Можно спастись, если успеть И можно спасти, если вернуть Но в сторону игры на деньги и смерть Хороший человек идет на войну. Немного нервно — Хороший человек идёт на войну
Удивительно, но нам удаётся выбраться из Дистрикта-12 живыми, а три планолёта привозят перепуганных, потерянных и истощённых беженцев. Появление стольких голодных, оборванных и больных людей — настоящее событие для Тринадцатого, не чета скромному явлению, которое собой представляли мы. Но даже в сострадании и великодушии они не могут пренебречь безопастностью: опасаются предателей и разведчиков, поэтому каждый беженец подробно опрашивается, описывается и сканируется — отпечатки пальцев, сетчатка глаза — пока их кормят в большом ангаре и осматривают и обрабатывают их раны и болячки. Самых слабых и тяжело больных определяют в только что развёрнутое отделение больничного отсека — такой же ангар, только похожий на перевёрнутую надувную лодку, блистающий белизной и пахнущий антисептиками и лекарствами. Мой взгляд останавливается на старой женщине, похоже, не вполне осознающей, где она находится: один из санитаров Тринадцатого бинтует ей голову, а другой, судя по нашивкам, из Безопасности, опрашивает и что-то заносит в бланк, который держит в руках. Это становится последней каплей для меня сегодня. Эти люди пережили так много лишений и страданий, они нуждаются в сочувствии, еде, лекарствах, отдыхе и безопасности, но никак не в подозрениях и анкетах! Эти люди из Двенадцатого, как и я, может, Койн не доверяет и мне?! Это меня не удивит, но сейчас я жажду узнать правду; пусть она или кто-то другой скажут мне правду, пусть бросят её в лицо! Направляюсь прямо к этой небольшой группе, но на моём пути вырастает Прим. — Китнисс? — Она пристально всматривается мне в лицо. Машинально провожу ладонью по лбу, щеке, смотрю на раскрытую ладонь: крови нет, только пыль и влага — слёзы. — Что они делают? Это… это бесчеловечно… — Киваю в сторону старушки и всех других, терпеливо ждущих своей очереди на опись и тарелку супа. — Они столько всего пережили, а их… Прим оглядывается, следит за моим взглядом. — Так надо. Так надо, Китнисс, — но её голос звучит не совсем уверенно. — Нас-то не проверяли. — Рядом со мной совершенно неожиданно оказывается Гейл. Я киваю. Никогда бы я не подумала, что мне придётся спорить из-за действий солдат Тринадцатого с Утёнком, и всё же мне хочется доказать свою правоту хотя бы ей. Но прежде чем я успеваю хоть что-то ей возразить, Прим аккуратно берёт меня за руку и разворачивает в противоположном направлении. — Ну, вас-то знает весь Панем. Китнисс, вам нужно туда. Вас осмотрят… — Мы невредимы, — ворчит Гейл. — Лучше будет, если в этом убедятся медики. — Она непреклонна. — Идите же. Чем быстрее вы пройдёте осмотр, тем быстрее врачи смогут освободиться и уделить внимание тем, кому действительно нужна их помощь. Против этого и возражать не хочется. Из слов моей сестры выходит, будто из-за нашего упрямства нуждающимся людям не оказывают помощь. И это отличный ход, чтобы сыграть на нашей совестливости и просто убрать нас с дороги. Там, куда указала Прим, я вижу белобрысую макушку Пита. Мы с Гейлом протискиваемся мимо оборванцев из Двенадцатого и почти настигаем Пита, когда прямо из толпы на нас вылетает Хеймитч. Первым он хватает Пита, стискивает его в кольце рук с такой силой, что тот охает — никогда бы не подумала, что в так долго пьющем Хеймитче сохранилась такая сила. — Живы! — Теперь, отпустив Пита и позволив тому отдышаться, он обнимает меня, да так крепко, что, кажется, вот-вот хрустнут кости. — Живы! А мы не знали, что и думать! Весь этот кошмар, виселица, пепелище… Сноу! — Как и я, и Пит, он знает, что на самом деле несло самую большую опасность. — А потом камеры погасли, эфир прервался… — Я отключилась, — поясняет подошедшая Крессида. Она только что от врача, бледна, но, кажется, вполне здорова. — Не знала, если честно, что стоит, а чего не стоит показывать в Тринадцатом вот так сразу. Прости, — обращается она к нашему ментору, — что, выходит, заставила тебя волноваться. Но, в самом деле, такие картины могут воодушевить, а могут и всё испортить. Не нам, людям-картинкам, актёрам, послушно следующим сценарию, с нею спорить. Крессила сверяется со своим планшетом. — Неожиданно… Нас всех вызывают в Штаб. Как только все пройдут осмотр… Мы втроём переглядываемся. Нам, сиротам Двенадцатого, сейчас больше всего хотелось бы остаться одним, погоревать, оплакать тех, кто не смог спастись, попробовать разыскать среди беженцев своих знакомых. Питу и Гейлу тяжелее, чем мне: у них обоих было довольно много друзей, чего нельзя