Искра

- Ну и… чья это идея? – Хеймитч обводит нас с Питом взглядом. Мы не смотрим друг на друга, но в один голос отвечаем ментору: - Моя. Тут-то Пит вскидывает на меня взгляд и едва заметно качает головой; на губах у него мелькает улыбка – но лишь на миг. Улыбка сходит с его лица, когда Хеймитч начинает смеяться. Едва ли ему действительно весело. Скорее уж Хеймитч насмехается над нами, как над глупыми безрассудными детьми. - Двенадцатый, значит? – уточняет он. – Твоей маме, солнышко, придётся достать мне больше спирта, чтобы я мог переварить эту новость. Всё-таки это она. А я-то гадала… - Я попрошу её тебе вообще ничего не давать! – рявкаю я. Давно пора, кстати. И как мама ещё не попалась? А если вдруг её уличат… даже подумать страшно. Пьянство в Тринадцатом наказуемо, воровство – вдвойне, и что-то мне подсказывает, что Койн не склонна миловать кого-то из моих близких. Но ментор не обращает никакого внимания на мою угрозу. Он внимательно наблюдает за Питом. И обращается тоже к нему, словно я – пустое место: - Надеюсь, вы ещё не ходили с этой идеей к Койн. Пит отрицательно качает головой. - Мы пришли к тебе, - встряю я в их странный диалог. - Хоть какое-то умное решение, солнышко. Итак, Пит, - он снова смотрит на него, - Китнисс решила погеройствовать в Двенадцатом – и это после вашего почти полного провала в Дистрикте-8. Наша Сойка никогда не отличалась взвешенностью поступков, но ты-то? Ты был там – и недавно; ты сам был против поездки в Двенадцатый и ближайшие к нему дистрикты. Что же изменилось? Я выдыхаю сквозь зубы. Пит хмурится. Чего Хеймитч ждёт от него? Чтобы Пит снова расписался в своей слабости, в том, что не смог мне противоречить, когда я несколько дней убила на то, чтобы уговорить его? Сейчас наш ментор настроен саркастически, как никогда, он всё спишет на слабость Пита. Можно подумать, он сам себя мало казнит! - Мы были вынуждены сбежать из Восьмого, это правда, - вступаю я прежде, чем Пит открывает рот, чтобы ответить, - но то, что мы сняли, всё-таки подняло боевой дух в дистриктах И ты это знаешь! – Не может не знать, ведь эти сводки зачитываются каждый вечер во время ужина. Список побед Тринадцатого. Маленьких, незначительных, да и список короткий пока ещё… Но Койн с командой умудряются превратить каждое незначительное событие в что-то настолько яркое, что свет от этого огня начинает ослеплять. Иногда я и сама удивляюсь, что мне позволили стать частью чего-то настолько внушительного. – Может, не столько воодушевило людей, сколько разозлило, но и это принесло свои плоды. Никому не нравится, когда убивают беззащитных! Даже наше бегство сыграло повстанцам на руку. - Ну, мы-то не были беззащитны, - вставляет Пит. Искоса смотрю на него; на языке так и вертится колкость, но напоминать ему о его увечье я не собираюсь. Хеймитч задумчиво смотрит на меня. - И всё же миротворцев было куда больше, чем нас, - возражаю я. – Крессида и Бити позаботились, чтобы это увидел каждый человек в Панеме. - Скажи, парень, ты учил её риторике в свободное время? - У нас нет свободного времени, Хеймитч. Когда Китнисс говорит от сердца, то, что действительно думает, у неё хорошо получается. Терпеть не могу, когда они вот так говорят обо мне, словно меня здесь нет. Но Пит, как всегда, защищает меня, даже и перед Хеймитчем в такой малости, и я просто не могу позволить себе разозлиться. - Предположим. – Во всяком случае, Хеймитч больше не смеётся. Возможно, он даже готов действительно выслушать наш план. Может быть, он даже согласится с ним и поможет убедить госпожу Президента. – Но почему всё-таки Дистрикт-12? Уверен, на карте Плутарха он всё ещё горит красным. Да и Пит… - Он пожимает плечами и замолкает, словно предлагая мне объясниться. Я хочу домой. Нельзя говорить этого вслух, тем более сейчас, когда я пытаюсь выставить возвращение в Двенадцатый просто ещё одним выигрышным пунктом в нашей агитационной работе. Я даже Гейлу не говорила этого, даже Питу! Не уверена, что кто-нибудь из них поймёт моё жгучее желание хоть как-то загладить вину перед своими бывшими соседями, одноклассниками, покупателями. Может быть, появление Сойки-пересмешницы в дистрикте – плохая услуга, которая навлечёт лишь гнев Капитолия… Но я должна рассказать им, чем я занимаюсь на самом деле. Чем мы все занимаемся здесь. Эти люди верили в меня на Играх, верили и потом; случись всё-таки Квартальная Бойня, они бы снова поддержали меня и Пита, как умели… Поездка Пита в Двенадцатый показала, что они разочаровались в нас, в своих символах, и это разочарование не принесло им ничего, кроме боли. Я хочу залечить эту боль, если это вообще возможно. Снова подарить им надежду, если они будут готовы её принять. Я хочу увидеть глаза этих шахтёров, измученных трудом, голодом и ненавистью к Капитолию… увидеть, что эта ненависть не коснулась меня. Я хочу помочь им, в конце концов. Гейл как-то сказал мне, что я стала для многих компасом, указывающим путь к свободе. Слишком лестное назвище для той, кто всего-то и хотела, что спасти собственную жизнь и жизни нескольких близких людей… Но, если это так… я должна показать людям, что компас всё ещё указывает верный путь. Пусть знают, что я сбежала в Тринадцатый, не чтобы зажить спокойной жизнью, а чтобы найти надёжный тыл для того, чтобы выступить против Сноу. Они должны знать это. Даже если это на самом деле совсем не так. Но я не могу сказать правду. Пока не могу. Ведь истинная причина так подходит той девчонке, что пряталась от страшной правды по всем уголкам Тринадцатого, и совсем не подходит Сойке-пересмешнице, символу восстания. -Пит сказал, они винят нас. Меня. В эгоизме… -Ну, этого у тебя не отнять, солнышко, - усмехается ментор. Пит бросает на меня предостерегающий взгляд: не время ссориться с Хеймитчем, может быть, нашим единственным союзником в этой безумной затее. И даже он ещё пока нас не поддерживает. -...