Искра

Они превратят тебя в оружие и прикажут найти мир. ©

Никогда не думала, что планолёты могут быть бесшумными, особенно эти изъеденные ржавчиной машины, которыми владеет Тринадцатый. Когда мы рассаживались в планолёте, я опасалась, что мы даже не успеем пересечь границу Восьмого, как нас собьют. Поговаривают, что это Бити поколдовал над машинами, сделав их бесшумными и, кроме того, не определяемыми ни одним радаром в Панеме. Положительно, даже в своей скорби Бити Летир — самое полезное приобретение Тринадцатого. В неустанной умственной работе он прячется от своего горя, и это Президенту Койн только на руку. Планолёт плавно снижается над каким-то лугом, а его всё ещё не заметили. От сердца отлегает, теперь я могу понадеяться на благополучный исход затеи, которая с каждым мгновением кажется мне всё безумнее. Несмотря на то, что это моя затея. — Что ж, первый этап плана выполнили, — бормочу я, смущённая собственным страхом, отстёгивая ремни безопасности. — Самый трудный, — парирует Пит, поправляя бронежилет. Спустившись по трапу, оказываемся на лугу. Трава по пояс, в дальнем конце высятся несколько деревьев — и звенящая тишина. Не слышно птиц, нет даже ветра, колышущего траву. Над головой сияет голубизной небо, светит яркое солнце, но всё это только усиливает терзающую сердце тревогу. Пейзаж вокруг нас до боли напоминает тот, что открывается за электрическим забором Двенадцатого, и худшие подозрения закрадываются в голову. Может ли быть такое, что за забором каждого дистрикта простирается такая вот красота, клочок свободы, но никто сюда не заглядывает, кроме таких вот отчаянных, как я или Гейл? С трудом верится в подобные совпадения. Я никогда не доверяла Сноу и его ручным псам, ловко жонглирующим картинками, превращающим ложь в реальность, но что, если и Койн с Плутархом играют по тем же правилам? Не могли ли они доставить нас в Дистрикт-12 вместо Восьмого, не могли ли устроить западню глупой и самонадеянной Сойке-пересмешнице? В конце концов в планолёте мы беспомощны и слепы, мы полностью зависим от нашего отряда и пилотов… Но оглядываясь на Гейла, я немного успокаиваюсь: его инстинкты ещё ни разу не подводили нас, а уж опасность и ложь мой друг чует за версту. Он теребит ремень автомата, с кем-то вполголоса переговариваясь по коммуникатору, слепо кивая пустоте, но не кажется взволнованным больше, чем того требуют обстоятельства. — Ты как? — Ко мне подходит Пит, в пальцах он вертит цветок на тоненьком стебельке. Улыбаюсь, узнавая розовые лепестки горицвета. — Волнуюсь. И я забыла карточки в Тринадцатом, — признаюсь я. Я знаю, что Крессида корпела над нашими карточками всю ночь, но в решающий момент я оставила свои на кровати. Я читала их несколько раз, но в голове так ничего не отложилось. — Ничего страшного. Придумаем что-нибудь. Я свои тоже не взял, — заговорщически подмигивает мне он. Прыскаю со смеху. Это всё из-за нервов, но этот маленький демарш так не похож на Пита… Мой смешок долетает до слуха Гейла, он оглядывается на нас и хмурится. Под этим взглядом я мгновенно вспоминаю, что мы на вражеской территории, и то, что нам предстоит — вовсе не детская забава. Меня мгновенно охватывает дрожь. — Боюсь, я не смогу выдавить из себя ни слова, когда придёт момент. — А тебе и не нужно. Просто говори, что ты думаешь. Неужели у тебя не найдётся пары слов для людей в дистриктах? Вспомни Тур. Вот то, что я хотела бы забыть раз и навсегда. К тому же, тогда преимущественно говорил он от имени нас обоих. Спешу напомнить об этом Питу. — Тогда ты говорил за двоих. Сейчас они наверняка пожелают услышать мой голос, раз уж я сама вызвалась. И Эффи, — мой голос становится неестественно ломким, когда я вспоминаю о нашей бессменной сопровождающей, — писала карточки на порядок лучше, чем Крессида. Лишь отблеск боли в голубых глазах Пита говорит о том, что имя Эффи и его царапнуло по сердцу, по ране, которой никогда не зажить. — Крессида всего лишь режиссёр, и это её первые карточки, — криво усмехается он, — будь снисходительна. Вот, — ловким движением Пит вставляет тоненький стебелёк горицвета мне в косу. Задерживает прикосновение на доли секунды, отчего я краснею. Краем глаза замечаю мигающий красный глазок, наблюдающий за нами. Конечно, Крессида на могла упустить эти мгновения нежности между самой известной парой Панема. Видел ли камеру Пит? Сделал ли он это для камеры? Или для меня? — Всем приготовиться, — к нам подходит Гейл. Он так пристально смотрит на Пита, словно хочет сдвинуть того с места одним лишь взглядом. Пит словно бы и не замечает этого. — Через пять минут придёт проводник. Они и так уже задерживаются, — он беспокойно оглядывает лазурные небеса над нашей головой. Он выглядит таким сосредоточенным, непривычно суровым и кажется старше своих лет. Настоящий солдат, хотя представить свободолюбивого Гейла легко подчиняющимся чьим-либо приказам я прежде не могла. Когда он проходит мимо меня, я хватаю его за рукав, останавливая. Он удивлённо озирается, но улыбка трогает его губы. — Кискисс? — Гейл изумлённо поднимает брови. — Эй. — Мои пальцы судорожно сжимают серую ткань формы друга. Его рука скользит навстречу моей, и Гейл переплетает наши пальцы. Пугаюсь этого жеста, неуверенная, что камера Крессиды перестала снимать — а это движение разрушит нашу с Питом легенду, заставит весь Панем усомниться в нашей честности и, в конце концов, приведёт нас к поражению. Однако у меня не хватает духа сразу же разорвать это трепетное рукопожатие, и я просто делаю два шага в сторону, закрывая наши переплетённые пальцы от чьих-либо любопытных взоров. — Гейл… Ты доверяешь им? — О чём ты, Китнисс? — Ты им доверяешь? — повторяю я свой вопрос. — Койн? Плутарху? Людям, которые заставляют нас ждать столько бесконечных минут на отлично обозреваемой и простреливаемой поляне? Он хмурится. Понятно, что я попала не в бровь, а в глаз: его вся эта ситуация тоже тревожит. Я знаю, инстинкты Гейла всегда были очень сильны, но понятия не имею, о чём они говорят ему сейчас. Спасаться или остаться и сражаться до последней капли крови за дело, в которое абсолютно не верю я, но почему-то верит Гейл? — Ну… — Он пожимает плечами. — Доверие — не совсем та вещь, о которой стоит говорить в нашей ситуации, Кискисс. Мне не нравится многое из того, что они делают, не нравится, — он понижает голос, — как они используют вас. Но, полагаю, это единственный способ что-то изменить. И, как бы то ни было, в конечном итоге это приведёт