сказать обо мне. Они оба выглядят потерянными, и мне хочется утешить их, обнять, но когда вокруг столько народу, это сделать весьма проблематично, если я не хочу вызвать волну совсем нежелательных для нас слухов. — Зачем это? — хмуро осведомляется Пит. Она только пожимает плечами. На лице с правильными тонкими чертами на миг мелькает раздражение. — Уверена, Койн оповестит нас, когда мы придём. Деваться нам некуда, и после довольно беглого осмотра, после которого у нас не выявили никаких физических изъянов, мы отправляемся в Штаб. О том, что мы чувствуем, как тяжело на сердце, нас никто не спрашивает. Никому нет дела до марионеток, они должны продолжать свою игру, пусть даже нитки прохудились, шарниры разболтались, а краска истёрлась. В просторной комнате за круглым столом собрались все штабные во главе с Койн; только Боггс выглядит мрачным и по-настоящему озабоченным, для других словно наступил праздник с долгожданными подарками. Койн поднимается навстречу нам. — Позвольте мне принести вам соболезнования, — её хорошо поставленный голос чётко отчеканивает неискренние слова. — Вы потеряли так много… И все, кто видел этот ужас, тоже примите мои соболезнования. Никто не должен сталкиваться ни с чем подобным, даже и на войне. Я ждала от Сноу любой подлости, но никогда бы не подумала, что он вот так запросто уничтожит целый дистрикт. — Каков идиот! — восклицает Плутарх. — Наверняка всё это транслировалось на весь Панем! Помнится, однажды мы с Президентом… кхм, — он кашляет в кулак, бросая осторожный взгляд на застывшую Койн, -… со Сноу говорили о методах усмирения… Гипотетически, — поспешно добавляет он. — И оба сошлись на том, что такие массовые уничтожения хороши только в крайних случаях, во всех же остальных они вредны, как ничто другое. Неужели он забыл? — Или для него наступил крайний случай, — с отчётливым недовольством говорит Койн. Их реакция выше моего понимания. Пит хватает меня за руку, но слишком поздно, я подаюсь вперёд, стискиваю кулаки и кричу: — Вы сами себя слышите?! Эти люди измучены, голодны и ранены! Дистрикт-12 сожжён, столько людей убито, а вы… радуетесь?! — Полубезумный смешок срывается с моих губ. Если бы не рука Пита на моей, я бы сбежала отсюда прочь… или бросилась бы на Койн, чтобы собственноручно выцарапать эти её блёкло-серые глаза, в которых так и светится удовлетворение, которое она даже не пытается скрыть. — Миссис Мелларк, каждая промашка противника — наш шанс на победу. Увы, в войне только так. — Её голос — кусок льда. — Как только я стану задумываться о каждом человеке, которого отправляю на фронт, или против которого мы направляем оружие, я проиграю. Мы все проиграем. — Это не Арена, Китнисс, — мягко, но наставительно говорит Плутарх. — Это хуже! — Увы… Там нам нужно было зрелище, способное напугать и удержать сопротивление. Не было нужды в масштабных жертвах, поскольку создатели Голодных Игр уже нащупали самую больную точку в каждом человеке и в массе в целом. Арена — это не мир в миниатюре и не война в миниатюре, пойми, Китнисс. — Он беседует со мной так, как будто мы с ним снова только одни в ослепшем и оглохшем водовороте танцующих. Так, словно я одна способна его понять. Чего не отнимешь у Плутарха Хевенсби, так это подкупающей задушевности, этих открыто глядящих глаз на простом лице. Не удивительно, что даже Сноу попался в его ловушку. — Арена — это шоу, реклама… Не более. Настоящую войну малыми жертвами не выиграть. На Арене каждый за себя, и ты это знаешь, — его взгляд останавливается на нас с Питом, — союзы там редки и, как правило, недолговечны… Вы стали исключением, и только поэтому мир Голодных Игр взорвался и рассыпался. Ну а если каждый в Тринадцатом и всех восставших дистриктах станет воевать сам за себя? Нет, чтобы сплотиться, нужно научиться жертвовать. Чтобы победить, надо научиться жертвовать. Самим собой. Другими. И я совершенно точно знаю, что сложнее. — Твоя… ваша реакция на гибель Двенадцатого понятна, но ведь Сноу для того всё и сделал. Чтобы мы все и ты тоже испугались и отступили, не желая впредь допускать чего-то подобного. Снова протянули руки для кандалов и терпеливо сносили наказания, которые наверняка будут много хуже Голодных Игр. Ты же не можешь этого не понимать. Мистер Хоторн? — с явным уважением она обращается к Гейлу. — Да, госпожа Президент. — Вы понимаете, о чём я говорю? — Так точно, — отчеканивает он и отводит взгляд. Обида зудит в груди. Гейлу проще: свою ярость и ненависть он переплавит в воинское умение, азарт солдата, который в конечном итоге приведёт его к победе. А мои слова вновь оказываются словами испуганной