в том, что бросила их, сбежала, поманив за собой, сдалась, - продолжаю я как ни в чем не бывало. Сдерживаюсь из последних сил. Краем глаза замечаю, как Пит удовлетворённо прикрывает глаза. - Если они видели ролик из Восьмого, то поняли, что я не сдалась… или, во всяком случае, снова в строю. Но если не видели? Не видели, не поверили?.. Я должна убедить их, Хеймитч. Хотя бы попытаться. Чтобы не думать, что у меня была возможность что-то сделать, а я даже не попробовала. Перевожу дыхание. Кажется, речь удалась неплохой, Крессиде бы понравилось. Полная решимости, твёрдости и воли. Что за беда, если я не чувствую и доли того, что звучит сейчас в моих словах? Мне, безусловно, стыдно перед всеми жителями Двенадцатого, и я хочу помочь им сбросить бремя правления Сноу… но сильнее всех моих чувств страх. Панический страх поражения и потерь, он не оставляет меня ни днём, ни ночью - особенно ночью! Никто , кроме Пита, не знает об этом, ведь каждую ночь я кричу и плачу, и просыпаюсь от того, что Пит настойчиво тормошит меня. Этот страх сидит так глубоко, так сильно врос в меня, что мне не избавиться от него никакими доводами. Он гонит меня куда-то в подсобку или прачечную, в какой-нибудь тихий и темный укромный уголок, где я могла бы отсидеться до конца войны… чем бы она ни закончилась. Но я не могу делать этого, я не могу оставить других разбираться с тем, что начала сама, пусть и неосознанно. Мне приходится преодолевать этот страх, чтобы говорить на бесконечных интервью, сниматься в роликах, ездить в дистрикты, да даже смотреть на карту, алую, словно полыхающую огнём. Но если я попаду в Двенадцатый и выживу, мне кажется, что мне станет чуть легче. Во всяком случае, я перестану думать, что почти все, кого я знала в своей жизни, меня ненавидят. - А ты? - Хеймитч поворачивается к Питу. - Что думаешь ты? Мой напарник несколько мгновений рассматривает свои руки. На костяшках содрана кожа, на пальцах мозоли - следы тренировок, к которым Пит вернулся, как только рана от протеза зажила. Кажется, никто в Тринадцатом не работает больше Пита: тренировки, дополнительные тренировки, съёмки, интервью. Крессида и Плутарх на него не нарадуются, после меня Пит - настоящая находка; Койн, кажется, благосклонна к нему, но меня не оставляет мысль, что это только из-за того, что Пит, по сути, привел меня к участию в пропаганде. В расписании Пита есть только несколько коротких перерывов, чтобы поесть, в наш отсек он возвращается почти перед самым отбоем, а затем его всякий раз ждёт тревожная ночь рядом со мной. Казалось, Пит вознамерился в одиночку выиграть эту войну. - Я бы тоже вернулся. - Взгляд Пита, когда он поднимает голову, стирает понимающую усмешку с лица Хеймитча. - То, что меня не убили в прошлый раз, хороший знак, но этого недостаточно. Койн хочет, чтобы я убедил Панем, всех, кого я не знаю и кто не знает меня, но как могут мне верить незнакомцы, когда люди, с которыми я прожил всю свою жизнь, не доверяют мне? Хеймитч смотрит на него долгим взглядом и отворачивается. Это меня он может укорять и критиковать, надо мной может смеяться. С Питом у него все по-другому. Если на Арене Хеймитч, может, и сделал ставку на меня, то здесь определенно ставит на Пита. - Ну что, идёмте к Койн? Хотелось бы мне ошибаться, но едва ли эта идея не придется ей по душе. Гуськом мы продвигаемся по пустым коридорам. Молчим - всё уже сказано. В последний момент, уже перед дверью Штаба, сердце на миг уходит в пятки, страх во мне выливается в отчаянное желание схватить Пита и Хеймитча и заставить их убраться отсюда, чтобы о нашей идее никто и никогда не узнал. К огорчению Хеймитча, все проходит на редкость гладко. Президент и Плутарх, как раз оказавшийся с нею, приходят в восторг - в большей или меньшей степени; кажется, больше всего их радует, что мы проявляем инициативу и, как им кажется, по-настоящему включаемся в дело Революции. Хорошо, что они не слышат Пита, когда мы выходим: -Если все выгорит, мы станем ещё на шаг ближе к свободе. Вместо ответа поджимаю губы. Едва ли Питу самому быть пешкой, марионеткой в чужих грубых руках, но я отчего-то не могу отделаться от мысли, что он делает это для того, чтобы поскорее разорвать наш фиктивный брак. Ни во время Тура Победителей, ни сейчас Пит не жаловался, честно и - на мою беду - искренне играл свою роль влюблённого жениха, но только сейчас я стала понимать, как на самом деле тягостна для него эта роль. Может быть, он так же тяготится и мною, моим обществом? По нему этого ни за что не скажешь, но это стремление поскорее закончить войну и оказаться свободным… стремление тем более страшное, что оно толкает Пита на самые рискованные поступки. Подумать только, а я не ещё думала, что он попытается воспользоваться тем, что обстоятельства вновь заставляют нас быть вместе! Хеймитч выходит вслед за нами и, положив тяжёлую руку мне на плечо, останавливает. Пит оборачивается, но ментор с самой благостной улыбкой машет ему: мол, ничего особенного. На месте Пита я бы непременно преисполнилась худших подозрений, ведь наш ментор всегда более мягок и благодушен, когда все катится в тартарары. Кстати, именно поэтому я и настораживаюсь. Хеймитч провел в Штабе на полминуты больше, чем мы. Что он мог узнать? - Мне надо перекинуться с нашей Сойкой парой слов. По поводу нарядов для съёмок. Мои брови ползут вверх. Чтобы развеять любые подозрения Пита, ему нужно было бы придумать любую другую