тебя к свободе. Я совершенно точно понимаю, о чём говорит Гейл, но это кажется мне особенно неуместным сейчас, когда на моём пальце обручальное кольцо Пита, и я должна сыграть влюблённую в своего мужа молодую жену. Теперь наше рукопожатие кажется мне едва ли не преступлением, и я поспешно высвобождаю свою ладонь из его. Гейл с грустью наблюдает за этим. — Послушай… За нами пока не пришли. Мы можем сесть в планолёт — под абсолютно любым предлогом — и убраться отсюда. Именно этого мне сейчас больше всего хочется, Гейл. Мне не по себе здесь. — И чувство неминуемой непоправимой беды гложет, терзает моё сердце. — Может быть, потом… Здесь очень опасно. Мы можем свалить всё на меня — Койн и так не слишком высокого обо мне мнения. На миг на лице Гейла отражается презрение. Или мне это только кажется? Нет, всё возможно, и поделом мне, такой-то трусихе. Всё дело в том, что тревоги, подобной той, что снедает меня сейчас, я не испытывала со времён Арены, и это кажется мне дурным знаком. Если мы сейчас вернёмся — сбежим, — Койн и Плутарх встретят меня презрительными и до обидного снисходительными ухмылками; никто в Панеме больше никогда не поверит мне, люди отвернутся от меня, Пита и Тринадцатого, который мы представляем. Дело, за которое мы сражаемся, будет проиграно. И всё же это меня сейчас не пугает. Пусть назовут это инстинктом, предчувствием или приступом безумия, мне всё равно. Лишь бы только мы не ввязывались во что-то, от чего у меня мурашки по коже. — Нет, Китнисс. Бежать — не выход. Подумай о людях, которые идут за тобой. Им-то бежать некуда. Подумай о том, что это станет твоим первым шагом к свободе. Тебе всего-то и нужно, что произнести на камеру написанные для тебя Крессидой слова. Об остальном не беспокойся. Я с тобой и не позволю случиться беде. Это-то меня как раз и пугает. Шипящие звуки вырываются из коммуникатора Гейла; разобрать их почти невозможно, но удаётся распознать повелительные и недовольные интонации. Гейл поспешно отходит от меня и пускается в препирательства с механическим голосом. Я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Пит бы понял меня, Пит бы… Он послушал бы и сделал бы то, о чём я его прошу, если бы это было в его силах. Потому что Пит доверяет моим инстинктам. Гейл же хочет быть моим рыцарем, заслонить меня своей грудью от любой опасности. Вот только он не понимает, что мне это нужно меньше всего. Под деревьями, словно из ниоткуда, появляется девочка и быстро приближается к нам. Все голоса смолкают: никто не ожидал увидеть здесь ребёнка. Нервы у всех на пределе; я знаю, не только я ожидаю подвоха, хоть и вслух о своих страхах не говорит никто. Рука Гейла замирает на рукояти пистолета; Пит шагает ко мне, повторяя движение моего друга. Коммуникатор Гейла что-то ещё гавкает не вполне разборчиво и замолкает. Девочка, меж тем, озираясь, приближается к нам, и спустя несколько мгновений нерешительности Гейл идёт к ней. — Ивонна, — представляется она, бросая беглые заинтересованные взгляды на меня и Пита. Лишь под её взглядом понимаю, что неосознанно схватила Пита за руку, стремясь обрести опору и хоть немного избавиться от тревоги. Он не смотрит на меня, но большой палец его руки машинально поглаживает тыльную сторону моей ладони, успокаивая. Пит не сводит взгляда с девочки, и я тоже позволяю себе пристальнее рассмотреть её. На вид ей не больше лет, чем Прим, только вот выглядит она далеко не такой мягкой и домашней, как моя сестрёнка. Скорее уж я могла выглядеть примерно так в свои тринадцать: ощетинившееся угрюмое создание с колючим взглядом. У девочки каштановые волосы и карие глаза, на лице россыпь веснушек, ничуть не портящих её; она идеально гармонирует с осенним пейзажем вокруг, словно воплощение самой природы. Но смотрит и держится она не как дитя, а как солдат. От этого щемит сердце и кулаки сжимаются сами собой. Но, задумываюсь я, разве не все дети Панема — солдаты, по вине Сноу и издевательского закона, принятого три четверти века назад? Бойцы на Голодных Играх, теперь солдаты Тринадцатого, повстанцы их Восьмого, смертники из Одиннадцатого? Взять хоть нас с Питом: нам по семнадцать, и в другом мире мы бы только заканчивали школу, строили бы планы на будущее и понятия бы не имели о том, как обращаться с оружием. Но в Панеме вместо школьных парт у нас маты тренировочного центра, а план на будущее лишь один — выжить. К тому же, быть может, несбыточный. Тем временем Ивонна подходит к нам и протягивает руку для знакомства. Первому — Питу. — Ивонна, — говорит она. Перед Гейлом она была солдатом, но перед Питом смущается, на щеках загорается румянец, робкая улыбка девочки выходит чуть кривоватой. Что ж, Пит всегда умел обаять любого, а уж с детьми находит общий язык мгновенно. Как и с девушками. Прикусываю губу, гоня прочь неуместные мысли. Если бы кто-то сумел прочесть их, непременно решил бы, что я ревную — да ещё и к тринадцатилетней девчонке! Глупости какие. — Пит Мелларк, — улыбается он, пожимая ей руку. — Я сразу узнала вас. — Тебя, — поправляет он. — Тебя… да. Ты такой храбрец. — Глупости, — смеётся он. — Никакой я не храбрец. Разве храбрец пришёл бы сюда с вооружённой до зубов охраной? Вот ты храбрая, раз пришла одна. Девочка пунцовеет от удовольствия. Не перестаю изумляться способности Пита для каждого находить слова, которые порадуют. Гейла, кажется, их болтовня ни о чём раздражает, зато мигающий глазок камеры направлен точно на Пита и Ивонну. Не знаю, оставит ли Крессида в записи звуки или нет, но сцена получится что надо. А главное, совершенно естественной. Наконец Ивонна обращает своё внимание и на меня. Справедливости ради надо сказать, что глаза её широко распахиваются, а рот округляется, словно она и не подозревала, что Китнисс Эвердин существует взаправду. — Китнисс Эв… Мелларк, — быстро спохватываюсь я, — очень приятно, Ивонна. Ты очень храбрая, я согласна с Питом. Она робко пожимает мне руку. — Когда наши трибуты погибли, я болела за тебя, — доверительно шепчет. На глаза наворачиваются слёзы. Её имя, должно быть, так же, как и моё, было в тех шарах в Дистрикте-8, и лишь по воле случая мы не встретились на Арене. Я уже готова расчувствоваться, когда к нам подходит Гейл, отнюдь не настроенный на сантименты. — Время, Ивонна, — коротко напоминает он. И девочка тут же превращается в солдата. Смотрит на часики на руке — потускневшее серебро и треснувшее стекло, наверное, семейная реликвия. — У нас десять минут до смены караула, тогда