Искра

Тропа, проложенная неизвестными, давно позабытыми путниками, всё время петляет. Кажется, будто это чья-то злая шутка, и в поисках убежища мы обойдём круг и вернёмся к ограде Дистрикта-12. Пару раз мне даже снятся такие сны, наполненные кровью невинных детей и липкого страха, и я кричу, кричу, нарушая первозданную тишину леса, приютившего нас под своими кронами. А затем просыпаюсь, задыхаясь, как после долгого бега, и всматриваюсь в темноту, подсвеченную тлеющими угольками посреди поляны. Мне стыдно будить уставший за день отряд, но ни успокаивающий отвар из трав, наспех собранных мамой, ни увещевания Гейла, ни даже тёплые, ласковые объятия сестры не спасают от ужаса, запускающего в меня свои щупальца, стоит только закрыть глаза. Волей-неволей я вспоминаю ночи в поезде во время Тура Победителей, когда меня точно так же терзали кошмары, от которых я спасалась в объятиях Пита. Теперь он спит далеко от меня, на другой стороне поляны, вместе со своей семьёй, и каждый раз, когда я собираюсь пойти и растормошить его, взывая о помощи, боязнь разбудить сестру останавливает меня. А, кроме того…всякий раз, когда я вспоминаю о совместных ночёвках в поезде, щёки предательски краснеют. Никто, кроме Хеймитча, не знает об этом, но ментор молчит, ничем не выдавая своей осведомлённости, а реакцию остальных мне даже страшно представить. Мама нахмурится и непременно вызовет меня на откровенный разговор, мать Пита тоже едва ли обрадуется, а Гейл, наверное, надолго отвернётся от меня. А этого мне не вынести. Постепенно смазывается ощущение времени, начинает казаться, будто мы идём уже целую вечность, а лес никогда не закончится. Всё чаще я ловлю на себе взгляды, от которых становится неуютно и хочется спрятаться: ждущие, вопрошающие. Я понимаю, что, если наше путешествие не увенчается успехом, виноваты в этом будем мы с Гейлом. И пусть это ни разу не было произнесено вслух, но я чувствую эти слова кожей, как будто воздух напитан ими. А потому каждый шаг, за которым не открывается спасительная граница Тринадцатого, становится труднее предыдущего. И я уже не знаю, хватит ли мне сил пройти этот путь до конца. На четвёртый вечер, совершенно истерзанная сомнениями, я усаживаюсь рядом с Гейлом, разводящим костёр. Наш маленький лагерь живёт своей тихой жизнью, за эти дни ставшей уже привычной. Никто не обращает на нас внимания, даже Пит, а мне всегда становится не по себе, когда он видит нас с Гейлом вдвоём. Будто я ему что-то обещала, а затем предала. Хотя я знаю, что это было лишь для публики, и Пит знает тоже. - Что, Кискисс? – мягким шёпотом спрашивает меня друг. Его губы трогает улыбка, уголки губ приподнимаются вверх, и привычное выражение мрачной решимости исчезает, как по волшебству. Таким мне Гейл нравится куда больше, и я вдруг понимаю, что тоже улыбаюсь. - Ты веришь, что мы поступили правильно, когда ушли? – задаю я ему вопрос, тревожащий меня. Гейл отвечает сразу же, даже не задумываясь. - Конечно. Разве мы могли иначе? Вздыхаю. Беру в руки прутик, ворошу разгорающийся хворост, заворожено глядя, как крошечные алые искры взвиваются в темнеющую вышину. А что, если мы могли?.. Нет, вдруг мы должны были поступить иначе? Выбрать другой путь? Что, если мы ошиблись, и эта ошибка будет стоить нам не только наших жизней, но и жизней наших родных? Дрожь пробирает меня, и это не укрывается от Гейла. Он приобнимает меня одной рукой за плечи, притягивая к себе. Голова сама собой клонится ему на плечо. Я устала. Мне нужна опора. - Китнисс, мы всё сделали правильно. Те девушки… - Бонни и Твил, - подсказываю я. - Да… Они дали тебе крекер с изображением сойки-пересмешницы, ты сама говорила. И граффити на стенах… Помнишь? – киваю, вспомнив угловатых, нарисованных неумелой рукой на серых стенах дистриктов птиц, распластанных в полёте. А ещё вспоминаю, как испугалась тогда. – Это всё не просто так, Китнисс. Они ждут тебя, где бы они ни были. Они. Повстанцы. Мятежники. Преступники по версии Капитолия. Люди, которые