отговорку. Или вовсе не говорить ничего. - Нарядов? - Ай, парень, ничего такого, - раздражается ментор. Пит пожимает плечами и уходит, и тогда Хеймитч набрасывается на меня: - какое отношение к этой безумной затее имеет твой охотник? Игнорирую это до безобразия двусмысленное «твой» и упираю руки в бока. - Гейл? Абсолютно никакого. Да он даже не знает о нашем плане! И тут я с ужасом понимаю, что так и есть. А потом думаю о Гейле: шахтеры Двенадцатого считают его самым натуральным предателем, раз он связался со мной и удрал в Тринадцатый. Вероятно, к Питу они отнеслись снисходительно - от городских жителей в Шлаке не принято ждать особой храбрости и самоотверженности; меня, должно быть, презирают и считают слабой девчонкой, не думающей ни о чем, кроме своей любви. Но Гейл… Его уважали в Шлаке и в дистрикте вообще, считали сильным, волевым… бунтовщиком, каким он и был. Вероятно, он был связан с сопротивлением ещё до того, как мы сбежали, а потом просто бросил своих прежних товарищей ради меня и нового убежища, да ещё и выдал Тринадцатому лидеров сопротивления. Я до сих пор не знаю, пробился ли Бити тогда в капитолийский эфир, видели ли тогда вместе с нами капитолийцы беседу Пита с шахтерами. Если да - всем им не жить, а так же их семьям и друзьям; если Сноу видел его, Дистрикту-12 будет туго. А все потому, что Гейл назвал имена. Я должна была подумать о нём, в первую очередь о нём, когда уговаривала Пита на поездку в Двенадцатый. Ему идея эта сперва пришлась не по душе - как и ожидалось, - и мне пришлось применить все доступное мне красноречие, чтобы Пит переменил своё мнение. Ведь мне так хотелось поскорее увидеть, что на нашей стороне оказывается все больше людей! А стоило бы подумать о том, что Гейл командует нашим охранным отрядом, значит, отправки в Двенадцатый ему не избежать. Но как теперь исправить это? Койн и Плутарх ни за что не откажутся от этой идеи, раз уж я сама преподнесла им такой-то подарок! Если Пит встанет на мою сторону в этом вопросе… снова… Нет, нельзя даже просить его об этом. Ведь он только-только поддержал совершенно иной план, и попросить его отменить всё - лишь дискредитировать его в глазах Президента. А уж если кого из нас двоих Койн уважает хоть малость, если к кому прислушивается, так это к Питу. Кроме того я малодушно понимаю, что даже не смогу произнести имя Гейла, объясняя ему, с чего это вдруг я передумала. Пит всё поймёт, я уверена в этом. Может быть, он даже согласится, уступая Гейлу таким образом… Но я знаю, что сердце Пита, бесценное сердце снова будет разбито, а в глазах его снова поселится леденящий душу холод; он снова отстранится, и тогда я уже не смогу вернуть его. Никогда. Это эгоистично и отвратительно, но я понимаю, что не могу потерять Пита. Не сейчас. Этот путь, что ведёт нас с Арены и закончится где-то в Капитолии, над поверженным Сноу, мы сможем пройти только вдвоем. Так что Питу я ничего не скажу, и к Койн не пойду. Само собой, Гейл недолго будет в неведении: уже сегодня Плутарх составит программу нашего безумного вояжа в Дистрикт-12, назначит дату - ближайшую, вероятно, и призовет к себе своих стратегов и тактиков, а также командира нашего охранного отряда. Все, что я могу сделать сейчас, это сама рассказать Гейлу о том, что его ждёт. - Мне надо поговорить с ним! - взвизгиваю я, и, совершенно игнорируя расписание, гласящее, что мне пора на тренировку, пускаюсь на поиски своего друга. Нежданно-негаданно нахожу его в больничном отсеке. Сердце укатывается в пятки, когда я узнаю об этом, но Прим успокаивает: Гейла всего лишь хорошенько приложил Дженкинс, показывая какой-то приём. Спокойствие сестры кажется мне неуместным, когда я вижу распухший левый локоть Гейла и страшную гематому. Губы предательски дрожат. - Ну, Кискисс, ты чего? - мягко спрашивает он, видя, как я раскисаю. Он раскрывает объятия, сидя на кушетке; поднимает травмированную руку, морщится. Обхожу его, пристраиваюсь с другой стороны, и его рука мгновенно обхватывает меня за плечи. Большего он здесь позволить себе не может: мимо снуют врачи, медсестры и санитары, изредка поглядывая на нас. И - к счастью. Так мы вполне сходим за кузенов, ищущих друг у друга поддержки. Не знаю, верит ли кто-то ещё в эту легенду после нескольких демаршей Гейла, нескольких прилюдных ссор и, главное, той нашумевшей драки, окончившейся карцером… но считается, что верят все, и я не стремлюсь развеивать этот миф. Я пришла сюда не для того. И Гейл, видя моё беспокойство, заглядывает мне в лицо. Собираюсь с духом и преподношу ему новость с самым невинным видом: - Мы едем в Двенадцатый. - Что?! Да Койн с ума сошла! – выпаливает он достаточно громко, чтобы проходящая мимо медсестра оглянулась на него. Пихаю его в бок, Гейл шипит; движением бровей говорю: кто ещё сошёл с ума. Я для Койн важна, а Гейл, кажется, просто ей нравится, но и у терпения Президента есть свои границы. – Я имею в виду… Двенадцатый же совсем не готов принять вас! Вспомни, что говорил Пит! Что говорил Плутарх! Это просто сумасшествие какое-то… Самоубийство, Китнисс. Ты должна убедить Койн в том, что эту поездку надо отложить… может быть, до самого конца войны. Сноу там их достаточно разозлил, чтобы они не оставили нас в живых. Нас. Гейл даже не мыслит о том, чтобы я отправилась домой без него. Хочет ли он просто защитить меня или же снова увидеть Дистрикт-12 и тех людей, кто, так или иначе, был ему дорог? - Вряд ли это будет уместно, Гейл, когда мы только что убедили Президента отправить нас туда. Тихие слова разрывают воздух не слабее взрыва бомбы. Лицо Гейла заволакивают тучи. - Ну и кто тебя надоумил? Если это… - Это моя идея, - спешу