они наиболее уязвимы и наименее внимательны. — В карих глазах загорается кровожадный огонёк, портящий нежные детские черты. — Этого времени нам хватит, чтобы… — Мы не будем никого убивать, Ивонна. Не станем поднимать шум. Всё это оговорено с вашим руководством, — Гейл говорит с ней, как с равной, понимающей, что к чему. Тут-то я понимаю, что в деле Революции есть вещи, до которых на с Питом попросту не допускают. И едва ли допустят когда-нибудь. Мы — картинка, яркая афиша, притягивающая взоры, заманивающая. Но серьёзные дела скорее доверят такой вот тринадцатилетней безвестной Ивонне, чем Китнисс Эвердин, храбрость которой восхваляют с экранов. Но изнанка этой храбрости — ночные кошмары, нестабильная психика и приступы страха и неуверенности. Так что, может статься, что Ивонна сделает это дело — любое дело — куда лучше, чем Китнисс. От этого становится горько, но как никогда прежде я понимаю Пита, желающего принять настоящее участие в восстании. Личико Ивонны ожесточается. — Они убили моего папу и брата! — От этого выкрика сжимается сердце. Но Гейл спокоен и непоколебим. На наше счастье: мы приехали сюда, чтобы отснять какое-то количество материала для промо, а не устраивать бойню, и, тем более, не чтобы погибнуть самим. А Гейл переменился: от прежнего вспыльчивого и ожесточённого парня не осталось и следа, теперь он действует строго по инструкции. — Тринадцатый отомстит за них, но мы здесь не для этого. Посмотри, — он кладёт руку ей на плечо и наклоняется, чтобы заглянуть в глаза, — нас слишком мало, и всё, что мы можем сделать сейчас — это погибнуть. Она как-то рассеянно кивает. Машет рукой, и мы гуськом продвигаемся к тем деревьям на другом краю поляны. У Гейла и других солдат нашего отряда — к собственному стыду я до сих пор не знаю их имён — пальцы замерли на спусковых крючках автоматов. Пит также привычным уже движением поправляет ремень автомата, расстёгивает кобуру. Лишь я не тянусь к оружию: привычная к луку и только к нему, я чувствую себя безоружной с пистолетом, с которым и обращаться толком не умею. Солдаты обступают меня и съёмочную группу, с тревожно бьющимся сердцем замечаю, что Пит также в этом кругу с защитниками, а не внутри него, под защитой. Рука тянется схватить за плечо, втянуть его в относительную, зыбкую безопасность; с языка рвутся слова увещевания — вопреки всеобщему мнению, это Пит лучшее оружие Тринадцатого, без которого не победить. Не я. Но я сдерживаюсь. Пит сам пожелал стать солдатом, и мне пора оставить выработавшуюся на Играх привычку защищать его. Тем более, что он сам, очевидно, этого не желает. Следя за Ивонной, мы подходим к деревьям, и у корней самого большого из них обнаруживается лаз, в который Ивонна и ныряет без лишних слов. Присвистнув, Гейл устремляется вслед за ней и уже через несколько мгновений выглядывает наружу. Он манит меня и остальных. — Здесь всё спокойно. По одному мы спускаемся по узким, но аккуратным ступеням. Внутри, вопреки всем ожиданиям, оказывается довольно просторно, по потолку горят электрические лампы. По всему видно, что этот лаз выкопан не стихийно, вот только чьим руками он создан, Капитолия или Тринадцатого? Несколько недель в Дистрикте-13 напрочь лишили меня наивных мыслей о том, что восстание против Сноу стихийное и внезапное явление, посему и этому внезапно облагороженному тайному проходу в наполовину разрушенный и погрязший в страхе Дистрикт-8 я уже не удивляюсь. Но один вопрос всё же не даёт мне покоя. Спеша удовлетворить своё любопытство, обгоняю Гейла, пристраиваюсь рядом с нашей юной провожатой. — Ивонна, сколько человек знает про этот ход? Он ведь ведёт за пределы дистрикта, верно? — Много, — бросает она, но тут же спохватывается и добавляет: — но все они проверенные, верные. Никто не выдаст, если ты об этом. Что ж, значит, этот тоннель — дело рук Тринадцатого и симпатизирующих ему повстанцев из Восьмого. Значит, его нет на картах миротворцев. Тревога несколько ослабляет стальные тиски. — Не об этом. Почему… почему вы не ушли? После всего. Я встретила однажды двоих беглянок из вашего дистрикта, но больше ни о ком не слышала. То, что происходит в Восьмом, ужасно… Почему вы не сбежали? Ивонна поднимает голову и несколько мгновений смотрит на меня в упор, не сбавляя шага. — Ну, а вы? Вы в Двенадцатом? Мы слышали, что сбежали только ты, твой жених, ваш ментор и ваши семьи. А ведь это так просто — перешагнуть через проволоку. Особенно учитывая, что до Дистрикта-13 от вас считанные дни пути. Я молчу, не понимая до конца, издевается надо мной эта девочка или говорит серьёзно. А Ивонна продолжает: — В Восьмом ненавидят Капитолий очень сильно. Все злы и взвинчены. Но… сопротивляться и сбежать это разные вещи. Мы не хотим покидать свои дома, оставлять их врагу. Вам было легко это сделать? — Деревня Победителей не была нашим домом. Тюрьмой, только красивой. Ну, а Гейл едва ли сожалел о той лачуге в Шлаке, в которой ютилась его семья. Ивонна понимающе кивает. — Кроме того, не каждый решится сбежать. Далеко не каждый. — Она грустно вздыхает. — Были попытки… Мой брат и несколько его друзей попытались сбежать, но их поймали и показательно расстреляли. После этого, как ты понимаешь, желающих удрать больше не стало. Ну, мы пришли, — девочка вдруг останавливается, хотя тоннель тянется дальше. Над головой у нас люк, прямо к стене привинчена железная лесенка. Сверившись с картой, Ивонна стучит по лестнице, выстукивая какую-то мелодию. Разнёсшийся по тоннелю звон кажется оглушающим. Я вздрагиваю, у кого-то за моей спиной сдают нервы — раздаётся негромкий щелчок взводимого курка. В ответ на условный сигнал Ивонны люк над нашей головой распахивается, и в отверстии показывается смуглое лицо немолодой женщины. — О! — восклицает она, глядя на нас. — Точно! Минута в минуту! Поднимайтесь! Стараясь не шуметь, мы выбираемся из тоннеля и оказываемся в небольшом домике. Мебели в комнате почти нет, а имеющаяся занята больными и ранеными. Они лежат также и на полу, и в полумраке кто-то из отряда, похоже, наступает на лежащего: слышался вздохи, возня и сбивчивые извинения. Госпиталь. Мы попали в лазарет. От запаха травяных лекарств, гниющих ран и пота меня начинает мутить. Ищу, за что бы зацепиться взглядом, чтобы отвлечься. В комнате суетится эта женщина, что нас впустила, и две девушки, очень похожие на неё. Стены в домике тонкие — с улицы слышны чеканные шаги миротворцев, отрывистые команды, резкие голоса; окна плотно забраны