***
«Дорогой Вернон, Надеюсь, что мое письмо застанет тебя в добром здравии и расположении духа. Благодарю тебя за ценный подарок и спешу уверить в том, что он достиг меня в целости и относительной сохранности, но все же, увы, слегка подпорченным. Но ни в коем случае не пеняй на тех, кто взялся его доставить — не все было в их власти, а справиться с последствиями, так сказать, порчи, я сумею быстро. Поэтому ни о чем не волнуйся. Сделаю все, что в моих силах для того, чтобы то, чему должно свершиться, свершилось, как должно. Да хранит вас всех Мелитэле на вашем тяжелом пути. Нэннеке, настоятельница Святилища Мелитэле в Элландере. P.S. Краем уха мне довелось услышать, что в добыче, если так можно выразиться, подарка участвовал один наш неожиданно оказавшийся общим знакомый. Смею признаться, что эта новость застала меня врасплох, поскольку я давным-давно его оплакала, а потому известие о том, что он жив и нашелся в Темерии, повергло меня в сущее беспокойство. Прошу лишь об одном — если вдруг, на какой-то из дорог тебе доведется еще с ним встретиться, передай, будь так добр, что матушка Нэннеке волнуется, любит и ждет. Времена сейчас, конечно, неспокойные, но вдруг сможет меня навестить? Благодарна тебе заранее. Храм Мелитэле, 24 сентября 1271 года» Роше сложил наспех прочитанное письмо по сгибам и убрал в ящичек с особенно ценной корреспонденцией. — Кто его доставил? Тощий пикинер лет семнадцати, желторотый птенец из последнего вызимского призыва, что отирался у полога командирской палатки, откашлялся: — Жричка, милсдарь. Письмо ж из Элландера, стало быть, жричка и привезла. — Жричка? — Роше недоверчиво вскинул бровь. — Да, милсдарь, точно вам говорю. Я их плащи знаю — палевые, с красным кантом, — шмыгнул носом мальчишка. — Видал их когда-то на праздничном шествии в Элландере, когда у бабки гостил. — А что ж ты ее ко мне не провел? — Да странная она какая-то... Для богомолки, я имею в виду. Когда слезала с лошади, ругалась хуже, чем наш старшина, когда ему оса в ботинок залетела. Вот я и подумал, что не жричка это в самом деле, а не пойми кто. Потому оставил ее предусмотрительно у поста стражи, под надзором, а письмо сразу же вам передал, как она и попросила. — После долгой дороги верхом из Элландера до Марибора, да еще и за такое время, кто хочешь матом запоет, — усмехнулся Роше. — Веди сюда. — Но… — Веди. Роше отлично помнил по шагам каждого в своем отряде. И приближавшиеся к его палатке шаги он тоже узнал с ходу, даже несмотря на то, что звук тонул в липкой осенней грязи. — Опять пряжка на ботинке звякает, — поморщился он. — Сколько раз просил починить... Здравствуй, Бьянка. Бьянка, откинув широкий капюшон выданного Нэннеке теплого плаща, вошла в шатер, пытаясь отереть грязь с каблуков. В палатке было темно — едва коптила почти выгоревшая свечка на затекшей воском подставке, металась над огнем пара едва живых мошек. Роше указал девушке на пустовавший складной табурет, а когда она, кривясь от боли в натруженных бедрах, устроилась, задумчиво произнес: — Вижу, ты догнала нас за прямо-таки невероятное время. Без происшествий? — Повезло, — Вэс старалась сохранить хотя бы видимость серьезности, хотя больше всего ей почему-то хотелось кинуться и крепко обнять командира, невзирая на субординацию. Нет, она вовсе не сомневалась в том, что с ним ничего не случилось, но она очень боялась не успеть, слишком сильно отстать — а потому загнала двух коней, пока, наконец, не добралась серым дождливым вечером до полевого лагеря темерской пехоты, что встал севернее Марибора. Живой, живой — билась радостная мысль, пусть и выкурил, судя по терпкому запаху в воздухе, целое поле табака, пусть и легли под глазами серые тени, прочерченные морщинами — живой. Командир, наставник, кумир — ближе никого не осталось. — Прибилась по пути к Четвертому кавалерийскому полку Йенса Бокленда, что направлялся в сторону Бругге, — после нескольких секунд молчания продолжила она. — А потом ушла по развилку за вами следом. — И поняла, куда мы свернули? — осведомился Роше, невозмутимо перебирая документы, разложенные на низком