сказать я прежде, чем имя Пита сорвётся с его языка. Раздражение немилосердно зудит где-то внутри, обида разливается по сердцу: неужели и Гейл считает меня лишь послушной куклой, не способной принимать самостоятельные решения, иметь собственные желания? Уж от него-то я ничего подобного не ожидала, и сейчас это осознание застигает меня врасплох. - Зачем? – тихо спрашивает он. - Не думаю, что я имею право звать за собой кого-то, если мои соседи и одноклассники считают меня трусихой и эгоисткой, а вовсе никаким не символом восстания. Надо начать с малого… с начала. Гейл фыркает. - Чушь, Китнисс! Если тебя там угробят… вас обоих… Это не принесёт никакой пользы. Пожимаю плечами. Свинцовая тяжесть лежит на душе. Вот и Гейл считает меня не способной на что-то большее, чем чтение с карточек. Так что же им нужно? Вдохновитель – в самом деле? Или просто более-менее симпатичная мордашка, да с печальной историей за плечами, от которой было бы приятнее слушать революционные призывы? - Значит, мы должны сделать всё, чтобы им не захотелось нас убивать. Мне бы хотелось быстрее покончить с нашей миссией в Двенадцатом и действительно двинуться дальше. Но так некстати заработанное Гейлом увечье затягивает нашу отправку в Дистрикт-12; Дженкинс, кстати, получает за это дисциплинарное наказание и во всю отыгрывается на нас на тренировках – не слишком сильно, чтобы не доходило до больничного отсека. Но в этих изнуряющих тренировках, занятиях, бесконечных совещаниях, которые снова и снова в самые неожиданные моменты устраивает Плутарх, есть и плюс: у нас с Питом почти не остаётся ни времени, ни сил на то, чтобы обсуждать наш план и находить в нём изъяны. Каждый вечер мы, измождённые слишком долгим днём, добираемся до нашего отсека и забываемся сном без сновидений, сомкнув ладони в неразрывном рукопожатии. За пару дней до вылета нас вдруг оставляют в покое. Гейл как раз разрабатывает руку, ну а мы получаем больше времени, чтобы отоспаться и отдохнуть – но не слишком много, ведь, по словам Плутарха, мы не должны выглядеть слишком упитанными или слишком отдохнувшими. Шахтёры Двенадцатого, а с ними весь Панем должны увидеть, что Китнисс и Пит Мелларк не сидят, праздно сложив руки, не наслаждаются медовым месяцем в Тринадцатом, а вместе со всеми, рядом с обычными солдатами борются за лучшую жизнь для всех. Но ссадине на лице Пита всё же лучше бы зажить, а тёмным кругам у меня под глазами – стать чуть меньше. Запасы тонального крема в Дистрикте-13 строго ограничены. В в день перед отлётом нас с Питом ещё до сигнала подъёма будит Хеймитч. Наш ментор задумчив, даже мрачен, осунувшийся – похоже, он не сомкнул глаз в эту ночь, и даже зрелище меня, лежащей на груди Пита, и его, обнимающего меня, не исторгает из Хеймитча привычной саркастичной улыбки. Он присаживается на кровать, и мы, сконфуженные его внезапным появлением, садимся тоже. - Совет напоследок? – Пит пытается хоть как-то разрядить обстановку. Но Хеймитч лишь хмурится. - Рад, что у тебя ещё есть силы шутить. Надеюсь, что всё же не напоследок, что вы ещё попортите мне нервы… Мне не нравится, что Койн и другие так воодушевлены этой вылазкой. – Я пытаюсь возразить ему, но он останавливает меня жестом. – Может, я просто излишне подозрителен – имею право. Но, послушайте вот, что: Двенадцатый, может быть, для нас потерян навсегда. Не пытайтесь… не пытайтесь убедить всех и каждого. Если бы вы спрашивали моего мнения, я бы вам сказал, что Двенадцатый – последнее место, куда вам стоит соваться. - Поздновато ты это говоришь, - бросает мой напарник. – Почему не сказал нам, когда мы пришли к тебе с этой идеей? - Потому что вы уже закусили удила. Особенно она, - он кивает на меня. Снова так, словно меня здесь нет. – И идея, в общем-то, хорошая, не спорю… Правильная. Но я хочу вас предостеречь. Не думайте, что вы едете домой. Ведите себя так, словно вы идёте к своему самому страшному врагу. - Хеймитч! Это же наши соседи! Они покупали у меня дичь, у Пита – хлеб, стояли вместе с нами на Жатве, смеялись в Котле, учились в школе… Они злы, может быть, и разочарованы, но они нам не враги! Мне хочется, чтобы Пит тоже возразил ему, поддержал меня, но он молчит. Опустив взгляд, рассматривает свои пальцы. - Вот именно, солнышко. Ты позвала их за собой, ты стала героиней и мученицей, и они были готовы умереть за тебя. А потом ты оставила их, разбила их сердца – и я не ручаюсь, что они готовы тебя простить, даже несмотря на то, что у вас общий враг. Так и действует Капитолий: разделяет. И на этот раз у него здорово получилось. Поэтому вот, что: как только вы почувствуете, что с вами не хотят говорить, что вам желают навредить, вы должны убраться оттуда. Любой ценой. Отряд у вас небольшой, и им командует Гейл, а ему может не понравиться идея стрелять в своих. Но вы должны. Понимаешь? - Думаешь, нам эта идея нравится? – вскидывается Пит. Но Хеймитч не обращает на него ни малейшего внимания, он смотрит на меня. - Вспомни Арену, Китнисс. Ты строила союзы, сочувствовала другим трибутам. Но ты собиралась выиграть. Он поднимается и уходит. Едва за ним закрывается дверь, раздаётся вой сирены – нашего извечного будильника. Закрываю лицо руками, не желая выползать из-под одеяла и показываться миру. Слова Хеймитча в самом деле вернули меня на Арену, и образы Руты, Цепа, Лисы вновь возникают передо мной. Союзники – или те, кто просто не хотел мне навредить. Что случилось бы, если бы их не убили другие? Смогла бы я?.. Наверное… я должна была, я ведь была полна решимости вернуться домой, к Прим и маме. Любой ценой. Осторожно отвожу одну ладонь от лица, смотрю на Пита, который уже поднялся с постели и теперь смотрит на меня сверху вниз. Что говорить, на какой-то краткий миг я и его была готова пристрелить. Любой ценой. И, хоть тогда он умолял меня сделать это и даже совершил самую большую глупость в своей жизни, надеясь на смерть, уверена, он всё ещё помнит ту стрелу. Никогда не забудет. - Игры никогда не закончатся, правда? – сипло спрашиваю я, надеясь не расплакаться прямо сейчас, иначе Порция просто сойдёт с ума. Но в носу уже щиплет. Пит усмехается. - Нет. Если ты сейчас не вылезешь из-под одеяла.