тканями и досками. Похоже, мы находимся совсем рядом с одним из караульных постов — теперь я понимаю, почему было так важно прибыть во время смены караула. Бросаю взгляд на раненых. Даже моему неопытному взгляду ясно, что раны их свежие. Подсаживаюсь к одному из них, стираю найденной тут же более-менее чистой тряпкой пот со лба. Мужчина — ему, пожалуй, чуть за сорок, хотя тяжёлый труд и голод могут состарить до срока — открывает глаза и слабо улыбается мне. Если он и узнал моё лицо, то виду не подал. Уверена, что камера Крессиды сейчас направлена на меня и фиксирует каждое моё движение, но я делаю это ради раненого, а не ради картинки. Слышу, как Гейл вполголоса приказывает части нашего отряда остаться в тоннеле — всё равно все в этом домике не поместятся. — Что произошло? — спрашиваю я хозяйку, склонившуюся над моим временным подопечным. — Жертвы последней порки, — усталым бесцветным голосом отвечает она. — За что? — Кто его знает. Думается мне, больше для устрашения, чтобы мы не забывали, что в их руках. Раз в неделю такое случается, предлог есть всегда, но по большей части надуманный. Хорошо, если ко времени новой порки мы успеваем подлечить и отправить по домам тех, кто пострадал из-за предыдущей. — Почему они здесь? — Госпиталь закрыли… разрушили, — она болезненно морщится, — после зимних бунтов. — Тех, что я видела на экране в поезде, мчавшемся в Капитолий. — Я была медсестрой. Кто смог и осмелился, создал такие лазареты у себя дома. Официально это тоже запрещено, но на это всё же закрывают глаза. Должно быть, всё же понимают, что толковой помощи здесь тоже негде взять… по большей части. Но кое-кого нам удаётся поставить на ноги, а рабочая сила им всё ещё нужна.Но в любой момент они могут ворваться сюда, схватить нас и наказать… Она замолкает на некоторое время, отточенными мягкими движениями промывает длинные глубокие раны от кнута — я с лёгкостью их узнаю, Гейл ведь носит шрамы от таких же. Потом она спохватывается: — Джоэл. Пауза, любезно данная мне нашей командой, заканчивается. Графики, расписание, время, неустанно наступающее нам на пятки. Недаром внешней стороной восстания, его обложкой руководит капитолиец — и с собой он привнёс вот это бесконечное стремление жить по расписанию. Впрочем, судя по всему, Тринадцатый иной жизни не знает, так что… — Китнисс, — Крессида кладёт руку мне на плечо, — ты готова говорить? — Говорить? — Поднимаю на неё глаза. Разве что-то можно добавить к этой картине горя, боли и безнадёги? Разве существуют слова, могущие усилить ярость, огнём вспыхивающую при виде этих искалеченных людей, людей без будущего? Разве нужно мне что-то говорить? Наша режиссёр закусывает губу, на лице её проскальзывает выражение нетерпения. Я оцепенела от вида раненых и ненависти к Сноу, но Крессида здесь на работе и явно не испытывает желания задерживаться. И у неё есть чёткий сценарий. Сценарий, следовать которому я не хочу. — Боюсь, недостаточно посидеть около раненого. Люди хотят услышать твоё мнение на этот счёт. Губы искривляет насмешливая улыбка. Люди хотят? Или хочет Президент Койн? Люди в дистриктах хотят иметь вдоволь хлеба, жить без страха и уверенно глядеть в завтрашний день. Всё это выглядит таким приземлённым на фоне отшлифованных цветистых речей, напускной отваги и показного патриотизма, но это именно то, чего хотят люди. Но эти речи не для камер. Может быть однажды, с глазу на глаз я и скажу это Койн… в самом конце. Перед тем, как стать самым незаметным человеком в Панеме, каким и была шестнадцать лет. Но пока я Огненная Китнисс, Сойка-пересмешница, Победительница, солдат и жена, и своё мнение должна держать при себе. По-видимому я слишком долго молчу, и Крессида трясёт меня за плечо уже с очевидным нетерпением. — Бери пример со своего мужа. Где твои карточки? — В Тринадцатом. — Что ж… — Она отходит от меня, о чём-то коротко переговаривается с Гейлом. Тем временем вслушиваюсь краем уха в то, что говорит Пит, сидящий у другой койки, так же, как и я, над раненым: — …представить невозможно такую жестокость. Нет медикаментов, бинтов, нормальной пищи; больных даже некуда класть. Мы смогли пронести несколько пакетов лекарств, но этого слишком мало. — Он поднимает голову и переводит взгляд с одного из раненых прямо в камеру. — Капитолий не заботится о своих людях, оставляет их умирать в грязи, без помощи, даже без надежды. Преступники, все эти люди по мнению Капитолия преступники. Но среди них женщины, старики, дети… Гнев и месть Капитолия неразборчивы и порой падают на головы безвинных. А прогневить его так легко… Кто станет следующим? Камера обегает всю эту жалкую лачугу, выхватывая суетящихся медсестёр, истощённых больных. Пит снова опускает голову. Я думаю, что эта речь истощила его, пусть и на пару мгновений; он скроется от ненасытной камеры на несколько минут, а потом снова предстанет перед нею храбрым солдатом. Мне хочется подойти к нему, положить руки ему на плечи, пряча его от слишком пристального внимания, но прямо сейчас я могу сделать кое-что получше, чтобы отвлечь внимание от него. Прокашливаюсь, прочищая горло. Крессида машет оператору, чтобы тот обратил взор на меня. — Полагаю, всё это… лучшая демонстрация заботы Капитолия. — Голос срывается, не слушается, чужой и непривычный, но это лишь добавляет искренности в мою речь. — Пока вы покорны, он делает вид, будто заботится, но стоит только выказать малейшее неповиновение… и защищающая рука превратится в карающую длань. Эти люди просили немного: больше еды, чуть меньше жестокости. Ну, а получили… Первый, Второй, Капитолий… — обращаюсь я к самым верным приверженцам Сноу, — вы думаете, что ваше положение прочно? Запомните: никогда ничего не просите. Иначе вас растопчут. Даже если вы будете просить ласки. Перевожу дыхание. Одна из девушек склоняется над раненым, чтобы сделать ему укол. Представляю, сколько здесь стоит обезболивающее, как мало его в Восьмом, и какие муки должен испытывать человек, чтобы на него решились потратить драгоценное лекарство. Гейл косится на часы и объявляет: — Крессида, десять минут. Она кивает и оглядывается в поисках лучшего кадра, нужного ракурса, но в это время с улицы доносится какой-то неясный шум. Гейл и другие солдаты настораживаются, поудобнее перехватывают автоматы. Топот приближается к домику, неразборчивые крики сливаются в отрывистые команды. В повисшей оцепенелой тишине рявкает коммуникатор Гейла. И всё приходит в движение. — Уходим! — орёт мой друг, уже