Трава над Понтаром

Лето 1272 года, окрестности Оксенфурта

В последние дни Роше много думал и еще больше курил. Скопившийся табачный дым мог выкурить из его походного шатра кого угодно, любую ненароком забредшую нечисть. На него можно было повесить топор. “Выглядит он, конечно, ужасно”, — подумала Бьянка. Вслух она ничего не произнесла — просто стояла у входа в шатер, придерживая тяжелый полог. — А ты что тут делаешь? — недовольно спросил Роше. Он не любил, когда в его шатер входят без спроса. Даже Бьянка. — Стою. — Это я вижу, — поморщился командир «Полосок». — Но имел в виду немного не это. Скопившаяся за последнее время усталость мутила разум и заставляла изъясняться невразумительно. Последние пару или тройку ночей Роше почти не спал. Туман в голове его изрядно раздражал, но он ничего не мог с этим поделать. Разве что выкурить еще трубочку — действия ненадолго, но хватало. — И что тогда ты хотел сказать? Вернон поднял на Бьянку утомленные глаза. — Я имел в виду, почему ты входишь без спроса. — Хотела проверить, что тут происходит. — И зачем тебе это знать? — Роше, сидя на полу, прикрыл глаза, откинувшись головой на край сундука. — Я за тебя волнуюсь. — Это война, Бьянка, — Роше уставился куда-то в узорчатый полог шатра, уже сиявший прорехами от изношенности. — Просто очередная война. Мы убиваем, нас убивают. Кметы с вилами, «белки» с луками, шпики, предатели, солдаты Эмгыра. Вот такая у меня жизнь, Бьянка, уже почти сорок лет. А ты только сегодня решила за меня поволноваться? — Поэтому ты решил сидеть тут и курить кисет за кисетом, командир? — А ты меня исповедовать пришла, как я посмотрю, — Роше устроился удобнее на истертой траве. — Может, тебя обратно в Элландер отправить, вдруг это твое жизненное призвание — увещевать заблудших. Бьянка фыркнула и уселась рядом. — Да ну их, в задницу. У них там у всех с головой что-то не то. А способы забыть хотя бы на время все то дерьмо, которое ты перечислил, есть разные. — Способы, — усмехнулся Роше, растягиваясь прямо на примятой траве. — Разные способы, да... можно вырывать ногти. Можно загонять раскаленные гвозди под ребра... Сразу все забудешь. Имя свое забывали некоторые на моей памяти. Память, Бьянка, — паршивая шлюха. В ней не остается ничего хорошего — все, что когда-то и было, за годы мытарств уже вытеснено дурным, мерзким, которое цепляется теперь за нее, как сорный вьюн за стены. — Это лишнее, — улыбнулась Бьянка. — Знаешь, Роше, даже самого сильного коня можно загнать, если скакать без передышки. Тебе бы отдохнуть. — Некогда, — мрачно ответил Роше. — Эмгыр сам себя за шкирку за Яругу не отбросит. Бьянка вздохнула и покачала головой. — Роше, помнишь, ты уже как-то довел себя до такого состояния, когда… — Помню, — грубо оборвал Роше. — И что потом было — тоже помню. Ладно. Хрен с тобой. Прилягу ненадолго. Синий камзол улетел на деревянный сундук у одной из стенок шатра, рядом скомкалась кольчуга, встали истертые сапоги. Вернон Роше, когда-то — командир знаменитых «Синих полосок», а теперь — не слишком удачливый защитник оккупированной Нильфгаардом Темерии, взъерошил жесткие седоватые волосы и уселся на низкий деревянный настил, служивший ему постелью. — Ты-то тут чего кукуешь, Бьянка? — спросил он, поднимая на девушку глаза, обведенные синяками. — Уже поздно. Иди к себе. — Я присмотрю за тобой. Выглядишь совсем хреново. — Спасибо на добром слове, — усмехнулся Роше. — Хочешь выпить? — Бьянка откуда-то достала стальную фляжку и поболтала ей около уха. Открутила пробку, глотнула сама и, поморщившись, уткнулась носом в рукав. Из левого глаза выкатилась предательская слеза. — Давай, — усмехнулся Роше. Горькая жидкость обожгла рот и огненной струей растеклась по желудку. Второй глоток, третий — и Роше почувствовал, как