***

Маленький бесшумный планолёт – не чета громадине, доставившей нас в Восьмой – высаживает нас на опушке рядом с заграждением и тут же взмывает ввысь и теряется в темноте. Согласно тщательно продуманного и проштудированного плана он будет ждать нас неподалёку от того домика, который показывал мне отец: не слишком далеко от границы Двенадцатого, но и так, чтобы миротворцы не заметили его раньше времени. До рассвета ещё два или три часа, и мы осторожно подбираемся к ограде в полной темноте. Прислушиваюсь, ожидая услышать знакомый треск, но вокруг стоит тишина, слышу лишь дыхание присевшего рядом со мной Гейла. Сейчас мы – глаза и уши нашего отряда, у нас нет права на ошибку. - Тока нет, - первым подаёт голос мой друг. Киваю во тьме сама себе. Молчу, не позволяя своим страхам вырваться на волю. Отсутствие электричества кажется мне странным сейчас, когда все другие меры в Двенадцатом усилены, как никогда раньше, да и тишина, царящая вокруг, настораживает меня. Что-то не так. Но вот что именно, я пока понять не могу. В голову упорно лезут воспоминания о ловушках, о том, как глава миротворцев сперва позволил мне выйти в лес, а после, пока я там прохлаждалась, приказал пустить ток. Я тогда нашла выход, но он оказался чреват травмой, а для отряда из десяти человек не подходит вовсе. Весь сегодняшний день, до самого отлёта, мы только и делали, что выслушивали планы, разработанные для нашего отряда Бити, Плутархом и лучшими стратегами Тринадцатого. Наученные нашим фиаско в Восьмом, кажется, они предусмотрели всё, каждую мелочь, любой исход. Предусмотрели и составили для нас план на каждый такой случай, чтобы мы смогли спасти наши жизни. Вот только мне не слишком-то верится в то, что хоть один из них может действительно нас спасти. Всегда случается что-то настолько непредвиденное, что все планы и инструкции оказываются не стоящими даже бумаги, на которой написаны. Так что предчувствия у меня самые отвратительные. И не у меня одной, похоже. Мы осторожно перелазим через забор, и я, преодолевшая это препятствие первой, всё волнуюсь о том, чтобы внезапно не дали электричество. Когда наступает черёд Пита, я беспокоюсь о его искусственной ноге так сильно, что это мне самой кажется смешным. Пит уже однажды преодолел забор – а может и не однажды, он никогда не рассказывал мне, как попал в Двенадцатый в первую свою вылазку, – и теперь моё беспокойство, попытка протянуть ему руку, кажется, даже раздражают его. Но он всё же ловит мою ладонь после и тихонько и кратко сжимает её; я уже знаю, что этот жест означает «я с тобой». Значит, если Пит и сердится, то не так уж сильно. Нет смысла ссориться сейчас, когда мы оба так нужны друг другу. Гейл как командир замыкает нашу цепочку и, едва переступив через проволоку, поднимается во весь рост, вытягивает шею, рассматривая что-то вдали. Мы не зажигаем фонари, чтобы нас не обнаружили, но мне кажется, что я вижу, как хищно раздуваются ноздри Гейла. Он всегда выглядит так, когда чует опасность – как зверь, загнанный в западню. - Что-то не так, - вдруг говорит Пит. А ведь он не охотник. Но инстинкты и у него обострились – слишком долго Пит был жертвой. Ещё несколько мгновений Гейл крутится на месте, озираясь по сторонам. В непроглядной тьме все чувства обостряются, и я слышу, как Крессида о чём-то шепчется с операторами, как солдаты из нашей охраны поудобнее перекладывают автоматы в руках. Всё это спокойствия не добавляет. Гейл втягивает носом воздух, словно принюхивается, а потом резко выдыхает. - Свет! – отрывисто говорит он. - Что? - Нигде не горит свет, - тихо поясняет Пит. В голосе его звучит напряжение, но, кажется, это впервые между ним и Гейлом такое вот взаимопонимание – с полуслова… - Комендантский час и, возможно, урезали подачу электричества в жилые дома, но Дом правосудия, площадь перед ним, казармы, улицы в городе всегда освещались. А учитывая положение… - …наверняка они бы поставили дополнительное освещение на улицах и в Шлаке, - совершенно неожиданно Гейл продолжает фразу Пита так естественно, словно говорит один человек. Впервые я думаю о том, что эти два человека на самом деле похожи куда больше, чем мне когда-либо представлялось. Или они стали похожи, переплавленные военной машиной Койн в солдат Тринадцатого. – Прожектора там или фонари. И… - Гейл замирает на миг, вытягивается струной, весь обратившись в слух. - …вентиляция… - упавшим голосом говорит он. – Я не слышу, чтобы работала вентиляция в шахте. Теперь и я понимаю, что привычная обстановка лишилась чего-то, неотъемлемой части. Удивительно, но я никогда не замечала, как гудят огромные шахтные вентиляторы, но сейчас его отсутствие режет слух. Что это значит? Что добыча угля остановлена, шахты закрыты… или что похуже? - Ладно. Сейчас мы можем только гадать, и больше ничего, - говорит Пит. – До рассвета мы всё равно не сможем понять, что здесь происходит. Надо ждать. Хотя сердце рвётся от тревоги на части, мы все понимаем, что Пит прав. Что толку соваться напролом во тьму и неизвестность? Мы только навредим себе и людям. Ждать – самое ненавистное чувство. Ждать дичь на охоте, ждать имени на