не заботясь о том, чтобы нас не услышали на улице. Двое солдат круто поворачиваются к дверям, держа оружие на изготовку. Гейл подскакивает ко мне, грубо хватает за руку и, сдёрнув с койки, тащит к люку. Крессида и операторы сбиваются в кучку под защитой двоих солдат. — Мелларк, поживее! — Дулом автомата Гейл указывает Питу на отверстие в полу. Топот становится ещё ближе, и я понимаю, что так грохочут сапоги миротворцев. Пит первым скрывается в люке, затем Гейл буквально швыряет и меня туда. Проворно спускаюсь по лесенке, едва не сваливаясь на голову замешкавшемуся Питу. На несколько мгновений мы остаёмся одни в тоннеле. В глазах Пита замечаю испуг, но уже в следующую секунду он вынимает из кобуры пистолет и решительно взводит курок. Торопливо к нам спускаются Крессида и операторы, следом солдаты. Гейл замыкает цепочку, с грохотом захлопывает крышку люка. Я ещё успеваю услышать, как что-то скребёт по полу над нашими головами. Должно быть, женщины наверху маскируют лаз. Назад нам не вернуться. — Ну, живее, к планолёту! Нас заметили, неясно что ли?! — Гейл напуган и раздражён. — Но как? — Почём я знаю? На всякий случай я тоже вынимаю пистолет. Руки дрожат, и я уверена, что не выстрелю, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. С луком всё иначе… Кто-то подталкивает меня в спину, я ускоряю шаг. Рядом слышу тяжёлую поступь Пита. Мы бежим, думая только о том, чтобы быстрее добраться до выхода из тоннеля, до планолёта. Внезапно сердце сбивается с ритма, когда я думаю о том, что миротворцы могут ждать нас и на поляне. Как они нашли нас? Нас предали? Или это была досадная случайность? Или нас с Питом ненавидят так люто, что, словно крыс, травят в любом из дистриктов? Когда позади нас в отдалении раздаётся шум, я не оборачиваюсь. Кто-то приказывает нам остановиться, но, конечно, мы бежим только быстрее. И тогда они стреляют. Пули рикошетом отбиваются от кирпича, которым выложены стены тоннеля, крошат его в красную пыль; чей-то выстрел разбивает одну из ламп на потолке, она гаснет. Наша охрана разворачивается и одаривает миротворцев таким же градом пуль. Я не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на их успех, а когда пытаюсь затормозить, Пит хватает меня за руку и тащит прочь. — Идём, идём, Китнисс, скорее же! — хрипит он надсаженным голосом. Из-за протеза ему бежать тяжелее, чем остальным, он припадает на покалеченную ногу, на лбу его выступают капельки пота, но упорства Пита хватит на пятерых. И я подчиняюсь ему. Одна из пуль вонзается в бронежилет Крессиды как раз в области правой лопатки, сбивает режиссёра с ног. Она взвизгивает, но уже через несколько секунд осознание того, что она не ранена, и страх смерти вздёргивают её на ноги и заставляют бежать. Потом раздаётся грохот, и тоннель заволакивает сизым едким дымом. — Дымовые шашки, — ворчит, откашливаясь, Крессида. — Надеются поймать нас в этой пелене. Стрельба наших ребят становится менее прицельной. Я останавливаюсь. До конца тоннеля осталось совсем немного, но мне кажется, что, если я сделаю ещё шаг, то упаду замертво. Гейл замечает это и стискивает моё плечо. — Давай же, Кискисс, — в его голосе поровну мольбы и раздражения. — Ещё чуть-чуть и мы будем в безопасности. Я собираюсь что-то ответить ему, но, открыв рот, наглатываюсь дыма и закашливаюсь. В тот же момент новый залп бьёт по ушам, и Гейл, охнув, оседает к моим ногам. — Гейл! — Мой крик заставляет Пита и Крессиду обернуться. Пит тотчас оказывается около нас. Припадаю к земле рядом с Гейлом, обхватываю его плечи руками. На какой-то миг кажется, что он не дышит, а из-за полумрака и дыма я не вижу, куда попала пуля. Несколько страшных секунд я могу только плакать, а потом до меня доносится его голос: — Всё хорошо, Кискисс. — Пуля попала в ногу, — добавляет Пит. — Но идти сам он не сможет. — Попытаюсь, — отрезает Гейл. Силится подняться и тут же оседает обратно с едва сдерживаемым стоном. — Не дури. Освелл, Дорнан, — а Пит, кажется, успел познакомиться с нашими охранниками поближе, — ему нужна ваша помощь. А ты свяжись с планолётом и парнями, что стерегут вход. Нам понадобится их помощь. А пока я прикрою, — с этими словами мой муж снимает с шеи Гейла автомат, взамен суёт ему в руку свой пистолет. Освелл и Дорнан поднимают Гейла на ноги. Понимаю, что моя рука намертво вцепилась в униформу Гейла. Ноги ватные, словно подстрелили меня; я с ужасом смотрю на набрякшую от крови штанину Гейла и вспоминаю ранение Пита на Играх. И о том, к чему это привело. — Идите же! — кричит Пит, удобнее перехватывая оружие. Шаги приближаются, миротворцы лениво постреливают. Похоже, мы нужны им живыми. Тем хуже. — Мелларк, — зовёт Гейл, — забери-ка её. Мне нужна секунда, чтобы понять, что он говорит обо мне. Я не успеваю обидеться, потому что Пит со вздохом решительно расцепляет мои пальцы, сжимает мою талию и увлекает за собой. Под его прикосновениями я немного успокаиваюсь, тем более, что двое солдат пыхтят позади, таща Гейла, а впереди сквозь завесу дыма проглядывает свет, сочащийся сквозь вход в тоннель. Гейл переговаривается с кем-то по коммуникатору, то и дело закашливаясь. — Вас понял, — кричит в ответ ему голос из коммуникатора. Помехи не позволяют расслышать, что происходит на той стороне линии, и остаётся только надеяться, что миротворцы не устроили какую-то засаду прямо на лугу. Если мы не доберёмся до планолёта, нам не выжить. Нас или прикончат на месте, или возьмут в плен и доставят в столицу на радость Сноу. Лучше смерть. Полагаю, Пит того же мнения: он то и дело меня подталкивает, а я только мешаю ему, потому что постоянно оглядываюсь, чтобы убедиться, что Гейл следует за нами. Кажется, что стоит мне упустить его из виду дольше, чем на мгновение, и я больше никогда не увижу его. — Китнисс! — шипит Пит, чуть приостанавливаясь. Всякая задержка кажется сейчас преступной, но он находит мгновение, чтобы встряхнуть меня. — Что ты творишь? — Гейл… — С ним всё будет хорошо, если ты не будешь оглядываться каждую секунду! Мы должны двигаться быстрее, чёрт возьми! Самым глупым будет погибнуть за несколько ярдов до спасения! Как всегда, Пит находит нужные слова. Несмотря на плохо скрываемое раздражение в его голосе, которое я различаю даже за грохотом врезающихся в кирпич пуль и яростным биением собственного сердца, его слова успокаивают. Не слишком мягкие и вежливые, наполненные страхом и тревогой, они вселяют надежду. Пока ещё Пит способен остановиться на несколько