девчонки, неспособной ни на что, кроме слёз. В отчаянии я поворачиваюсь к Питу, ища поддержки хотя бы у него. Боюсь увидеть, что он тоже солидарен с Койн и остальными: как никто другой Пит понимает, какой ценой достаётся победа в войне, ведь он сам оказался и добровольцем, и пленником, одновременно. Пит молчи, лицо его замкнуто и мрачно, но когда я ловлю его взгляд, он едва заметно кивает. На душе мгновенно становится легко от того, что у меня всё-таки есть союзник. И как я вообще могла усомниться в Пите? Плутарх поворачивается к Крессиде. Он снова деловитый создатель революции, весь воодушевляющий пыл в нём погас. — На сколько роликов у тебя материала? Она на мгновение задумывается. Потом отвечает: — Десятка на полтора наберётся — это совершенно свежее, то, что я не дала в прямой эфир. Это если коротких, — неуверенно добавляет она. Он удовлетворённо кивает. — Хорошо. Длинные ролики мы всё ещё не можем себе позволить: Бити ещё не победил капитолийскую систему. Идите, — он отмахивается от всех нас. — А вам, — обращается тут же к нам с Питом, — нужно хорошенько отдохнуть перед интервью. Думаю… пары часов будет достаточно. Я пришлю к вам сестру Эвердин с соответствующей дозой снотворного, чтобы никакие мысли… — Интервью?! — перебивает Пит. Его взгляд наливается праведным гневом, и тут пугаюсь даже я, ведь до сих пор Пит всё сносил терпеливо. — Вы что, в самом деле не понимаете, что мы пережили? О чём вы хотите, чтобы мы болтали?! Но Плутарха не так-то легко вывести из равновесия. Даже Питу. — Прекрасно понимаю, хотя вам и сложно в это поверить. Но я хочу, чтобы поняли и остальные. Покажите это им. Перекатываю белоснежное драже на ладони. — Выпить таблетку. Поспать два часа. — Ровно на столько рассчитана доза лекарства. — Встать бодрыми, — или хотя бы не слишком измученными, — отправиться на интервью, где сказать то, что от нас хотят услышать. Послушные куклы. Пит бросает на меня странный взгляд. Его собственная таблетка лежит на блюдце, там, где её оставила Прим. Похоже, он тоже не слишком жаждет подчиняться воле Койн настолько. Но он наблюдает за мной, пытаясь понять, какое решение приму я. Может быть, за нас двоих — если я попрошу, Пит выпьет и снотворное, и яд. Он настолько печётся о моей безопасности, что любое своё действие рассматривает через призму того, как это скажется на мне. Но я не стану его просить. Не сейчас уж точно. И я думаю о Гейле в эти минуты. О его внезапной почти раболепной покорности Койн, о желании стать хорошим, исполнительным солдатом. Может, это действительно то, для чего Гейл создан, и в Двенадцатом он никогда бы не смог исполнить своё предназначение. Но мне так не хочется терять того Гейла, с которым мы вместе охотились и потихоньку насмехались над властями, что больше всего на свете я желаю выцарапать его из лап Альмы Койн. Но хочет ли этого сам Гейл? Посмеётся ли он над Президентом или Боггсом вместе со мной или промолчит, нахмурится, бросит на меня укоризненный взгляд — и я смогу рассчитывать на снисхождение лишь потому, что нас связывает многолетняя дружба? — Хочешь поспать? — осторожно спрашивает Пит. — Едва ли я смогу. Его взгляд останавливается на драже в моей ладони. Демонстративно переворачиваю ладонь, маленький шарик падает на пол, отскакивает от бетона, но я ловлю его ногой и раздавливаю. Пит усмехается. — Китнисс, но тебе всё же стоило бы отдохнуть. — Он кивает на кровать. Тело действительно ноет от усталости, а разум туманится. От интервью меня ничто не спасёт, а было бы неплохо, если бы у меня хотя бы не заплетался язык, когда придётся говорить. Поразмыслив немного, забираюсь на кровать прямо поверх одеяла, укладываюсь. — Тебе тоже, — непреклонно говорю я. И Пит не спорит. Он ложится рядом со мной, и я мгновенно цепляюсь за его руку. Он придвигается ближе, свободной рукой обнимает меня, словно укрывая ото всех бед. И следующие два часа я действительно нахожусь в тёплом мареве дремоты, и исключительно благодаря Питу. А потом за нами действительно приходят, чтобы сопроводить нас в большой напичканный аппаратурой зал. Молчаливая Порция, всем своим видом выражая неудовольствие и осуждение, накладывает на наши лица лёгкий макиях — все должны увидеть следы борьбы и усталости на наших лицах, но мы всё же ещё должны оставаться достаточно привлекательными, чтобы люди нас слушали. И только стилистам из команды Цинны это под силу. В углу маячит мрачный Хеймитч. Когда появляется Плутарх, он что-то говорит ему, эмоционально размахивая руками, но Хевенсби остаётся безразличен к словам нашего ментора, что бы он там ни говорил. Мне удаётся продержаться в течении