так же ненавидят Сноу, как и я. Но если они все такие же, как девушки, которых я повстречала в нашем лесу – слабые, больные, измученные – едва ли я смогу им чем-то помочь. Я не воительница и не мятежница, я не птица, несущая на своих крыльях победу над Капитолием, я лишь девчонка, такая же, как и они, лишь с той разницей, что мне однажды удалось уйти невредимой от гнева Капитолия. А удастся ли снова? - Мне страшно, - доверительно шепчу я Гейлу. - Мне тоже, - эхом вторит мне друг. И, когда звуки наших голосов соединяются в притихшем воздухе, я понимаю, что Гейл – тот, кто пойдёт со мной до конца, под пули и в ад сражений, если понадобится. Укроет за своей спиной, если в том будет нужда, или подбодрит, когда я раскисну. Понимаю, что в нём я не ошиблась. - Мы должны их найти, - теперь мой голос звучит твёрже, увереннее, словно немного силы и уверенности Гейла передалось и мне. – Вот только этот проклятый лес никак не заканчивается. Он прыскает в кулак и легонько пихает меня в бок. - Уверен, однажды мы из него выберемся. - Хочется надеяться, - бубню я. – Потому что ещё немного, и я разлюблю лес. - Не верю, - Гейл смеётся и вновь принимается за костёр. Я тоже не верю в это, но иногда мне так кажется. Раньше в лесу я искала успокоения, а теперь непрекращающийся шорох листвы рождает в душе лишь тревогу. Раньше лес помогал мне и моей семье выжить, а теперь стал источником возможных опасностей. В лесу я больше не дома. Вечер проходит в такой же тишине, как и предыдущие. Мы так и не стали командой – лишь люди, связанные друг с другом по воле насмешницы-судьбы. Маме по-прежнему неуютно в обществе мистера Мелларка, а Дора всё так же хмурится. Лишь присутствие Хеймитча и Хейзел немного уменьшает напряжение внутри этого треугольника. Я с удивлением замечаю во взгляде миссис Мелларк, когда она смотрит на мою мать, ревность и жгучую обиду, и мне страшно не хочется видеть что-то подобное в глазах Пита. Но он вообще не похож на свою мать, вот и взгляд его остаётся привычно мягким, даже когда он смотрит на Гейла. И я начинаю надеяться, что Пит простил меня и больше ничего от меня не ждёт. Утром, когда мужчины отправляются к звенящему неподалёку ручью, чтобы облиться стылой осенней водой и запастись водой для очередного долгого перехода, мама подзывает меня к себе. Несколько минут она складывает одеяла, даже не глядя на меня, но затем оборачивается, и я вижу, какой серьёзный у неё взгляд. Предчувствие чего-то неприятного царапает душу, но я всё-таки остаюсь, теша себя тем, что это всё из-за того, что мы с мамой отдалились. - Китнисс, ты должна поговорить с Питом, - просто, безо всяких предисловий вдруг говорит она. На миг я теряю дар речи, а после вспоминаю наши вечерние посиделки с Гейлом и то, как часто мы с ним уходили вдвоём охотиться. Конечно, мама заметила это. Мне нечего стыдиться, но почему-то я всё равно опускаю взгляд и чувствую, как предательским жаром загораются щёки. - О чём? Мама вздыхает, убирая последнее одеяло в объёмистый рюкзак и застёгивая «молнию». - Он хороший парень и заслуживает правды, Китнисс. - Я тебя не понимаю… Светлые брови взлетают вверх, во взгляде мамы впервые проступает осуждение, от которого несправедливая обида щемит душу. - Я не знаю, что у тебя происходит с Гейлом, но ведь ты была невестой Пита, так что тебе не кажется, что было бы неплохо объясниться с ним? Вздох облегчения срывается с моих губ с нервным смешком. - Мы притворялись, - быстро говорю я. – Думала, ты знаешь, - она ведь не глупая женщина, должна была догадаться, особенно после того, как наши с Питом отношения так охладели по окончании Игр. - Конечно, я знала. Не делай из меня дуру, Китнисс. Вот только, по-моему, это не отменяет того, что Пит заслуживает простого разговора, чтобы расставить все точки над «i». Раздражение, смешанное с так некстати пробудившимся чувством вины, шевелится во мне: сама того не зная, мама давит на больное. Интересно, говорила ли она хоть однажды с отцом Пита, как