Жатве, ждать смерти на Арене, ждать милости или немилости Сноу, ждать, ждать, ждать… Мне кажется, что я жду чего-то всю жизнь, но оправдываются лишь мои худшие ожидания. Мы проходим столько, сколько можем себе позволить пройти до шахты, чтобы не привлечь к себе внимания миротворцев, если они где-то поблизости, прячемся так, чтобы первые шахтёры, пришедшие на смену через несколько часов, не столкнулись с нами прямо у входа. На нас шахтёрские робы Двенадцатого, под ними бронежилеты, лица мы перемазываем землёй для пущего сходства с шахтёрами. Сегодня никаких узнаваемых костюмов; мы с Питом сегодня не Сойка и Пересмешник, мы Пит и Китнисс из Дистрикта-12. Пит садится на землю, под каким-то деревом, я – рядом с ним; он уговаривает меня поспать эти оставшиеся часы, но я не знаю, что от страха не смогу уснуть, поэтому просто ложусь на землю, кладу голову ему на колени и закрываю глаза. Я знаю, что Гейл где-то рядом во тьме, что он слышит наши голоса, шорох травы, когда я укладываюсь поудобнее. Кажется, я даже знаю, о чём он думает сейчас. Но никакая сила не смогла бы оторвать сейчас меня от Пита: мало того, что мы должны поддерживать образ молодожёнов перед нашей съёмочной группой и камерой Крессиды, которая всегда наготове, так я ещё и понимаю, что только мягкие прикосновения Пита к моим волосам сейчас могут принести мне некоторое подобие успокоения. С Гейлом я объяснюсь потом. И если он и впрямь чувствует ко мне то, о чём говорит, он поймёт меня. Вероятно, я всё-таки задремала, и будит меня взволнованный гомон съёмочной команды, неистовая брань Гейла, почти грубый толчок от Пита и его наполненный ужасом возглас: - Китнисс, вставай! Поднимайся же! Первая мысль: на нас напали. Но не слышно ничьих шагов, стрельбы или даже щелчка затворов, всегда предшествующих перестрелке. Поднимаясь, потягиваясь, я хочу поинтересоваться, с чего это они так раскричались, когда мы собирались вести себя тихо и скрытно, но в этот момент я, наконец, разлепляю глаза и понимаю, что так ужаснуло остальных: рассвело. И в тусклом утреннем свете вижу, что на месте старой обшарпанной шахтной конторы, которая стояла прямо за холмом, за которым мы прятались, лишь груда кирпича и пепла. Высокий копёр* теперь тоже стал лишь холмиком из кирпича. Зажимаю обеими руками рот, сдерживая крик. - Что… что тут случилось? А в ответ – тишина. Мои спутники онемели от страха, но и вокруг нас, дальше в Двенадцатом – ни звука, лишь где-то в лесу сойки перебрасываются трелями. - Мы должны узнать, что тут произошло. – Голос Гейла неестественно сух, но я вижу, что глаза его блестят от слёз. Я подхожу к нему и обнимаю его, стремясь разделить с ним его боль – и свою тоже. - Капрал Хоторн, - вмешивается Картер, заменивший погибшего в Восьмом Джона, - согласно инструкциям, вы не можете… Мы должны получить новые инструкции от командора Боггса. Или отступить. - Плевать я хотел на инструкции, - рычит Гейл. – Это мой дом! - Но я не имею права вас отпускать… в город или куда-то ещё. – Кажется, Картер смущён. Краснея так, что видно даже под размазанной на лице пылью, он добавляет уже тише: - вообще-то это вы должны отдать этот приказ. Мне кажется, что разъярённый Гейл сейчас попросту ударит его. И во мне тоже кипит возмущение: что бы сказал Картер, если бы увидел свой родной Тринадцатый таким. Хотя, может быть, их растили в осознании того, что война и разрушения будут преследовать их всю жизнь. Но мы не таковы. В последний момент между Гейлом и Картером вырастает Пит. Он упирается ладонями в грудь солдата и говорит: - В шахту нам не попасть. Но нам нужно видео. Хоть что-то, иначе мы провалим задание. – Он знает, что для солдат Тринадцатого нет ничего хуже проваленного задания. – И потом, дружище, мы должны узнать, что здесь случилось. Это наш дом, - повторяет он вслед за Гейлом, и в голосе его звучат угрожающие нотки. Я почти уверена, что если и сейчас Картер попытается остановить нас, Пит и Гейл в едином порыве схватятся за оружие. Но, к счастью, у него хватает ума смолчать. Мы идём вперёд, уже почти не таясь, солдаты и Крессида с операторами следуют за нами в полном молчании. В Шлаке мы находим лишь пустые дома, на месте школы зияет огромная воронка. Кладбище около Луговины, рынок, место, где стоял Котёл, угольные склады – всё это превращено в руины, так же, как и магазинчики у площади. От пекарни Мелларков остались лишь бетонные ступени в куче камня и горелого дерева, сиротливо торчащий остов печной трубы. Пит падает на ступеньки, закрывает лицо руками; я бросаюсь к нему, отдираю его ладони от лица, чтобы заглянуть в глаза. По щекам его текут слёзы, размазывая пыль в грязные разводы. И я припадаю к нему на грудь, тоже плачу от страха, тоски и ненависти к Сноу. Ведь кроме него никто больше не мог… Слышу, как за моей спиной Гейл шмыгает носом. Мы оплакиваем наш дом, как покойника, лежащего в гробу, и нам, к счастью, никто не мешает. Нет миротворцев – а хоть бы и были! И Крессида не суетится, выискивая лучший ракурс, хотя, видит бог, ей сейчас достаточно материала для съёмок. Хотя кое-какие дома уцелели и даже почти не повреждены, Дистрикт-12 больше не пригоден для жизни. А самое страшное – он абсолютно пуст. - Где все жители? – спрашивает Пит, как будто первым отойдя от шока. Гейл присаживается рядом и говорит сипло – он успел уже посадить голос, зовя по именам своих друзей и знакомых: - Никого нет. Ушли, уехали, убиты… Кто знает? - Но мы должны узнать. Не могли же они просто взять и провалиться сквозь землю. - Как ты предлагаешь это сделать, Кискисс? Качаю головой. Картина, открывшаяся моему взору, не укладывается у меня в голове. Не может быть