получасового интервью только потому, что Пит рядом. Весь мир будто затянут дымкой, и я не вполне понимаю, что должна делать и говорить, а что — не должна. Несколько ответов я даю невпопад, какие-то слова звучат невнятно, но Питу всегда удаётся сгладить всё это. Не знаю, как ему только хватает сил отвечать на все эти глупые и бесчеловечные вопросы, грозить Сноу, обещать что-то жителям дистриктов — что-то вроде того, что ничего подобного с ними не случится, если они примкнут к Тринадцатому, или, наоборот, что их ждёт та же судьба, если они останутся в стороне от восстания. Он говорит хорошие, правильные вещи — то, что от нас ожидают услышать. Но даже представить страшно, что он чувствует, говоря так, после того, как единственным результатом его обещаний в Двенадцатом стала бомбёжка и уничтожение дистрикта. Пит сильный, не то что я; он не сломается, но новые порции ночных кошмаров ему обеспечены. А я могу сделать для него лишь одно: быть с ним рядом и попытаться утихомирить их; поддержать Пита, как он поддерживает меня сейчас. И я сделаю это, чего бы мне это ни стоило.***
Пит мрачно наблюдает, как Боггс укладывает Гейла на лопатки. Иногда командор самолично снисходит до тренировок с солдатами — больше для того, думается мне, чтобы самому не растерять великолепную форму. Хотя люди вроде Боггса наверняка рождаются с автоматом в руках и остаются настоящими машинами для убийства до самой своей смерти. Когда наступает очередь Пита, Боггс справляется с ним за считанные доли секунды. Подводит протез, подводит недостаток в Пите умений, желания и ярости. Моё сердце ухает куда-то вниз, когда Пит распластывается на матах. Гейл, стоящий рядом со мной, усмехается. — Если нас отправят в по-настоящему опасный район, Питу придётся туго. Это более чем резонное замечание злит меня. Может быть потому, что Гейл просто озвучивает мои же собственные страхи, и они от этого кажутся почти осязаемыми, почти воплощёнными в жизнь. — Всё это бесполезно, Китнисс, — безучастно, словно это и не его только что грохнули на пол, говорит Пит, подойдя ко мне. Он потирает ушибленные места и смотрит, как ловко Гейл отбивает удары, которыми его угощает Боггс. Смотрит задумчиво и отрешённо, и это выражение лица меня пугает. Будто бы Пит что-то для себя решает прямо сейчас. Не хочу знать, что. Боюсь. Боюсь спрашивать — тем более, что Пит едва ли будет честен со мной; он почти наверняка ответит дежурной неискренней улыбкой и какими-нибудь ничего не значащими словами, призванными меня успокоить. Но и незнание страшно: в голову лезут худшие мысли из тех, которые только могут быть. — Я думаю… думаю, Гейл не откажется позаниматься с тобой… немного, — поспешно тараторю я, и мои интонации становятся всё более извиняющимися по мере того, как на лице Пита проступает сардоническая усмешка. — Думаю, Гейл не согласится. В горле сжимается ледяной ком. Ненавижу, когда Пит говорит о Гейле как о злейшем своём враге. Потому что это не так. Просто не может быть так. Если такое случится… Как мы сможем победить Сноу, если готовы вцепиться друг другу в глотки? — Гейл иногда бывает остёр на язык, — отрезаю я недовольно, — но на него всегда можно положиться. Он никогда не подведёт. Пит вздыхает, смотрит куда-то мимо. — Тебя — может быть, — после паузы. Его голос сухой и колючий, словно наждак — обдирает мне сердце. — Со мной же… У меня с ним не ладится, Китнисс. И немудрено. Сама понимаешь… Он не выносит меня, да и я… Хотел бы чувствовать к нему что-то другое, да не могу. Так что буду приятно удивлён, если, когда на меня капитолийцы наставят автомат, он любезно не отойдёт в сторону, чтобы облегчить им работу. Прижимаю ладони к вспыхнувшим щекам. Это уж слишком. Понятное дело, любви между ними не водится, и всё из-за меня, но обвинения Пита слишком жестоки, обидны, беспочвенны. После моей лжи на Играх Пит стал особенно чувствителен к обману, натянутыми улыбками его не проймёшь — да Гейл и не слишком старается. Но из слов Пита выходит, будто Гейл едва ли не нарочно способен подставить Пита. Нет, он не таков! К тому же знает, что Пит страшно нужен Революции, куда больше, чем я; что Революция без Пита не свершится, и я не стану в конечном итоге свободной. Отворачиваюсь от Пита, кусаю губы от обиды. Проходит всего несколько мгновений, прежде чем меня касается тёплая ладонь. — Китнис… Прости, не подумал. Молчанием отвечаю на его слова. Слишком больно. Правдивость его слов, то, что я чувствую это в Гейле ранит меня куда сильнее вражеских пуль. И мне очень сложно будет простить Питу эту правду. — Прости, — снова повторяет он. — Я не должен говорить так о Гейле. Не