сундуке. — Уж определить, где пехтура прошла, несложно, — усмехнулась Бьянка. — И намнут, и нагадят, и деревьев наломают. Не говоря уж о выгребных ямах, которые никто и не думает зарывать. Так, видать, торопятся нильфа бить. — Молодец, — кивнул Роше. — Как Анаис? Где Эйкрахт? Почему ты одна приехала? — Анаис уже, должно быть, в порядке. Она простудилась в дороге, но я дождалась, пока ей хоть слегка станет лучше. Матушка Нэннеке о ней печется. А Эйк... мы попали в засаду «белок» уже на подъездах к святилищу, — Бьянка опустила глаза. — Я даже не успела его похоронить... Прикрыла рогожей, чтобы вороны не жрали... Все, что могла. — Я понял, — сказал Роше. — Странно... давненько там «белки» не шастали... Ну что ж. Эйку — память и честь. Он вас защитил. Они умолкли на минуту, тронутые печалью о погибшем товарище, что так и остался лежать рядом с тройкой мертвых коней где-то на грязной дороге у Элландера. Многих они, буквально перешагнув через покинутое жизнью тело, оставили и отправились дальше, стараясь не оглядываться туда, где остались непритязательные могилы. И хорошо, если могилы, а не просто сгнившие у обочины тела соратников, тех, кто когда-то подставлял плечо и закрывал собой. Что ж, это были издержки, пусть и мучительные, на которые приходилось идти. Роше откашлялся, прервав, наконец, трагическую паузу,: — Наши шатры стоят у края лагеря, четыре больших серых палатки квадратом. Либо можешь переночевать здесь — я все равно уйду к Наталису на совет, и до утра мы вряд ли закруглимся. — Да нет, — смущенно ответила Бьянка. — Я с парнями... Как обычно. А... как здесь дела идут? — Плохо, — коротко ответил Роше, кивая на стопку донесений. — Майенна пала. Мы ждем подход резерва из Марибора и уходим восточнее, чтобы попытаться закрыть Махакам. Увы, но наше дело теперь — держать оборону. Призыв нынче дрянь, Бьянка. Слишком мало времени прошло с минувшей войны... Набрали едва живую поросль — голодные мальчишки по пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет... Да они тяжелее деревянной ложки в руках ничего не держали, пики их вперед перевешивают — спотыкаются, как телята новорожденные. Из-за этого лишних семь дней в Вызиме торчали — ждали, пока хотя бы вместо четырнадцатилетних молокососов кого другого довербуют. Не знаю, что нам с такой, мать ее, армией делать. Может, Марибор получше солдат пришлет — хотя надежды мало. А за письмо спасибо. — Я старалась, — ответила Бьянка, воспряв от нехитрой похвалы. Роше поднял на нее усталые глаза и покачал головой. — Хреново ты старалась. Жричка, сказали мне. В плаще с вышивкой храма Мелитэле в Элландере. Прекрасная была легенда, но какое же хреновое вышло ее подкрепление! И чему я тебя учил? Голос Роше начал внезапно набирать обороты, будто налетевший внезапно летний шторм, и Вэс, слушая жесткие, отрывистые фразы, невольно спрятала голову в плечи. — Мы — особое подразделение, мать его, Бьянка! Мы должны приходить тихо, делать свою работу точно и уходить еще тише, не оставляя следов! А тебя заподозрил во лжи простой мальчишка из вызимского пехотного полка — сообразил ведь, паршивец, что не может жрица Мелитэле ругаться, как скеллигский рыбак, которому на попойке вилку в задницу вставили! Я про бряцающую застежку на ботинке уже язык стесал тебе повторять! Сходи так в разведку разок — мигом голову снесут, потому что тебя в темноте даже искать не надо будет — стреляй на звук, не ошибешься! Ты разве не понимаешь, что, в первую очередь, ты ставишь под удар себя саму, если уж до задач подразделения тебе нет никакого дела? Роше вскочил и, приблизившись, жестко встряхнул ее за плечи, а после сказал, понизив, наконец, голос, хрипло и сухо: — Найди свою голову там, где ты ее потеряла, девочка. Хотя бы ради собственного блага. Бьянка, несмело подняв глаза, поймала взгляд командира — в нем не брезжило и следа злости или раздражения. Она могла бы поклясться, что прочла в темно-карих усталых глазах лишь неожиданное беспокойство, которое Роше и не думал скрывать. — Да, командир, — тихо ответила она. Роше отпустил ее плечи и, вздохнув, устало сказал: — Иди отдыхай. Дальше будет только сложнее. Она отвернулась и, плотнее запахнув палевый храмовый плащ, приготовилась выскользнуть обратно, в холодный и промозглый октябрь. Оклик Роше задержал ее, когда она уже раздвинула было руками полог палатки: — Ты молодец. Но вести себя надо осторожнее. Она обернулась. На губах Роше застыла странная, незнакомая улыбка, а вокруг глаз рассыпалась сеточка морщин — и не от привычного сердитого прищура, вовсе нет. — Буду, — улыбнулась она. — Доброй ночи. Кажется, вот тогда в ней что-то и надтреснуло.***
