***
— Вербуй побольше, — произнес Наталис, не подымая головы от расстеленной на столе карты Севера. — В прошлый раз двенадцати тебе не хватило. — Очень смешная шутка, Ян, — покачал головой Роше. — Я оценил. Не будь ты коннетаблем Темерии и, черт тебя дери, регентом, врезал бы промеж глаз. Но не хочется, понимаешь ли, случайно убить регента и коннетабля, меня же потом совесть заест на радость заклятым друзьям. — Что ж, иногда титулы и впрямь приносят пользу, — усмехнулся коннетабль. — Хотя, по большей части, от них одно беспокойство. Хотел бы я взять старого друга, пойти с ним в добрую таверну, попросту, без свиты, и выпить там пива — ан нет. Долг перед Отчизной ноги спутывает. Итак, Вернон. Бригада «Синие Полоски» должна быть заново сформирована от силы до июня. Впрочем, можешь назвать ее и по-другому, если вдруг тебя замучают суеверия. Например, «Белые Ленточки», в честь… — В честь шелкового бельишка твоей последней любовницы? Кстати, на твоем месте я бы урезал ее расходы — казна не бездонна. А моя бригада будет называться «Синие Полоски», но теперь — в память о приснопамятном доспехе воеводы Бронибора, — ответил Роше, присаживаясь на край стола. — Я сентиментален. — Вякание в некоторых феодах, особенно принимая во внимание надвигающуюся войну, начинает действовать мне на нервы, — хмыкнув, сухо сказал Наталис, обрисовывая пальцем по очереди несколько областей на карте. — Не хватало нам еще одной рукой, и без того трясущейся, держать щит перед Эмгыром, а второй — отмахиваться от собственных вельмож, которые спят и видят, как бы отцапать кусок послаще. Им надо заткнуть глотки, Вернон, быстро и грамотно — как ты умеешь. Время сейчас работает против нас. А потому, слишком долго ждать я не могу. Роше молча кивнул. Он и впрямь это умел — заставлять особенно увлеченных интригами и подстрекательством быстро и надолго терять интерес к предмету своих пристрастий. Оставалось научить этому нелегкому ремеслу тех, кто вскорости прилепит на рукав бело-синюю нашивку. Найти, обучить и дать задание. Все, как всегда. Вернон Роше глубоко вздохнул, ощущая странную радость предвкушения — кажется, он снова был при занятии после нескольких месяцев бесприютного болтания по Вызиме. Он с готовностью принялся за дело. И результат не заставил о себе скучать дольше положенного. Их было семнадцать. И Бьянка, безусловно. Итого — два раза по девять тех, кто согласился идти за ним. — А ты не боишься, что кто-нибудь из этих мордоворотов ненароком сунет тебе нож под ребро? — обеспокоенно спросил Наталис после первого смотра отряда, отозвав Роше в свой кабинет. — Не боюсь, — ответил Роше. — Не успеют. Их было семнадцать. До берега Понтара после унизительного разгрома добрались семеро — и Бьянка, как же без нее. Остальные подзадержались, кто где. Кто-то — замерз, раненый, в горах Махакама, кто-то упокоился в наспех забросанной лапником братской могиле чуть дальше Марибора, кто-то остался лежать у обочины дороги, ведущей к захваченной врагом Вызиме, кто-то — поймал скоя’таэлью стрелу близ Элландера. Семнадцати тоже оказалось маловато. Как и всегда на войне.***
Пробуждение оказалось внезапным: Бьянке отчего-то почудилось, что она проспала нападение. Бьянка вскочила, распрямляясь. — Остынь, — лениво сказал Четырнадцатый, что валялся рядом, балансируя на пальце коротким широким ножом. — Что? — тупо спросила она. Только потом сообразила, что так и стоит, озираясь, стискивая меч с такой силой, что еще чуть-чуть — и рукоять заскрипит. — Остынь, — повторил он. На небе проступили звезды, огромные, подмигивающие. Как будто кто-то смотрит, подумалось Бьянке. Она вбросила меч в ножны, хмыкнув про себя: наловчилась все-таки, освоила эту нехитрую науку красиво закидывать оружие на покой. Как говорил Роше, солдат должен не только ломиться вперед, но еще и... Что-то еще. Она повалилась на примятую траву, еще тёплую от ее тела, уставилась в