, что на меня нашло. Я боюсь так, что у меня трясутся поджилки ещё с того момента, как мы сидели в Штабе. — Очень даже зря. С Порцией ты говорила уверенно и красиво. Постарайся говорить так же завтра со всем Панемом. Если тебе удастся это с первого раза, мы покончим со всем быстро. И вернёмся сюда. Я слышу, как он вздыхает. Как и я, Пит не любит Тринадцатый и желает поскорее вырваться отсюда раз и навсегда, но злая ирония судьбы в том, что сейчас Дистрикт-13 единственное место на земле, где мы можем почувствовать себя в безопасности. Слова Пита не помогли мне: меня потряхивает, и к утру эта нервозность превратится в самую настоящую истерику. Я могу испортить всё с самого начала — от этой мысли становится дурно уже сейчас. Поэтому я прибегаю к единственному действенному методу, который знаю: тянусь к Питу, нахожу его ладонь и переплетаю наши пальцы. Пит отвечает мне коротким успокаивающим пожатием. Теперь я могу спокойно дышать. И так, взявшись за руки, мы засыпаем.