отпускает понемногу давящая боль в затылке, а перед глазами перестает плясать синеватая муть. Тело стало постепенно расслабляться, в голове напряженные мысли уступили место благостной пустоте. Краснолюды всегда знали толк в хорошем самогоне. Он подтянулся дальше по настилу, найдя головой жесткую, слежавшуюся подушку в засаленной наволочке. Прорехи в куполе шатра давно перестали пропускать вечерний свет — ночь навалилась на окрестности Оксенфурта, как потный мужик на девку на сеновале — грузно, душно, беспокойно. Где-то заверещали цикады, а из недалекого леса раздался едва слышный волчий стон. Бьянка сидела на самом краю кровати. В профиль она выглядела очень усталой, щеки опали, около глаз залегли складки. В голову просилось странное сравнение со старым арбалетом, у которого истерся приклад — он, конечно, все еще крепок, но в любой момент может сорваться, если не дать ему отдыха. — Фольтест мертв, — зачем-то произнес Роше давно известный факт. — Мы зависли здесь, в херовой Редании... Что с нами происходит? — Раньше мы ловили Йорвета. Теперь спасаем Темерию. Уж как можем, хотя всех нильфов сами не перебьем. Тебе что больше нравится, командир? — Точно не последнее, — Роше прикрыл рукой заболевшие глаза. — Темерия... Придется все же кланяться Радовиду, как бы ни было тошно. Либо — окончательно отдать страну Нильфгаарду. Не знаю, что мне нравится больше из этих двух вариантов, Вэс. Ни один. Ни один, мать его. — Придется выбирать, ты же знаешь, — Бьянка откинулась назад и осторожно оперлась рукой на колено Роше, будто невзначай. — Я был правой рукой короля, Бьянка, — не обратив никакого внимания на ее жест, проговорил Роше. — И то, кем я стал, мне не слишком нравится. Командир шайки полуголодных партизан, кусающих нильфов за задницу из-за угла. Безо всяких гарантий, без всякой надежды на чудо. Нас мало осталось. Слишком мало, чтобы перерезать “черных”, перелезших через наши границы. Это уже не «Синие Полоски» и даже не темерская армия, Вэс. Это хрен знает что. — Ты просто устал, командир. Мы все устали. Надо отдохнуть, подумать, что делать. На ясную голову, — Бьянка передвинулась, рука соскользнула, и Вэс свалилась головой на грудь командиру, так и замерла, сложившись пополам. Роше затаил дыхание и осторожно коснулся пальцами ее белокурой макушки. — Вэс... — хрипло произнес он. — Какого хрена? От ее волос пахнуло горечью — пылью, травами, металлом. Не так должны пахнуть женщины, вовсе не так. Роше сглотнул и сделал глубокий вздох, ощущая на груди давно забытую тяжесть. Да... шлюхи, составлявшие его компанию в постели в последние годы, никогда не позволяли себе ложиться ему на грудь. От них всегда несло одинаковыми тяжелыми, сладкими благовониями — такими, что приходилось отворачиваться, пытаясь ухватить хотя бы немного воздуха, не испорченного томным смрадом. Так пахли женщины в жизни Вернона Роше — все, начиная с матери. Бьянка не была женщиной — она была боевым товарищем. Наверное, поэтому и не вызывала в Роше брезгливого отвращения, смешанного с дешевой похотью. — Тебе лучше сейчас в одиночестве не оставаться, — объяснила Бьянка, закидывая ноги на настил и устраиваясь возле командира совершенно вольготно. Роше лежал, словно проглотив аршин — прямо и напряженно, остро вслушиваясь в странно сбивчивый ритм собственного сердца. Это было... странно, неправильно, непривычно. Это было... странно, очень правильно, так, как должно быть. — Бьянка, — позвал он. — Что? — голос у Вэс тоже был не слишком женственным, никакой хрустальной звонкости или серебряных переливов, в нем отдавались только лязг мечей, свист стрел и сорванное боевыми кличами горло. — Ничего, — ответил он. — Так... неважно. Не спи в сапогах — утром не встанешь. Он не знал, зачем и почему произнес именно это. Будто ненароком