— Эй, — перед глазами Бьянки запрыгала рука в засаленной перчатке. — Иди поспи. Не то сейчас носом прямо с бревна сапоги клюнешь. — А? Да... — Вэс протерла саднившие глаза. — Сейчас пойду. Усильте караул с обеих сторон лагеря. Мало ли что... Четырнадцатый хмыкнул, тоже энергично потер усталые глаза и присел рядом, подобрав под себя ноги в сапогах с едва живыми подошвами. — Что думаешь, сработает? — он выразительно посмотрел на девушку. — Сейчас сижу вот и размышляю, что как-то мы слишком скоропалительно все сработали. Роше бы не одобрил. — Неодобрение Роше было бы куда сильнее, если по возвращении он застал бы полный лагерь траченых жарой и мухами трупов, — устало ответила Бьянка. — Не знаю, — пожал плечами «полосатый». — Мало ли кого тот кмет видел в деревушке. Может, это и не наши были. Он же не описал ни Марека, ни Седого. И чего мы так всполошились? — Риск был слишком велик, — возразила Вэс. — Можно было, конечно, посидеть, подумать, нас имели в виду или не нас, поискать в словах крестьянина скрытый смысл, позвать философа или магичку, спросить их мнения... да только вот висеть на нильфской шибенице, знаешь ли, никакого настроения нет. Роше будет недоволен, это ты как в воду глядишь, да только никогда он мной доволен не был. Так что укором больше, укором меньше... Просто понимаешь, Четырнадцатый, если бы я все пустила на самотек, а потом пришлось бы крепко пожалеть, наблюдая, как вам по очереди натягивают на головы мешки, это было бы хуже, чем простая взбучка за самовольство, которую я непременно и без сомнений получу от Роше. — А что, уже случалось? — усмехнулся Четырнадцатый. — Бывало, — хмыкнула Вэс. — Так что меня это вовсе не удивит. Я, можно сказать, привычная. — А что, он тебе поблажек не дает? — ухмыльнулся «полосатый» — Вы ведь… — И ты туда же, — зашипела Бьянка, вскакивая. — Мы не «ведь». Не «ведь», не «кстати» и даже не «случайно, не?». Нет. — Ну все, охолонись. Не то лопнешь, как перетянутый бычий пузырь, в который кипятка налили. Кто-то видел, как ты в одной рубахе ночью из его палатки уходила, с грудой одежды в руках. Может, конечно, вы и «не», но теперь, Вэс, всех глоток не заткнешь. По сторонам надо оглядываться, а то так и телега, не дай Мелитэле, переедет когда-нибудь, — философски заметил Четырнадцатый. — Да пошли вы все! — в сердцах сказала Бьянка. Вокруг внезапно стало как-то назойливо тихо — каждый, кто до того тихо переговаривался с соратником, точил и чистил оружие, с тихой руганью пытался раскусить сухую горбушку, теперь затих, обратившись в слух. Бьянка сглотнула и, стараясь не выказывать излишнего раздражения, прошествовала в свою палатку, где, повалившись на лежанку, прикрыла глаза. Хорошо было бы уснуть, да только сон не шел — его отгоняли, объединившись в противный тандем, нервное возбуждение после ночной вылазки со злостью на то, что выдал Четырнадцатый. — Я им докажу, что я не просто командирская девка, — сквозь зубы процедила Вэс. — Докажу. Не словом, а делом. Осторожность... Все вокруг только и твердят, что про осторожность и осмотрительность. Вот и осмотрюсь. Мало не покажется. Она вскочила, словно ее вытолкнуло из постели внезапно нашедшееся решение, взъерошила короткие волосы и, захватив меч, ушла к тренировочной поляне, где провела полчаса в истовых тыканиях клинком набитой сеном куклы. Злость со временем улетучилась, уступив место холодной решимости. А Вэс, выцедив из себя, наконец, с последней каплей пота колючее раздражение, уснула прямо там, под тенью тоненького деревца — и разбудить ее не могли до самого вечера.