мгновений, чтобы отчитать меня, всё ещё не так плохо: я знаю, что он будет защищать меня, пока только на это способен, не размениваясь на болтовню, если нам будет грозить реальная опасность. Мне хочется ответить ему что-то, но я давлюсь слезами и дымом, поэтому просто киваю. Собираю все силы в кулак и ускоряюсь; снова и снова меня тянет взглянуть на Гейла, убедиться, что рана не слишком его измучила, но я заставляю себя бежать вперёд, не оглядываясь, ориентируясь только на топот за спиной. В последний момент я всё-таки не выдерживаю и оборачиваюсь, но тут же мне приходится повернуться на топот. На какое-то мгновение моё сердце ухает вниз: нас окружили и вот-вот перебьют. Слепящий свет мешает разглядеть людей, бегущих навстречу, даже цвета формы не рассмотреть. Лишь по тому, что Крессида с операторами и Пит не сбавляют шага, что-то кричат этим людям, я понимаю, что это наш отряд. Друзья, стучит в мозгу упрямая мысль, от которой должно стать спокойнее. Наша охрана бросается в тоннель, прикрывая тянущих Гейла, замыкающих наше отнюдь не победоносное шествие парней. Краем глаза я замечаю на рукаве Освелла кровь и понимаю, что парень ранен. Не проходит и нескольких минут, как солдаты Тринадцатого выныривают обратно. Периодически постреливая в тоннель, они кричат нам, чтобы мы двигались быстрее. На другом краю поляны уже урчит планолёт, но расстояние до него кажется поистине непреодолимым. Наша съёмочная группа без помех подбегает к планолёту, они даже умудряются не потерять ничего из оборудования в этом хаосе слепого бегства. Нам же везёт не так: искусственная нога Пита подводит нас в самый последний момент, мой муж, зацепившись за какую-то корягу или стебель, летит вниз и тянет меня за собой. — Китнисс! — Слышу крик Гейла. Переворачиваюсь и сажусь на земле. Колени немилосердно саднит, я машинально растираю их, пытаясь утишить боль. Рядом стонет Пит. — Прости… — Пустяки… Он поднимается и тотчас падает обратно под посвист пули. Я взвизгиваю, думая, что Пит убит или ранен, но на деле же он просто ловко ушёл от выстрела. Он приподнимается на локтях, трясёт головой, давая понять, что всё хорошо. Высокая трава скрывает нас от чужих взоров, но от пуль она плохая защита. Закусываю губу, думая о Гейле и ребятах, оставшихся даже без такого призрачного укрытия. Когда Пит садится рядом со мной, инстинктивно хватаю его за плечи, чтобы ещё раз удостовериться в том, что он невредим. — Китнисс… Дела плохи. — Он растирает покалеченную ногу, ушибленную при падении. Стрекотание автоматов почти перекрывает его голос. — Не знаю, удастся ли нашим сдержать миротворцев… Но до планолёта ты добраться обязана! — Пит… — Мне совсем не нравится это предисловие, спешу перебить его, чтобы не слышать страшных слов. Но его не так-то просто сбить с намеченного пути. — Ты идёшь вперёд. Я прикрываю. — Нет! — Мои пальцы сами собой смыкаются на запястье Пита, словно тем самым я могу удержать его от этого поступка. Быть вдовой Пита Мелларка не менее почётно, чем его женой. Эти слова стучат в ушах, заглушая выстрелы и крики. Только сейчас я по-настоящему понимаю смысл, заключённый в них. Пит прикроет меня собственным телом, даст возможность добраться до планолёта и спастись, но сам погибнет. Он даст Крессиде, которая наверняка ни на секунду не выключала камеру, хороший материал для слезливого сюжета, ну, а мне — столь желанную свободу. Но свобода, возможность выбирать собственное будущее, желание быть с Гейлом и нежелание быть с Питом… всё это ничто сейчас, на краю гибели. Его гибели. — Китнисс, так нужно. Словно желая усилить эффект от своих слов, Пит обхватывает моё лицо ладонями и пристально смотрит мне в глаза. Затем приближается ко мне, и я думаю, что он хочет поцеловать меня… он действительно это делает, вот только касается поцелуем моего лба. В этом прикосновении всё: просьба, уговоры, обещание. Но я не поддаюсь. Мотаю головой. Пит вздыхает и опускает голову, словно сдаётся, но уже в следующее мгновение он вскакивает сам и с усилием ставит на ноги меня. Теперь мы — отличные мишени, и у меня нет никакого другого выхода, кроме как бежать. Злость и обида слезами обжигают глаза; стрельба за спиной лишь усиливается, но, похоже, нашей охране удаётся сдержать натиск противника. Во всяком случае, нам с Питом обоим удаётся добраться до планолёта. Крессида с операторами, Гейл и его недавние телохранители уже внутри, заскочив вовнутрь, я вижу, как один из солдат накладывает жгут, а затем повязку на раненую ногу Гейла. Мой друг силится улыбнуться, увидев меня, но тут же кривится от боли. Не раздумывая, я бросаюсь к нему и обнимаю его за шею. Солёные слёзы стекают по моим щекам на кожу Гейла. — Ну же, Кискисс, не умру, — шепчет он. Это его бы следовало сейчас поддерживать и утешать, но он делает это для меня. Шум на улице напоминает о том, что мы всё ещё не в безопасности. Двое солдат взбегают по трапу, один из них что есть мочи кричит пилоту: — Взлетай! Взлетай, чёрт тебя дери! — А где Джон? — спрашивает у них Гейл. Один из парней, прикрывавших наше отступление, поворачивается к своему командиру. Лицо его залито потом и кровью и совершенно безучастно. — Джон мёртв. Умирает или умрёт через несколько мгновений. Он отстреливался, сколько мог, чтобы мы могли уйти. Гейл кивает, но я вижу, что ему горько и совестно из-за потери его бойца. Планолёт взлетает ещё до того, как трап полностью поднимается. Вдруг машина даёт такой невероятный крен, что мы все падаем с ног, и где-то за металлической стенкой планолёта раздаётся оглушительный взрыв. — Они попытались нас сбить, — раздаётся из динамиков голос пилота. — Всё в порядке. Наконец мы рассаживаемся по своим местам, застёгиваем ремни безопасности. Гейла и легко раненого Освелла уводят в особый отсек, который в планолётах играет роль больничной палаты. Крессида, сидя напротив нас, смотрит что-то на планшете и время от времени переговаривается с одним из операторов, Жаспером, тыча пальцем в экран. Краем глаза слежу за Питом, сидящим рядом. Только разодранная штанина да счёсанная кожа на ладонях напоминают об этом бешеном бегстве. Тянусь к его руке и сжимаю её, ощущая на коже липкие капельки его крови. Я не понимаю себя: какая-то моя часть рвётся к Гейлу, какая-то часть желает вот так сидеть, сомкнув руки в успокоительном прикосновении, рядом с Питом. И я слишком устала, чтобы разбираться в собственных чувствах, поэтому попросту следую технике безопасности. Но мгновения спокойствия длятся