такого, правда, чтобы все жители Двенадцатого просто исчезли. Как и то, что Двенадцатый бомбили, а мы об этом не знали… Принюхиваюсь, ощущая сладковатый запах. Через мгновение к горлу подступает тошнотворный ком, когда я понимаю, что это за запах. Где-то под обломками, под завалами тела наших несчастных соседей и друзей гниют без должного упокоения. От одной этой мысли тошнота усиливается, я отворачиваюсь от парней, и меня рвёт. Крессида, дождавшись, пока спазм пройдёт, и я разогнусь, протягивает мне свою флягу с водой. В глазах режиссёра – жалость. Вдруг Пит вскакивает. - Площадь. Дворец правосудия. Уверен, ответы там. Я не хочу. Что бы ни ждало нас там, оно наверняка будет ещё хуже… если что-то хуже вообще можно представить. И я хочу остановить его и Гейла, устремившегося за ним – подействовала ли на него простая магия Питовых слов, или они, наконец, объединились в одном горе? – но часть меня тоже упорно хочет получить ответы. Или хотя бы убедиться в том, что надежды не осталось. Когда мы добираемся дло площади у Дворца правосудия, мне приходится схватиться за руку Пита, чтобы не рухнуть прямо на острые камни, беспорядочно валяющиеся у ног: прямо посреди площади, где когда-то красовался позорный столб, возвышается виселица. К моему ужасу, она не пуста: десять обезображенных солнцем и временем тел в изодранной одежде мерно раскачиваются под дуновением рассветного ветра, распространяя вокруг себя смрад. Пит стискивает мою руку так, словно намеревается сломать мне пальцы, но я не жалусь. Боль помогает мне сохранить рассудок. Спотыкаясь на обломках кирпичей, он бредёт прямо к виселице, к качающимся мертвецам и тащит меня за собой. А у меня попросту не хватает духа разжать пальцы. Словно, если я сделаю это, Пит тоже окажется в петле. Оглядываюсь: за нами, шатаясь, словно пьяный, ковыляет Гейл, взгляд его пустой и безумный, лицо искажено ненависть. Освелл, Дантон, Картер и Марло нервно прижимают к себе автоматы, оглядываясь по сторонам; Крессида, похоже, оправившаяся от шока быстрее остальных, собственноручно наводит на нас камеру. Гейл и Пит одновременно останавливаются у виселицы. - Дерек, Керон, Мордред, Джасс, Иол, Митчелл… - срывающимся голосом перечисляет Гейл, но осекается и прячет лицо в ладонях. Он их всех знал. - Костяк сопротивления, - тихо и как-то удивительно отстранённо говорит Пит. – Нескольких из них я видел тогда в шахте. Кто-то смотрел на меня с ненавистью… кто-то был готов поверить… кто-то верил. Больше здесь некого убеждать. Вдруг траурная пустота вокруг нас взрывается хорошо знакомой мелодией гимна. Потрясённая, я вскидываю автомат в поисках врага; позади меня вскрикивает Крессида, щёлкают затворы. Но никого нет, лишь загораются расставленные по периметру площади экраны, которых мы раньше не заметили, шокированные кошмарным зрелищем. Всего экранов семь; центральный, установленный прямо на трибуне Дворца правосудия, откуда провожали на Игры трибутов, всё ещё молчит. На остальных – наказания, расстрелы, повешения и, наконец, бомбардировка. Всё это послания. Послания для меня. И эти трупы, и пустой дистрикт, и гигантские воронки в хорошо знакомых мне с детства местах. Под ложечкой противно сосёт от осознания, что Сноу знал, что я явлюсь сюда. И подготовился. Должно быть, где-то здесь установлены камеры, транслирующие изображения прямо в Капитолий: в следующую минуту после того, как я поочерёдно обвожу взглядом все экраны, впитываю все ужасающие картинки, загорается и центральный экран. На нём Президент Кориолан Сноу собственной персоной. Идеально подогнанный костюм, роза в лацкане, борода уложена волосинка к волосинке. Меня начинает бить дрожь при одном его виде, настолько я его ненавижу. Пит отступает на шаг, снова тянет меня за собой. Но я не могу пошевелиться, я прикована к истерзанной земле Двенадцатого этим усмехающимся взглядом змеиных глаз. - Добро пожаловать домой, мисс Эвердин! Прошу прощения, - Сноу картинно взмахивает рукой, - миссис Мелларк. Надеюсь, ваш муж сейчас с вами и видит всё это. – Значит, они нас не видят; должно быть, видео записано, а какие-то датчики движения на площади заставили экраны поочерёдно включиться. – А если нет, то передайте ему: он может собой гордиться, люди поверили его словам. Были так глупы, что поверили! Поверили в вас и в Тринадцатый, взяли в руки оружие. Но вы видите, что случается с теми, кто осмелился идти против Капитолия, против порядка, кто сеет хаос и кровопролитие! Подумайте, Китнисс, - он понижает голос доверительно, словно мы с ним снова тет-а-тет беседуем в кабинете моего дома, - если я смог укротить целый дистрикт, что мне стоит заставить замолчать двоих? Двоих. Он говорит обо мне и Пите. Слёзы бегут по моему лицу, рукав никому не нужной робы промок насквозь – так часто я вытирала им щёки. Мне хочется разразиться проклятиями и угрозами, но язык словно примёрз к нёбу. Да и толку? Едва ли Сноу увидит и услышит меня. И что говорить? Кроме горя и опустошения я ничего не чувствую сейчас, пламенной речи не выйдет, лишь жалкий скулёж. - Китнисс… - очень тихо, на грани слышимости, зовёт Пит. И добавляет невозможное: - спой. В первый миг мне кажется, что он издевается. Но потом в моём сознании отыскиваются слова. Давно забытые – в последний раз я пела эту песню ещё малышкой, а потом мне запретили. Но память услужливо подбрасывает мне песню, я словно слышу голос отца, поющего её на опушке леса. Песня старая и мрачно-торжественная, с толикой надежды, гнева и угроз; говорили, будто её запретили, а за её исполнение Капитолий сурово наказывал. Что же, значит, это будет лучшим посланием для Сноу. Лучше крика. Лучше проклятий. Лучше любых обещаний