подтвердил свое согласие на то, что она будет спать именно здесь этой душной ночью. Странно, но он вовсе не был против. От Бьянки исходило неожиданно приятное тепло и необычный покой, и этого ощущения мучительно не хотелось лишаться. Бьянка села, стащила сапоги, потом подумала и сняла все остальное — мускулистая, сухопарая. Казалось, она давно забыла, что принадлежит к женскому полу. Какая женщина так спокойно разденется перед мужчиной? — Тебе б тоже не помешало с себя снять лишнее, командир. Ночи сейчас теплые. — Я привык спать так, — ответил Роше, — Простая предосторожность. Чтобы можно было вскочить, схватить меч и... Накройся, Бьянка, черт тебя дери. Одеяло в ногах. Не пристало тебе... вот так в шатре командира отряда. Не положено. — Что именно? Спать с тобой рядом? Брось, я же вроде твой заместитель, нет? И вообще, любой из парней бы с тобой остался, увидев в таком состоянии. — Спать? Нда, — Роше невольно отвернулся. — Наверное, и впрямь пора спать. Часов пять до рассвета осталось. Надень хотя бы рубашку, Вэс, а если кто-то зайдет? Бьянка хмыкнула, потом все-таки накинула на себя рубаху. Чистую. Принадлежавшую Роше — ту, что удалось быстро стянуть из-под крышки сундука с одеждой. Небеленая ткань укрыла ее до середины бедра. — Так приличней? Роше воздел глаза к небу. — Еще хуже. Впрочем, ладно. Я тебя знаю, тебя не переубедить, ведь так? Я не могу тебя заставить даже надевать в бой кирасу. Не говоря уж о том, что носить рубаху командира отряда в шатре командира отряда... это странно. Если кто-то вдруг вломится и увидит — сплетен не оберемся. Он тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Под веками плясали алые круги, как всегда случалось с ним от усталости и напряжения. Что-то снаружи шелестело, ухали совы, из дыры в боковине шатра тянуло свежестью с недалекой реки — по ночам Понтар даже не так вонял тиной и рыбой. Роше вслушивался в звуки в палатке, в тяжесть собственных натруженных ног и ломоту в пальцах, в мерный стук сердца, в гудение усталого позвоночника. Растекался по жесткому настилу, как капля масла по водной глади, пытался расслабить привычно сжатые ладони. Бьянка легла обратно, устроилась рядом. Вдруг Роше почувствовал, что она привстала и устроилась у него на груди. Рукой инстинктивно прижал ее к себе. Бьянка была легкой и очень теплой. И ребра выпирали. — Зачем ты это делаешь? — спросил Роше, не открывая глаз. — Не надо, слышишь? Не надо, если сама не хочешь, если просто делаешь это, чтобы расслабить меня. Незачем, Вэс. — Ты был бы идеальным мужиком, Роше, если б меньше болтал. Она поцеловала его, словно насилуя, почти жестоко, непривычными к ласке губами. Он на мгновение опешил, но все же разомкнул жесткие, сухие губы, невольно прижав руками ее лопатки, стиснув кожу сквозь грубый холст собственной рубашки. Куда-то в уши хлынула кровь, распаляя виски, заставляя гореть лоб и щеки. Встрепенулось и отправилось в галоп почти уснувшее сердце. Он открыл глаза, увидев в невозможной близи ее соломенную челку и тонкий шрам на брови, и сами брови — тонкие, светлые, стиснутые над зажмуренными глазами. — Бьянка.., — выдохнул он, на мгновение оторвавшись от ее солоноватого поцелуя. — Заткнись, а? — попросила она, не открывая глаз. Тонкие пальцы с ощутимыми мозолями от оружия скользнули по напряженной шее, тронутой двухдневной щетиной, изогнулись над ухом и тронули его навершие — грубо срезанный хрящ, шрам на нем — неровный, твердый. Роше дернулся и поймал Вэс за руку, едва слышно рыкнув. — Тише, — чуть слышно сказала она. — Я не сделаю больно. Никогда. — Не трогай, — твердо сказал он, сжав ее пальцы в шершавой ладони. В холодной усмешке изогнулись губы, из глаз брызнули стальные искры. Он вывернулся, сел на помосте, подобрав одну ногу и уставился куда-то