недолго. Одна мысль, теплящаяся где-то на задворках сознания всё то время, пока мы бежали, сейчас выходит на первый план, яркая, обжигающая. Стискиваю руку Пита так, что он болезненно шипит. — А эти люди в Восьмом? В этом крошечном госпитале? Ивонна? Что Сноу сделает с ними? Я мучаюсь этим вопросом всю дорогу до Дистрикта-13. В голову лезут самые кошмарные картины пыток, бомбёжек и прочих «прелестей» из богатого арсенала, всегда уготованного Капитолием для мятежников. Мне хочется, чтобы кто-то развеял мои страхи, сказал, что у Сноу нет причин мучить тех, кто сегодня принимал нас в Восьмом, или не хватит смелости, или не найдётся способа… сейчас я готова поверить в абсолютно любую глупость, лишь бы она была успокаивающей. Время от времени я с надеждой поглядываю на Пита — жду, что он увидит моё беспокойство и попробует его развеять. Мне стыдно перед собой же за свой неуёмный эгоизм, но утешения Пита — лучшее из лекарств, всегда действующее безотказно. Но он, оставив без ответа мой вопрос, даже и взгляда не обращает на меня. Замечаю, что руки его крепко сцеплены в замок, так, что побелели костяшки пальцев, на лице застыло жёсткое, почти свирепое выражение, а на лбу выступили мелкие бисеринки пота. Думает ли он о том же, о чём и я? Было бы легче — и мне, и ему — если бы он поделился своими мыслями и страхами со мной, мы бы пережили это вместе, в два голоса проклиная Сноу. Но он молчит. А я лишний раз напоминаю себе, что мой открытый и искренний мальчик с хлебом превратился в солдата, у которого от меня теперь есть свои тайны. В Тринадцатом нас, конечно, уже ждут. Несколько бригад медиков под руководством моей мамы буквально облепляют каждого из нас, проводя беглый осмотр. Гейла из планолёта выносят на носилках; Освелл выходит сам, но повязка, наложенная кем-то по пути, уже побагровела и набрякла от крови. Я рвусь хотя бы проводить Гейла до больничного отсека, а лучше всего остаться с ним, но путь мне преграждает мама. — Сперва отдыхать и залечивать раны. Потом вас ждут в Штабе с отчётом, — тихо, но твёрдо говорит она. — Мама, у меня всего лишь несколько ссадин! — В доказательство демонстрирую ей счёсанную кожу на колене. — А Гейл… — Думаешь, ты можешь помочь ему сейчас? С ним будут лучшие медики Тринадцатого, не беспокойся. Сейчас тебе всё равно не позволят пройти к нему. К тому же, тебе нужно отдохнуть. И Питу тоже. — Мама бросает выразительный взгляд на моего мужа, только что отпущенного медиками. А как же. Что скажут другие, если я, вместо того, чтобы переживать шок рядом с мужем, помчусь в больничный отсек вслед за своим «кузеном»? Оглядываюсь. Так и есть: камера Крессиды без устали мигает, снимая наше бесславное прибытие в Дистрикт-13. Они сделают из этого очередное промо, слезливое или героическое — в зависимости от того, какие чувства захотят вызвать в зрителях. Мне же сейчас больше всего хочется схватить дорогое оборудование и грохнуть об пол, разбивая его на мелкие кусочки. Но, конечно, я этого не делаю, а, повинуясь маминому приказанию, отправляюсь в наш отсек. Пит, идущий за мной, по-прежнему мрачен и заметно прихрамывает на покалеченную ногу. Но, когда я пытаюсь спросить его, лишь отмахивается. В отсеке, стоит двери захлопнуться за нами, он яростно сдирает с себя форменную куртку и отшвыривает её куда-то в угол. Герб Тринадцатого, нанесённый на серебристую платину глянцевой чёрной краской, насмешливо поблёскивает в свете электрической лампы. Пит падает на кровать и зарывается пальцами в волосы. — Первое задание — и чуть не погибли! Один из самых дружественных дистриктов! Подумать только! Нет, это была одна из самых глупых идей! Смиренно молчу, стирая кровь с рук под потоком холодной воды из крана. Мелкие ранки саднит, но это совсем не та боль, которую испытывает Гейл прямо сейчас. Я думаю о нём, хотя негодование Пита вырывает меня из мыслей о Гейле, упрямо возвращает в это «здесь и сейчас». Мне вновь становится стыдно, ведь я прекрасно понимаю, что имеет в виду Пит: не следовало мне соваться во всё это, проявлять глупую инициативу, себя-то Питу не жаль ни капли. Вытираю руки, пачкая белое полотенце капельками крови, вытираю старательно, выигрывая себе ещё несколько мгновений. Но Пит словно и не ждёт ответа. А я не могу промолчать, сделать вид, что не слышала его негодования, вызванного лишь страхом за мою жизнь, что мне всё равно. — Ты всё равно не сможешь ничего изменить, — говорю примирительно, поворачиваясь к нему. Из головы всё не идёт то, как он готов был прикрывать меня своим телом сегодня. Я не могу оставить его слова без ответа. Я должна отплатить ему за эту жертвенность хоть чем-то. Он поднимает голову и невесело усмехается. — Поэтому ты пошла к Койн, да? Знала, что она ухватится за возможность создать агитационные ролики с Сойкой-пересмешницей прямо в самой гуще боёв? И что её потом никому и никакой ценой не переубедить? — Мне надоело сидеть без дела, — это лишь половина правды, поэтому я добавляю: — когда ты рискуешь жизнью ради дела, к которому у тебя вовсе не лежит душа. Пит с шипением втягивает воздух. Он злится и, кажется, очень сильно. — Ты же понимаешь, что я делал всё это не ради Революции? Понимаешь, что я пошёл на это, чтобы они не трогали тебя? Заполучив меня… одного из несчастных влюблённых… Я надеялся, что Койн насытится этим. Но не думал, что ты добровольно ступишь в эту ловушку и захлопнешь за собой дверцу! Под его взглядом я опускаю глаза. Обвинение, звучащее в его голосе, больно режет по сердцу, но я не могу отделаться от мысли, что заслужила всё это. Пит бросил себя, свою жизнь и свободу под ноги Койн, лишь бы уберечь меня, а я отвергла эту жертву, обесценила её. Даже такое терпеливое и всепрощающее создание, как Пит Мелларк, не сможет стерпеть этого. — Понимаю, — тихо отвечаю я. — Но… Ты не знаешь, а я места себе не находила в то утро, когда ты был в Двенадцатом. Понимаешь ли ты? — вскидываю взгляд на него и вижу, что Пит внимательно наблюдает за мной. Кажется, он даже не дышит. Под этим взглядом слова застревают в горле, но я заставляю себя говорить дальше. Это нужно мне, это нужно Питу. — Понимаешь ли ты, что я не могу думать о том, что ты отдуваешься за нас обоих? Что ты можешь быть ранен или погибнуть, просто потому, что я струсила и предпочла отсиживаться в бункерах Тринадцатого, когда по всей стране люди идут бороться со Сноу и умирать с моим именем на устах? И ты! Ты! Мы напарники, Пит. Я втянула нас в эту историю, начав всё с