прийти за ним и забрать его душу в ад. Если отсюда и нет трансляции в Капитолий, Крессида не упустит ни одной ноты, ни одной нашей слезинки – уж в этом я могу на неё положиться. А Плутарх пустит это в эфир даже ценой собственной жизни. - Под дубом в полночь встретимся с тобой, - допеваю я, давясь рыданиями. Больше не могу. Я опускаюсь на колени, осколки кирпичей больно впиваются в тело, но я не замечаю этого. Там ещё должен был быть последний куплет, но я абсолютно не помню его. Пит присаживается рядом со мной, обнимает меня тёплыми руками, пряча в своих объятиях от всех горестей. Волна благодарности к этому человеку затапливает мою душу: ему самому больно, невероятно больно, но он находит в себе силы, чтобы утешить меня. Меж тем коммуникатор Картера шипит и плюётся словами. Наша охрана собирается вокруг устройства, давая нам ещё несколько мгновений. Потом Картер окликает нас. - Мне жаль, но… Наша разведка сообщает, что в лесу за периметром дистрикта обнаружены какие-то люди… Они пока не могут определить, кто это, повстанцы или миротворцы. Командование приказывает возвращаться. Тут может быть опасно. Криво усмехаюсь. Опасно там, где я. Мы покорно доходим до середины пути, когда я вспоминаю о мертвецах, для которых только что пела. - А те люди!.. Мы должны похоронить их. - Я сам этим займусь, - отвечает Гейл. – Только сначала я хочу убедиться, что ты в безопасности. Если Сноу был готов встретить тебя этим обращением, - он на миг осекается, - кто может гарантировать, что он не знает, что мы здесь в эти минуты? - Я с тобой, - вдруг говорит мой муж. Сосредоточенно вышагивает, глядя себе под ноги, а не на Гейла, но на лице Пита застыло выражение непоколебимой решимости. - Ты о чём? - О мертвецах. Это я виноват в том, что они оказались в петле. Мне больно слышать эти слова, но Гейл пожимает плечами, соглашаясь. - В какой-то степени. Мы снова перебираемся через ограждение – в последний раз – и идём туда, где оставили планолёт. Но вдруг прямо наперерез нам бросается какой-то парень. Звучит автоматная очередь, Освелл бьёт прямо по ногам, но каким-то чудом промахивается. Гейл резко вскидывает руку и рявкает: - Не стрелять! Освелл чертыхается, но подчиняется. Парень останавливается перед нами, как вкопанный. Его лицо кажется мне знакомым. - Терри! - Гейл! Они бросаются друг к другу, обнимаются, хлопают друг друга по спине. Теперь я узнаю его: в Двенадцатом я была с ним не знакома, но именно он бросался на Пита с обвинениями там, в шахте. Плёнки Крессиды хранят его лицо и его злость. Теперь он кажется сконфуженным, а голова его неумело перемотана, вместо бинта – обрывок не слишком чистой ткани. Он подходит к Питу и протягивает ему руку. Пит отвечает рукопожатием. - Надо было поверить тебе ещё тогда. Не дожидаться казней и… всего остального. Он рассказывает: Капитолий всё ужесточал и ужесточал меры, кое-кто умер от голода, ведь в шахте перестали платить, продавать было негде, а тессеры перестали выдавать; участились наказания и казни, стали более массовыми. Не проходило и дня, чтобы десять или пятнадцать человек не были приговорены. Другие умирали от ран или истощения, выброшенные миротворцами на улицу после многих часов пыток. Не было лекарств, не было врачей, а те, кого ещё не коснулась карающая рука Капитолия, боялись связываться с пострадавшими, даже если могли им помочь. Искали повстанцев, искали лидеров, искали тех, кто помог Питу войти в шахту, искали недовольных. И находили. Тем людям и членам их семей оставалось только молиться о скорой смерти, но их молитвы не были услышаны. А потом настало время бомб. - Мы поняли, к чему идёт всё дело, - сказал Терри, жуя галету из сухпайка Пита, - и попытались спасти кое-кого, вывести из Двенадцатого. Ты рассказал нам о Тринадцатом, и мы хотели попробовать добраться туда. Но люди шли неохотно. Кто-то всё ещё не верил, кто-то боялся, кто-то надеялся… Участь соседей пугала их, но лес пугал ещё больше. А те, чьи родственники были брошены в тюрьму или увезены в Капитолий или покоились на кладбище, не хотели и слышать о бегстве. - Но кого-то же вы спасли? – Гейл встряхивает его так сильно, что у бедняги галета выпадает из руки. Но Терри невозмутимо съедает её прямо с земли. - Двести пятьдесят или триста человек. Ничтожно мало. Два младенца и старик умерли уже в лесу. Мы заблудились и не знаем, куда идти. Как добыть себе пропитание, мы тоже не знаем. Надо было брать у вас с Китнисс уроки, пока была возможность. Я улыбаюсь Терри, а самой хочется выть в голос. Триста человек, да ещё наша кучка – вот и всё, что осталось от десятитысячного дистрикта. - Мы сообщим в Тринадцатый. Вас не оставят, - говорит Пит, и Гейл согласно кивает. – А теперь нам надо вернуться, чтобы похоронить тех ребят… Он поднимается, но Терри вскакивает и хватает его за плечо. - Нет! Нельзя этого делать! Вы были у виселицы? Пит хмурится. - То есть как это – нельзя?! Они не должны висеть там, как… как… Словом, мы должны отдать им дань уважения в последний раз. - Лучшей данью уважения им будет, если вы останетесь живы и уделаете Сноу. Послушай: мы сами хотели похоронить их, потому что они были и нашими товарищами, в первую очередь. Но позавчера, когда мы попытались сделать это,раздался взрыв. Двое наших погибло. Видимо, там ловушки. - Но мы только что оттуда! – возражаю я. Терри столько всего перенёс, что немудрено, если у него немного повредился рассудок. Однако он всё ещё выглядит вполне нормальным. Зато в моей адекватности он, судя по всему, сомневается. - И я удивлён, что вы ещё живы. Возможно, их деактивировали, но это значит… У меня перехватывает дыхание: Сноу знает, что мы в Двенадцатом.