с тобой. — Пит замолкает на мгновение, потом мотает головой и добавляет: — нет, вообще не должен. Гейл храбрый и настоящий боец, так что я… — Он умолкает. Кажется, Пит собирается уйти. Но я не могу допустить, чтобы он ушёл вот так, и призрак нашей размолвки висел между нами. Я хватаю Пита за руку и выпаливаю: — Тогда я стану твоим тренером! Он хмыкает. — Гейл меня засмеёт. Не даст мне прохода, он и так обвиняет меня в бесчестной женитьбе на тебе, Китнисс, так что… Мои пальцы ложатся на губы Пита. Не хочу слышать от него ни слова. Не могу позволить ему отказаться, не могу допустить, чтобы он раскрыл рот и начал меня убеждать. Потому что он обязательно меня убедит — на то он и Пит, лучший оратор Панема. — Плевать, что скажут Гейл, Боггс, сама Койн, хоть кто-нибудь. Я хочу лишь одного: чтобы ты остался жив. Я подхожу к дверям тренировочного зала чуть раньше оговоренного времени и обнаруживаю, что Пит там. И не один. Заглянув в щёлку двери, я вижу рядом с ним Гейла: оба они склонились над чем-то на столе. Зрелище уже само по себе удивительное, ведь в последнее время моего мужа и моего друга-«кузена» почти невозможно увидеть вместе. И чем дальше, тем всё становится печальнее, особенно учитывая, что мы вроде как должны быть командой. Пит зачем-то взялся сравнивать себя с Гейлом, хотя, быть может, он делал это всегда, просто сейчас, наконец, произнёс это вслух. Гейл бесится, считая Пита виноватым в том, что я подвергаю себя опасности в вылазках; дескать, это Пит меня подбил. Он прав лишь в том, что я действительно сделала это из-за Пита: мне надоело смотреть на то, как он рискует и страдает за нас обоих, хотя вообще-то это пламя разожгла я. И Гейл ревнует. А я не могу ни разубедить его в этом, ни доказать ему, что Пит мне безразличен; я вообще не могу сделать ничего, я даже думать об этом не могу. Когда всё закончится, и мы станем свободными по-настоящему… А пока всё, что у нас есть — мнимая свобода, подачка Койн. Может они наконец примирились? Мне одновременно и хочется войти, и страшно не хочется разрушать это шаткое перемирие между ними. Ведь я вечно всё разрушаю. — Это то, о чём я думаю? — наконец Пит нарушает молчание. — Понятия не имею, о чём ты думаешь, Мелларк. — Голос Гейла звучит неприязненно, и я понимаю, что поторопилась с выводами, и перемирие было всего лишь желанной иллюзией. Я всегда ошибаюсь. — Тебя подключили к созданию ловушек? Койн выказывает тебе необычайное доверие, поздравляю. — Ну, — мой друг хмыкает, — не все же лавры тебе. Мои навыки по устройству ловушек оценили и… Пит перебивает его. — Так себе лавры. Но… ловушки? Это бесчестно. — Голос его дрожит, наливаясь гневом. Он непреклонен, как всегда. В этом весь Пит: когда хочет, он может говорить правду с обезоруживающей прямотой, не прячась за красивыми словами, обтекаемыми выражениями. Это он приберегает для аудитории по ту сторону экрана, а для тех, кто воюет с ним бок-о-бок — лишь его откровенность. И я понимаю гнев Пита: это так похоже на Игры. Конечно, эти ловушки для наших врагов, но разве мы не отдаём свои жизни ради того, чтобы… чтобы… чтобы Игр не осталось? Ни для кого. — Война вообще редко бывает честной, — огрызается Гейл. — И тем более её нельзя выиграть одной болтовнёй и красивой картинкой. Ещё раз взглянув на них, я вижу, как Пит кивает. Но я просто нутром чую его неудовольствие и несогласие. — Война это бомбы и автоматы. Но ловушки? — повторяет он. — Ты никогда не можешь предсказать, кто попадёт в них: военный или гражданский, друг или враг. Китнисс вряд ли согласится с тобой, если узнает. Это слишком похоже на Арену, и едва ли ей будет приятно, что ты позволил втянуть себя в это. Гейл поднимает голову, смотрит на Пита. Тот, видимо, почувствовав взгляд, тоже смотрит ему в лицо. Не хотела бы я оказаться под этим перекрёстным огнём. Хотя и понимаю, что ведётся он именно из-за меня. — Вот как?! — Зло хватает воздух ртом. — Не ты ли скажешь Кискисс, — он явно нарочно произносит моё прозвище; наше прозвище, — в надежде, что она отвернётся от меня?! Ладони мгновенно становятся влажными, краска бросается в лицо. Я стою меж ними даже когда меня нет рядом. Сойка-пересмешница, что должна объединять миллионы, не может объединить даже своих близких. А ведь Гейл и Пит не враги, они на одной стороне! Как и я, они — осторонь. Но, похоже, будет уже неплохо, если один из них не выстрелит другому в спину. — Если Китнисс и узнает об этом, то точно не от меня. — Пит спокоен и как будто бы безразличен. — В самом деле? Мы сейчас одни, Пит, нет нужды играть в благородство. Ты заполучил её, но… но ты же знаешь, что на самом деле она