морника на Арене, потом — подбив тебя и твою семью сбежать из Двенадцатого. Я не могу бросить тебя на полпути. Понимаешь?! — уже почти кричу я. Он кивает, словно завороженный. Похоже, о своей злости он уже позабыл. — И вот ещё что, — хватаю его за футболку, притягиваю чуть ближе к себе и проговариваю очень быстро: — то, что ты сделал сегодня… пытался прикрыть меня собственным телом. Никогда! Слышишь, никогда больше так не делай! Мне не нужна твоя смерть, Пит! Мне не нужна моя жизнь такой ценой! Он поднимает руку и тянется ко мне, намереваясь коснуться моей щеки. Я вижу это словно в замедленной съёмке, моё лицо пылает, а сердце трепещет в груди. В этот миг распахивается дверь и на пороге появляется Прим с небольшой аптечкой в руках. — Утёнок! — обрадованно восклицаю я. Моя сестрёнка очень серьёзна. Сейчас передо мной не ребёнок, которого нужно оберегать и спасать, а настоящая медсестра, привыкшая дарить утешение и снимать боль. Она достаёт вату и антисептик и принимается обрабатывать ссадины на моих руках и коленях. Потом то же проделывает для Пита. Мы оба молчим, подчиняясь её командам, поворачивая руки то так, то эдак. Отчего-то мне неловко сидеть вот так с Питом рядом при Прим, словно сестра застигла нас за чем-то… не вполне приличным. И к этому чувству неловкости примешивается слабое зудящее чувство разочарования. — Больше никаких повреждений? — строго спрашивает Прим, пристально глядя на нас. У меня на мгновение возникает ощущение, что это не я её старшая сестра, а она моя. Пит поспешно качает головой — слишком поспешно, — и тут я вспоминаю о его сегодняшней хромоте. — Ты хромал! — Просто устала нога, — ворчит он. — И ушибся. Ничего удивительного, правда? Но я не верю ему. Беспокойство прокрадывается в сердце, неприятное ощущение, что всё это со мной уже было, накрывает с головой. А так ведь и впрямь уже было. И в последний раз, когда с таким вот честным лицом Пит уверял меня, что с ним всё в порядке, ему ампутировали ногу. Поэтому я без лишних слов наклоняюсь и задираю правую штанину Пита до самой середины бедра. Он не успевает ни остановить меня, ни даже запротестовать, но его негодующий взгляд насквозь прожигает меня. Но всё не зря: там, где пластик протеза встречается с кожей, багровеет, сочится кровью длинная рана. Прим тихонько присвистывает — и где только научилась? Ладонь Пита ложится на ткань штанов, но он не осмеливается опустить штанину. Да и бессмысленно теперь. — Ничего себе, — тихо говорит сестра, наклоняясь к ране. — Здесь одним антисептиком не обойтись. Она склоняется над своим чемоданчиком, роется среди баночек и тюбиков. Я вспоминаю, как лечила ногу Пита на Играх, и острое чувство вины снова обрушивается на меня. А ещё страх: в Капитолии есть суперсовременные лекарства, но доступны ли они в Тринадцатом, где остро ощущается недостаток всего, кроме боеприпасов и энтузиазма? Или же Питу снова предстоят мучения и боль? — Как это случилось? — не отрываясь от аптечки, спрашивает Прим. — При падении протез сбился и… вот. — Тебе бы надо в больничный отсек. — Потом. Пускай они сначала займутся Гейлом и Освеллом, — отмахивается Пит. — Бывало у тебя такое прежде? — Да. В Капитолии меня снабдили мазью на такие вот случаи, да только когда мы бежали, я впопыхах забыл её в Двенадцатом. И в прошлый раз когда был, не позаботился заглянуть и забрать, — ехидничает он. Но Прим словно не замечает этой колкости в его голосе. Или же она привыкла не обращать внимания на слова людей, которых мучит боль? Прим рассеянно качает головой и захлопывает крышку чемоданчика. — У меня ничего нет, Пит. Мне придётся вернуться в больничный отсек и поискать там что-то подходящее и посоветоваться с врачами. Может быть, тебе всё-таки придётся пробыть там сегодняшнюю ночь. Протез нужно осмотреть — не деформировался ли он? Почистить, обработать рану, подождать, пока заживёт… — Я не хочу в больничный отсек, Прим, — твёрдо говорит он. — Я поговорю с врачами. А ты пока сиди, не вставай, не опирайся на ногу, ладно? А ты, Китнисс, проследи за этим, — наказывает моя сестра и покидает нас. Некоторое время Пит молчит, потом резко опускает штанину, скрывая своё увечье. — Довольна?! — почти рычит он. — Зажило бы и без того… — Что за чепуха, Пит?! Ты ранен, и это может стать серьёзной проблемой! На Арене твоя рана тоже казалась тебе пустяковой, и… вот, — указываю на протез. — Да, спасибо, а то я почти стал забывать. Он отворачивается, но я подаюсь к нему, беру его лицо в свои ладони и почти грубо поворачиваю его к себе. Пит морщится, отводит взгляд. — Почему, ну почему ты не сказал сразу? Почему ты больше не доверяешь мне? — Всё не так, Китнисс, — вздыхает он. В его голосе больше нет ни ярости, ни злости, в нём звучит какая-то обречённость, от которой моё сердце сжимается. — Я просто не хотел казаться слабым. Ты будешь смеяться… но не на фоне Гейла с его героическим ранением. Он действительно печально усмехается, но мне смеяться совсем не хочется. — При чём тут Гейл? — шёпотом переспрашиваю я. — Как и он, ты ранен в бою… — Нет, Китнисс, — на этот раз моё имя, произнесённое отрывисто, режет слух, — это вовсе не одно и то же. Он действительно ранен в бою. А я пострадал от собственного протеза, от собственного увечья! Настолько никчёмен, что не гожусь даже на то, чтобы сбежать с поля боя, не поранившись собственной искусственной ногой! — В его голосе слышится такое отчаяние, что мне становится не по себе. Пит всегда так легко переносил своё увечье, что, казалось, и вовсе не помнил о нём. А, оказалось, помнил, ещё и зачем-то стал сравнивать себя с моим другом. Впрочем, я совершенно точно знаю, почему. — Никогда больше не говори этого, слышишь?! — угрозы и мольбы крутятся у меня на языке, но я не произношу ни одного из них. Вместо этого я просто обнимаю Пита так крепко, как только способна. В этом вся задумка Койн, вся её хитроумная игра. Бросить нас в жерло войны, обоих, зная, что мы будем защищать друг друга с неистовством и яростью, с какими не защищали и во время Игр. Словами, оружием, собственными жизнями мы с Питом попытаемся сохранить жизнь друг другу, словно Голодные Игры всё ещё продолжаются, и наша Арена — весь Панем, наши соперники — все солдаты врага. Ложь, клятвы, обещания, хитрость и самые странные альянсы — всё пойдёт в ход; мы вдохнём огонь в наших союзников, вселим ужас в наших соперников. Мы и наша преданность друг другу — идеальное оружие Альмы Койн. Против Капитолия. Против Сноу. Против нас самих.