небо. Неподалеку уютно трещал костерок, источая смолистый запах. Значит, кто-то видел. И что? Ничего не было. Да. Ничего не было, если что-то и было — все равно, теперь уже никакой разницы нет. А Роше в случае чего по ухмыляющимся зубам можно и поддать рукоятью. Только он ухмыляться не станет, нет. И никакой рукоятью она ему выдать никогда не решится. Ничего не было, ничего и не будет. — Что нового? — Ничего. Нильфов нет, если тебя это занимает. Вокруг тишина. Все молчит. Она не знала, что предпочла бы — бой или это затишье, тусклое и муторное, как паутина по осени. Нервы напряжены, все на взводе, как тугой арбалет на первом выстреле. И кто знает, когда все сорвется, закрутится? А Роше вернется нескоро. Бьянка передернула плечами, удивившись, с чего это она вдруг решила удариться в слезливые размышления о том, что с Верноном поблизости все как-то легче переживается. Она — боец. И сейчас несет ответственность за отряд. Вот и все. — Значит, нас с Седым засекли в деревушке? — сбоку на поваленный ящик присел Марек, тот самый сметливый вызимский паренек, что когда-то усомнился в том, что Бьянка — на самом деле жрица Мелитэле. Тощий и светловолосый, похожий на исхудавшее после атаки голодных ворон соломенное чучело, парнишка чудом выжил на передовой и прошел с армией Наталиса от Махакама до Редании, не получив почти ни единой царапины — наверное, потому что умел думать. Роше таких ценил. Он смотрел на Вэс заинтересованно, мотая между пальцев деревянный чурбачок. Казалось, ему очень хочется поиграть в загадки, немного расшевелить застоявшийся в монотонной военной действительности острый разум. — Значит, засекли, — сдержанно ответила она. — Как именно? — Да почем я знаю... — пожал плечами мальчишка. — Вроде не слишком светились. Мы у этой старухи все время хлеб и овощи берем, а там часто кто-то крутится. Что ж теперь делать? Не в ночи же за провизией ходить... Но они же наши, северяне, Бьянка, как же так? Что, теперь вообще веры нет никому? Неужто все, до последней собаки, нильфу продались? — Видимо, так. Пока мы отбили охоту любопытствовать, но кто знает, когда еще набегут, — вздохнула Бьянка, подбрасывая в костер тонкие веточки. Около костра, тяжело ухнув, осел рыжий Ирик — вытянул к теплу ногу, которая почти не сгибалась после давнего ранения в колено. — А ты, пацан, еще веришь в то, что кому-то есть дело до нашей земли? — он потрепал Марека по плечу. — Скоро каждый серый гусь под Вызимой начнет по-нильфски гоготать да в грязи валяться, чтобы почернее казаться. Ты, помнится, пока мы в деревнях стояли, чуть ночь — на полати и дрыхнуть, а я сидел, людей слушал. Им что нильф, что Фольтест — разница невелика, лишь бы их оброком не давили да мытари не издевались, ежели платеж задерживаешь. Кто не обижает — того герб на двери и будут малевать. А «черные» еще и блага разные невиданные обещают — лучшую жизнь, покровительство великого Императора, Вечное Солнце, чтоб его за ногу, теплую перину и хлеб без червей. А народ верит — что с них взять, думают желудком да ногами. Так что нет сейчас никому доверия, Марек, а потому рылом щелкать не стоит. Продается Темерия, дом за домом, кмет за кметом за эмгыровы подачки. Позор. Вот у нас, на Скеллиге… — А что же ты не сидишь на своих островах-то, Ирик? — огрызнулся Четырнадцатый. — Только и слышно от тебя, Скеллиге да Скеллиге, земля райская, тленом не траченая. — Я в Темерии родился, старик, в Горс Велене. Папашка — с островов, мамка — тамошняя торговка рыбой. Он улов привозил, она покупала — там и сознались. Он в Темерии и остался, так что я, считай, за родину душой болею. — Но «у нас, на Скеллиге» зато, — хмыкнул Четырнадцатый, передразнивая угловатый Ириков акцент, — русалки, видать, молоко из голубых грудей тонкими пальчиками доят и бесплатно раздают за комплименции их стройным хвостам? На великих-то островах Скеллиге? — А это, Войтан, родина историческая, — потянулся