никогда не будет принадлежать тебе, не так ли? Пит молчит. Я закрываю лицо руками. В голосе Гейла дрожит ярость, а речи больше похожи на речи безумца — весь Гейл чистая ярость. Мне кажется, что он вот-вот расскажет Питу про наш поцелуй, но Гейл молчит. И я молюсь, чтобы он молчал вечность. Пауза становится невыносимой, когда Пит наконец-то решает её прервать. — Китнисс не вещь, чтобы кому-то принадлежать, Гейл. Но я просто хочу напомнить тебе, что ради тебя, ради того, чтобы спасти твою горячую голову от плетей и казни, Китнисс переступила через единственный свой страх: страх перед гневом Сноу. Похоже, эти слова, хоть и произнесённые совершенно будничным тоном, заставляют Гейла смутиться. Но мы все хорошо помним, что решение бежать из Двенадцатого я приняла после того, как его наказали. Не может же он не помнить!.. Выходит, я поставила его жизнь выше сотен других жизней: он жив, тогда как тысячи людей в Дистрикте-12 погибли самой страшной смертью. Может быть, Гейл захочет вернуть мне этот долг? — Не ради меня, а ради Прим, — спорит он. — Ради Прим, — соглашается Пит, — и ради тебя. Ради двух самых дорогих ей людей. Несколько минут в зале царит тишина, только слышится тонкий перезвон каких-то железок, да время от времени Гейл чертыхается сквозь зубы. Не хочу смотреть на них, но предполагаю, что Гейл всё ещё возится с ловушками. Потом Пит кашляет нарочито громко. — Не хочу отвлекать тебя от столь важного задания Президента, но сейчас сюда придёт Китнисс — мы условились, что она поможет мне разобраться… кхм, с ловушками. Только, полагаю, то, что ты делаешь, далеко от того, что нам позволено видеть. Так что, Хоторн, если ты не уберёшься сейчас отсюда и не уберёшь своё творчество, Китнисс узнает обо всём раньше положенного. И безо всякого моего участия, — добавляет он. Я злюсь на Пита: когда я уже почти решилась войти и заставить Гейла посмотреть мне в глаза прямо сейчас, он рушит всё одним своим рыцарским жестом. Выходит, Пит и не собирался быть со мной честным до конца, а несмотря ни на что решил прикрывать Гейла. Лишь спустя мгновение понимаю, что в их отношениях это и есть честность, и Пит связал себя данным Гейлу обещанием. Пообещав обманывать меня. Хуже всего то, что я и рада была бы обмануться. Гейл ничего не отвечает, я слышу только его шаги, а потом в дальнем конце тренировочного зала хлопает дверь. Когда я захожу, Пит перебирает какие-то запчасти на столе, и я стремительно подхожу ближе. Взгляд упорно цепляется за ловушки, с которыми я обещала помочь Питу. Все до единой знакомы мне, значит, все свои изобретения Гейл забрал с собой… И что? Спрятал он их, что ли? Или и у Гейла теперь, как у Бити, есть в лаборатории свой персональный отсек, где он занимается изобретением наиболее смертоносных бомб? Как мы вообще могли до такого докатиться? Как мог он?! Этот человек вместе со мной негодовал из-за детей, отравляемых на Голодные Игры, мечтал о новом мире, где никому не придётся умирать! А что же теперь? Весь кошмар того, что делает Гейл, только сейчас доходит до меня, когда я смотрю на эти ловушки. Мы знакомы с ними, знаем их в лицо, однако избежать их можно лишь в том случае, если ты готов встретить их на своём пути: большинство из них выглядит как обычные предметы, некоторые вообще ни на что не похожи, их можно замаскировать так, что увидеть их можно будет, лишь наткнувшись на них, когда будет уже совсем поздно. А Гейл работает над чем-то ещё более смертоносным. Легко представить, будто он делает это неохотно, просто исполняя приказ Койн, как исполняем её приказы мы все… Было бы легко, если бы я не слышала только что, с каким упоением он говорил о них. И это было не для того, чтобы позлить или подразнить Пита: как и мой муж, в их отношениях Гейл абсолютно честен. Мои пальцы задерживаются на маленькой металлической коробочке. Сейчас это просто муляж, который не способен причинить нам вред — разве что слабенький заряд тока ударит, если мы неправильно обезвредим его; в реальности же он вызовет кошмарный взрыв, в котором не выживет никто. Чем больше я думаю об этом, тем более сильное отчаяние охватывает меня. Но и не думать я не могу. Сколько ни креплюсь, а всё же морщусь, из последних сил пытаясь сдержать слёзы. Но от Пита это не скрыть. — Эй, Китнисс… — Его рука накрывает мои пальцы, всё ещё лежащие на ловушке. — Что такое? Мотаю головой. Как бы я хотела поделиться с ним тем, что на самом деле лежит у меня на душе! Это же Пит! Пит, которому я могу доверить абсолютно всё… кроме одной-единственной вещи… Снова из-за Гейла мне придётся лгать ему, и именно в тот самый момент, когда я хотела бы