в угол шатра, где все так же лежала сваленная горой одежда. — Тебе это не нужно, Бьянка, — мрачно сказал он вполголоса. — Уж поверь — не нужно. — А если не поверю? Что тогда? — Поверишь, — усмехнулся Роше, обернувшись. — Но будет поздно. Лучше поверить раньше. Хотя когда ты слушала моих советов? Она покачала головой, потом посмотрела ему в глаза: — Прогоняешь? В палатке пахло травой. Мокрой, будто только что скошенной — не пойми откуда, неизвестно почему. Пахло летом, нагретым лугом, которого нет и не могло оказаться здесь, на полузаболоченном берегу грязного рукава Понтара у проклятого Мелитэле города. Роше не ответил — бросил голову меж ссутуленных плеч, с силой потер затылок и звучно выругался. — Сколько тебе лет, Бьянка? Двадцать? Двадцать пять? Куда ты лезешь? Зачем тебе эти темные дебри, в которых каждый херов корень будет цепляться за ноги, сдирая кожу? Зачем тебе копаться в потемках, там уже не зажечь света, как не три огнива? Какого хрена... надо меньше было с Лютиком пить, заговорил, как он. Хочешь взвалить на себя сорокалетнюю боль рожденного от связи какого-то забулдыги и эльфки-проститутки ублюдка, прошедшего через такое, о чем говорить — значит, заставить окружающих легкие выблевать? Хочешь? Я ору по ночам — мне снится, как меня швыряют снова и снова лицом в грязную лужу на площади в Вызиме и вытирают кованые сапоги о мой загривок. Мне снится, как на моих глазах кривым кинжалом выкручивают кишки из того, кто еще дышит и все понимает. Мне снится... ну что ты смотришь? А... Роше раздосадовано махнул рукой и отвернулся. — Мне двадцать пять. И ты сам знаешь, через что прошла я и откуда ты меня вытащил. И да... Хочу. Любым, — она гладила его по волосам. — У меня порой тоже бывают не самые радостные сны, Роше. Не самые... — И мало тебе, — горько рассмеялся он, поймав ее руку и чуть сжав пальцы. — Мало, я посмотрю. Дуры вы, бабы. Клянусь Вечным Огнем или чем там еще принято клясться, что ни на есть дуры. Хлебом не корми, дай только взвалить себе на шею остолопа, лентяя, пьяницу или... какого-нибудь ублюдка. И тащить, тащить, надрывая живот, пока ноги держат. А я ведь могу приказать тебе уйти, — он выразительно посмотрел на Бьянку, все еще держа ее за ладонь, и тихо добавил: — И что мне с тобой делать-то, а? — А чего тебе хотелось бы.., — она усмехнулась, придвигаясь ближе. — Я не знаю, — ответил он, взяв ее лицо в ладони. Где-то ухнула громом гроза, палатку дернуло ветром — травой запахло сильнее, душнее, мучительнее. Стукнули по навершию шатра первые, тяжелые капли. Ночь захлебнулась дождем, в его спасительном рокоте утонули вопли лягушек с илистого берега. Роше потянул Бьянку к себе, схватив железной ладонью за затылок. Она не протестовала, подалась к нему ближе, приоткрыла губы, напрашиваясь на поцелуй. Он нашел ее — нервно, грубовато, сжал укрытое широкой рубахой тело сильными руками. Слишком просторный, порванный с одной стороны, да так и не зашитый, ворот соскользнул с плеча девушки, и Роше впечатался в основание ее шеи, вдыхая горький запах, неосторожно задевая кожу щетиной. Он целовал тонкие ключицы, словно пробуя на вкус, вспоминая, каково это — отдавать кому-то ласку, а не ждать, когда ее выдадут тебе по прейскуранту, за мешочек презренных монет. Бьянка откинула голову, протяжно вздохнув. Руки темерского командира нетерпеливо проникли под рубаху, огладили худые бока, скользнули к маленькой, крепкой груди и робко замерли на мгновение на самых подступах — чтобы потом, сорвавшись с места, сжать мягкие полушария, чиркнуть пальцами по острым соскам. Роше стянул с нее наскучившую ткань через голову и остановился на мгновение — поймать взгляд глаз напротив, синих, льдистых, затянутых поволокой. Она сидела, крепко сведя вместе колени, прерывисто дышала, слабо