учит меня саму? Что-то мне подсказывает, что она просто вышла замуж за шахтёра, не растрачивая время на объяснения. Она смотрит на меня своим пронзительным взглядом, а я снова вспоминаю, за что так не люблю подобные «задушевные» беседы. - Не собираюсь я с ним ни о чём говорить! Это не нужно: Пит и так всё понимает! – в сердцах выкрикиваю я, быть может, слишком громко, и отхожу от мамы к сонной Прим, заметив напоследок, как она раздосадованно качает головой. Сажусь подле потягивающейся сестры, молча сую в тёплую детскую ладошку лепёшку, испечённую накануне Питом. Мистер Мелларк сам нашёл способ печь лепёшки в костре, благо, мукой семья пекарей запаслась. Мысли о Пите сейчас так не к месту: совесть, растревоженная словами мамы, подкидывает всё новые и новые воспоминания, говорящие о том, что Питу всё-таки неприятно. И, может быть, даже больно. И стоило бы поговорить с ним, вот только не хватает смелости. И слов. Пит сам всё поймёт. Пит всегда понимает. - Смотри, Китнисс, - Прим тянет меня за рукав, указывая куда-то вверх. Присматриваюсь и замечаю в просвете между ветвей птичку в серо-чёрном оперении. Она смешно наклоняет круглую головку, блестя чёрным глазом-бусиной, рассматривает нас. А, когда она раскрывает крылья, собираясь взлететь, я с непонятным трепетом в сердце узнаю её. - Сойка-пересмешница. Такая же, как на моей броши. Некогда совершенный шпион Капитолия, за ненадобностью выброшенный на волю. Вот бы и мне так. Но нас с Питом отгораживали от мрачно-молчаливых дистриктов белоснежной стеной миротворцев, а не вышвыривали на свободу широким жестом. Вспоминаю изображения на стенах, едва заметно выдавленную на крекере птичку. Сойка-пересмешница отчего-то стала для сотен и тысяч людей символом столь желанной и недосягаемой свободы. И моим символом, а ведь я свободна не больше, чем любой из этих людей, и поделиться с ними не смогу. Так чего же они хотели от меня? Гейл понимает их лучше, я же знаю только то, что я хочу, чтобы моя сестра оказалась, наконец, в безопасности. В полной, безоговорочной, бессрочной безопасности. А ещё – чтобы меня, наконец, оставили в покое, позволили не лгать, не улыбаться, когда не хочется, не притворяться той, кем я не являюсь. Позволили подумать о том, как я хочу жить дальше. Но есть ли на земле такое место, где допустима для меня подобная роскошь? Собравшись и наскоро позавтракав, мы вновь выдвигаемся в путь. Осенние холода с каждым днём всё сильнее вгрызаются в воздух, землю, небо и деревья, диктуя нам свои условия, заставляя двигаться быстрее. Нам нужно поскорее добраться до какого-нибудь человеческого жилья, если на просторах этих лесов оно вообще существует, иначе однажды мы попросту рискуем замёрзнуть насмерть. Кажется, подобные мысли преследуют не меня одну: наш отряд слишком мрачен и молчалив. Даже дети притихли, напуганные непрекращающейся неизвестностью. Прим, стремясь разрядить обстановку, начинает петь. Тоненький голосок несётся меж ветвей к самому небу и по-осеннему прохладному солнцу, и на душе становится теплее. Незатейливую песенку из тех, что учат в школе на уроках пения, подхватывает Пози, и даже я понемногу вспоминаю слова, подстраиваюсь под дуэт девочек. Это действительно помогает, очищает мысли и ненадолго отогревает душу. Вслед нам, а затем впереди и по сторонам несётся птичья трель, вторящая мелодии песни. Сойки-пересмешницы следуют за нами, и шорох их чёрно-серых крыльев создаёт непередаваемый аккомпанемент нашему нестройному пению. Незамысловатая мелодия отражается улыбками на губах спутников, даже черты мрачного лица Хеймитча немного смягчаются, а морщины на лбу миссис Мелларк разглаживаются. Когда заканчивается эта песня, Пози вспоминает другую, а затем и третью, четвёртую и пятую. Кажется, я никогда столько не пела, сколько в этот день. Следуя мелодии и шелесту птичьих крыл, мы выбираемся на открытую поляну и замираем: послеполуденное солнце металлически блестит на струнах колючей проволоки, тянущейся на сколько хватает глаз.