рассказать обо всём, чтобы получить утешение. — Я… я всё думаю о Двенадцатом. С уст Пита срывается горький вздох. — Я тоже. Это я виноват в том, что с ними сделали. Был так самонадеян, что полез в эти шахты и… Думал, будто смогу сдвинуть всё дело с мёртвой точки, что несколькими словами и обещаниями заставлю их взяться за оружие и сделать то, что Тринадцатый должен был сделать для них! Мне так хотелось, чтобы всё свершилось поскорее… Виновато сглатываю. Как он там сказал Гейлу? Я пожертвовала всеми этими людьми ради него, а Пит? И Пит, выходит, пожертвовал ими ради меня, чтобы дать мне свободу, которой я, казалось, так жаждала… Я знаю, что чувство вины, огромное, всеобъемлющее, цепкое гложет его денно и нощно, бесконечные его кошмары тому подтверждение. Мне тоже снятся, но по сравнению с кошмарами Пита это всего лишь неприятные сны. И мне приходится подолгу тормошить его, звать, обнимать, чтобы наконец вырвать его из лап его ужаса и вины. — Ты не виноват. — Я поднимаю на него взгляд. Лицо Пита искажено страданием. — Никто не виноват. Никто, кроме Сноу. Слышишь? Ты слышишь меня? Кажется, я снова сражаюсь с кошмаром, сражаюсь с ужасным маревом за право обладать душой Пита. А он, словно в одну из этих ночей, застывает, зажмуривается, тяжело дышит. И тогда я расцепляю наши пальцы, всё ещё лежащие на уже нагревшемся от прикосновений металле ловушки-муляжа, обхожу стол и просто приникаю к груди Пита, обнимаю его, притягиваю к себе. Закрываю глаза, утыкаюсь носом ему в плечо. Рядом с Питом мне спокойно. Хотелось бы, чтобы и он чувствовал себя так же рядом со мною. И, судя по тому, что уже через несколько мгновений он немного расслабляется, осторожно выдыхает, а его пальцы аккуратно стискивают мои плечи, перебирают пряди волос, мне удаётся пробиться через этот чудовищный заслон.***
Пока Плутарх листает что-то в своих записях, в комнате повисает напряжённая тишина. Планы этого человека никогда не бывают предсказуемыми — и безопасными тоже. И всякий раз благодаря Плутарху я, Пит, Гейл и вся наша команда оказываемся на волосок от гибели. Мы видим смерить, разрушения — а иногда и несём — мы подставляем под пули собственные головы и хороним наших союзников, сами стреляем на поражение, спасаясь… Но для Плутарха это всего лишь отметки на карте, «галочки» в блокноте, точки на длинном пути к победе. — Ваше интервью было принято так благосклонно, как мы и не ожидали. — Судя по довольному лицу, он едва сдерживается от того, чтобы не заурчать, как большой кот. В отсутствие Президента он явно чувствует себя свободнее. Уж не воображает ли он, что это его игра? — Нарезка из Двенадцатого заставила пламя восстания вспыхнуть ещё ярче. А это мы пустили в эфир ещё не всё, что у нас есть! Но! — Он назидательно поднимает вверх указательный палец. — Мы не должны останавливаться на достигнутом. Мы должны показать Капитолию, что твёрдыми шагами идём… — Итак, — Гейл перебивает его, закатывает глаза, — куда вы нас отправляете на этот раз? Улыбка мигом слетает с лица Плутарха, он становится серьёзным и неприветливым. Больше он ни капельки не похож на урчащего кота. — Жаль, мистер Хоторн, что вы так мало значения придаёте идеологии… Гейл мигом ощетинивается. — Я придаю значение действиям, а не болтовне! А вы заставляете нас красоваться перед камерами вместо того, чтобы делать что-то действительно полезное! Плутарх равнодушно пожимает плечами. Ему на вспышки Гейла плевать, он-то чётко следует намеченному им же плану. И мы тоже. — Так или иначе, суть вы уловили верно. Ваше следующее задание — в Третьем. Мы с Питом переглядываемся. Я спохватываюсь первая: — Так близко к Капитолию? — Именно так. А после Второй, Первый… И сам Капитолий. Если только мы останемся живы, едва ли триумфальное шествие Тринадцатого обойдётся без нас. Да и если умрём… Наверняка у них уже припасены штандарты с нашими лицами и полные пафоса и притворной скорби речёвки с призывами отомстить за нас, таких юных, решительных, благородных и… и всё такое; или Бити создаст наши голографические копии, чтобы они стояли рядом с Койн на параде после победы, а зрители роняли слёзы при взгляде на них. Я полагала, что после Двенадцатого нам позволят передохнуть пару-тройку недель, но они слишком торопятся схватить власть в свои руки. Что ж, Третий так Третий. Потом Второй. Первый. Капитолий. Значит, мы скоро станем свободны. Вернувшись в отсек, мы с Питом не обсуждаем новости и грядущее задание. Уже завтра. Что говорить? Мы, как и всегда, будем пытаться спасти друг друга, если придётся — и главное при этом не погибнуть обоим. Пит кажется мрачным и неприступным, а мне