улыбаясь. В другом случае он бы привычным, несколько небрежным тычком раздвинул бы колени, вторгся бы бесцеремонно, отсутствующе, закрыл бы глаза и отвернулся, чтобы не видеть, не думать, просто использовать распростертое под ним тело по назначению. Сейчас так было нельзя. Вернон Роше это понимал. Он отстранился лишь для того, чтобы еще раз дать ей шанс уйти — пока не стало слишком поздно, пока не оказалась перейденной та черта, за которой уже не будет по-прежнему. Он тяжело дышал, осторожно гладил ее по бедру и смотрел в глаза, словно беззвучно умоляя — лучше уйди, встань, оставь здесь наедине с душной грозовой ночью, в которой так вольготно почувствуют себя призраки мучительного прошлого. Ночью, в которой ни откуда не несло душными зерриканскими благовониями, а пахло свежескошенной травой и дождем. Иногда даже одна минута длится нестерпимо долго. Она смотрела как-то растерянно, словно не понимала, что случилось, и как именно сейчас стоит поступить. Потом мотнула головой до боли знакомым движением, означавшим, что в голову себе она уже что-то вбила и исполнит во что бы то ни стало. И решительно поцеловала, не давая больше отстраниться, впившись цепкой хваткой в плечи. Длинные ногти она не носила, они мешали держать оружие правильно — а потому, царапин не будет, останутся лишь синяки от пальцев, безжалостных, как когти хищной птицы, поймавшей крупную добычу, которую не получается поднять, но и бросить нельзя — вот же она, законная, уже попалась. Роше хрипло вздохнул и решительно повалил ее на постель, скинул штаны, оставив на себе лишь рубашку — последнюю тонкую границу, которая почему-то оставляла в нем шаткое ощущение того, что все это — будто не на самом деле. От этого было легче. Рубашка разделяла их, скрывала изрезанную шрамами грудь Роше, следы ожогов и эльфских ножей, грубо заросшие дыры от арбалетных болтов. Вернон Роше пытался вспомнить, как обходиться с женщиной, которой не надо платить за любовь. Он целовал ее, вспоминал огрубевшими ладонями, какова на ощупь разгоряченная кожа, какая она гладкая и бархатистая, как упруго поддается под пальцами. Сладкая мучительная тяжесть в паху невольно заставила его все же резко вставить свое колено меж ее бедер, нащупать нервными пальцами то, как она уже ждала его — открытая, горячая, скользкая. Нырнуть внутрь, ощутить тугой жар, начать двигаться осторожными толчками. Он опирался на локти возле ее запрокинутой головы, ловил губами ее губы, касался шеи, щек, подбородка. Рубаха на его спине взмокла, от чего стало слегка зябко. Остановившись, он привстал на руке, схватил узкую прохладную ступню и закинул ногу девушки себе на поясницу — чтобы быть глубже, быть ближе, быть... иначе, чем обычно. Она тяжело дышала, зажмурившись, неловко уронив руки вдоль тела, только время от времени вздрагивала, когда Роше входил полностью, хотя в себе его сжимала так, словно вообще не хотела выпускать. Странный диссонанс тела, которое покорялось своей женской природе, принимая мужчину, которого желало, и разума, который пытался привычно выстраивать какую-то цепочку логических действий, как в бою. Это было слишком сильно, слишком горячо, слишком... не так. Роше пытался сдерживаться, пытался умом остановить спазмы, предательски сжимавшие живот и бедра, скручивавшие колени, но через минуту, резко выскользнув наружу, излился ей на живот и глухо вскрикнул, сжав зубы. Под веками зажмуренных глаз брызнули в стороны яркие искры, в ушах заколотилось, в груди понеслось вскачь. Слабеющими руками он сдернул с себя рубашку, вытер скомканной тканью живот и грудь Бьянки и кинул рубаху в угол, сам же свалился рядом, стараясь отдышаться. Бьянка повернула к нему голову, улыбнулась, потом медленно перевернулась набок, прижавшись к Роше и шепнула: — Спокойной ночи.