так и хочется узнать, какие мысли роятся в его голове. Иногда мне даже кажется, что он злится на меня. Но ничего подобного: укладываясь спать, он привычно отодвигается, оставляя места для меня, откидывает одеяло, ждёт. Уютно устраиваюсь рядом с Питом. Он кладет руку мне под голову, не обнимая, не прикасаясь, как всегда, стараясь не неволить меня… Сердце рвано стучит в груди, разливая по венам страх перед завтрашним днём. И этот страх подталкивает меня ближе к Питу. Осмелев, пристраиваюсь у него на груди, так, чтобы слышать биение его сердца — ровное, гулкое, уверенное. Слышу тихий вздох напарника, по щекам отчаянно ползет румянец. Пит укрывает нас одеялом, на миг задерживая руку на моем плече. Всего мгновение — но искры от его прикосновения сыплются куда-то вниз, прогоняя страх, вытесняя его чем-то, чем-то… Я не могу дать название этому странному чувству, оно волнует меня, но это не тот страх, к которому я привыкла. Ощущения смутно знакомые, и почему-то я вспоминаю об Арене. Приподнимаюсь, бросаю взгляд на Пита, надеясь, что он не увидит, но тщетно: голубые глаза внимательно смотрят на меня, я, кажется, застала Пита врасплох. Его скулы трогает румянец — совсем лёгкий, едва заметный в довольно тусклом свете. Сердце трепещет: Пит всегда так спокоен, собран и скрытен, что едва ли кто-то может догадаться о его истинных чувствах и мыслях, но рядом со мной он не может таиться. Странно, ведь прежде я всегда терялась, стоило ему лишь намекнуть на свои чувства ко мне, это выбивало меня из колеи, и, уж конечно, я никогда не испытывала радости по этому поводу. Скорее уж наоборот. — Спи, Китнисс, — мягко говорит он. — Завтра нам предстоит нелегкий день, но мы справимся с ним. Как и всегда. — Вместе? — Вместе. — Пит усмехается, должно быть, вспоминая Арену. Эта его усмешка — последнее, что я вижу перед тем, как во всем Тринадцатом отключают свет, оставляя лишь тусклые ночники, которые почти не дают никакого освещения. В этом полумраке Пит касается меня, проводит пальцами по щеке, заправляет за ухо прядь волос. Мне бы сейчас улечься обратно, послушно закрыть глаза и, как пай-девочка, проспать до самого сигнала подъёма, но вместо этого я наклоняюсь и целую Пита. Прежде я почти никогда не делала этого сама, лишь на камеру, да и то не слишком охотно — всегда в такие моменты меня преследовали мысли о Гейле. Но теперь ничего этого нет, есть только странное ощущение внизу живота, мягкий жар, рассеивающийся по телу до самых кончиков пальцев и руководящий всеми моими действиями. Пит сперва замирает, но через мгновение его руки ложатся мне на плечи, притягивая ближе. Он возвращает мне поцелуй, а затем, отстранившись лишь на секунду, целует глубоко, жадно. Прежде он никогда меня не целовал так, всегда осторожничал, кажется, боясь пересечь невидимую границу. Но то, что происходит между нами сейчас, не игра, это настоящее. Это принадлежит лишь нам, никаким алчным взорам съёмочной группы, камер, всего Панема это не доступно. Внутри скручивается горячий узел, когда Пит прикасается к моему подбородку, ведёт пальцем вниз по шее. Я — Огненная Китнисс, девочка из огня, порождение угольных шахт, я знаю всё об огне. Но этот жар непривычно согревает, а не обжигает. Вдруг Пит опрокидывает меня на спину и сам нависает надо мной. Разрывает поцелуй, но лишь для того, чтобы скользнуть ниже: носом проводит по щеке, подбородку, шее, оставляя мимолётные, едва ощутимые поцелуи на коже. Воздуха не хватает, кажется, он сгорел весь, без остатка, в нашем поцелуе; дышу чаще, пытаясь насытиться кислородом, но с каждым вдохом жар не успокаивается, а разгорается всё сильнее. Прикасаюсь к мягким волосам Пита, зарываюсь в них пальцами, подставляясь под его поцелуи. Но вот Пит останавливается, замирает, прижимается лбом к моей ключице; я ощущаю на коже лишь его горячее дыхание, от которого узел внутри скручивается так сильно, что я готова молить Пита… о чём? Думать страшно, стыдно, но в то же время и до странного легко… — Китнисс, — он произносит моё имя таким тоном, словно выливает на меня ушат ледяной воды. И тут же отстраняется. Я почти не вижу Пита в полутьме, но вот он садится и, кажется, сжимает кулаки. Мне хочется прикоснуться к нему или что-то сказать, но я не знаю, что; слов нет, щёки пылают так, словно меня застукали за чем-то постыдным. — Нам нужно выспаться, — сухо говорит Пит и хочет подняться. Я уже знаю, что сейчас будет: стул, запасное одеяло. Это-то точно не поспособствует его бодрости и собранности завтра, когда мы окажемся во враждебно настроенном диктрикте. Мне удаётся поймать его запястье и остановить прежде, чем он уйдёт.