рыжий. — Не путай. Родина, к счастью, не женщина, можно и двоих сразу любить, глаза не выцарапают. — Что же, получается, мы тут... зазря все? — тихо спросил Марек. Бьянка дотянулась, врезала по затылку: — Вякни мне тут еще. — За родину, Марек, никогда не зря, — Четырнадцатый вытянулся у костра, закинув за голову руки. — За бабу вот, порой, бывает. Потому что охаживаешь ты ее, ухаживаешь, в глаза заглядываешь, сеновал помягче стелишь — а она ррраз, и у соседа уже на коленках хихикает, паскуда. Родина, она, конечно, тоже девка не сахар — да только ежели себя уважаешь, то быстро поймешь разницу, когда наклал ты на нее и когда — нет. Потому что, если наклал — то как ни хорохорься, а в собственном рту говном вонять будет. И до конца дней своих ты то говно никаким элем не зальешь. А потому выше нос, малой — с задранным носом помирать не так страшно, потому что увидишь, испуская дух, звезды, а не грязь под ногами. — А помирать-то не хотелось бы, — протянул Марек. — Ну так и не подыхай, — отозвалась Бьянка. — Совладаем как-нибудь. Вон, эльфы по лесам скачут, никаким нильфам не выкурить... А мы чем хуже? — Хуже эльфа — только эльф с луком. А самый лучший эльф, как ни крути — мертвый эльф, — важно произнес Ирик, и вокруг костра рвануло хохотом. — Особенно, — многозначительно хмыкнул Четырнадцатый, — если с него сапоги снять и оружие. Я б сейчас снял, — взглянул на свои изодранные сапоги, подвязанные бечевкой. — Вот на досуге и займемся, — хохотнула Бьянка. — Как всех нильфов перебьем, поковыляете по лесам за беличьими хвостами. На облезлой сосне заухал филин, с реки потянуло свежим — ночь густела и густела, как масло под сбитком хорошей хозяйки. Ирик, поднявшийся с еще более звучным оханьем, чем садился, ухмыльнулся, почесывая проволочные рыжие космы: — И тогда не будет нам покоя... Не нильф — так эльф, не эльф — так нильф, хоть стишок слагай — и все, паскуды, по наши души. Айда спать, друзья-сотоварищи, не то завтра утром нильф придет поздороваться, а у нас морды мятые, нехорошо будет. В ставке Эмгыра, говорят, по два раза на дню бреются и духами поливаются, шоб Императора своим поганым видом не пугать. Боятся, что он, такую чудоразину завидев, помрет тотчас от грудной жабы. Берегут-с. — В ставке Эмгыра, по слухам, все малахольные, — ответил Четырнадцатый и тоже встал, отряхнув сзади штаны. — Их там всех блохи, «Катрионой» зараженные, покусали, а кто выжил — умом тронулся. Марек, идешь? — Я позже, — покачал головой парнишка. — Не то опять скажете, что я только и делаю, что дрыхну. — Видала дисциплинку, а, Вэс? — укоризненно покачал головой Четырнадцатый. — Ни на хер, ни в Повисс. Ладно. Сиди, полуночник, пока комарье не пожрет. Гомон стих. Лагерь готовился замереть до утра — лишь караульные, вполголоса переговариваясь, разбредались по постам, звякая пряжками амуниции. Мальчишка остался сидеть у костра, изредка бросая на Бьянку робкие взгляды. Кутался в великоватую армейскую куртку, подпоясанную истертым ремнем, прятал под защиту воротника полупрозрачные круглые уши. Подбрасывал в огонь ветки и пучки соломы, с интересом наблюдая, как желтая сухая трава почти разом становится пеплом. — Помню, в детстве жгли костры в лесу, — тихо начал он, шевеля палкой затухающие угли, вздымая в воздух еще горящий пепел. — Сложи ветки домиком, под них — бревнышки покрупнее, а подпалить чтоб — солома и сено, сухая мелкая кора. Забавно было. Когда б того огня руками не трогать, — довершил он и замолчал, уставившись в раззвездившееся небо. — Я домой хочу, — вдруг снова заговорил он и тут же осекся, глядя на Вэс с известной опаской. — А где у тебя дом? — Вэс была пока что благодушна. — Деревня недалеко от Дорьяна, — вздохнул парнишка. — Дом, скотина, огородик — все, как полагается. Что растили, то и ели, иногда — гоняли до болот за ягодой и грибами. Тогда, до войны. А сейчас... я даже и не знаю, что там осталось. Ну, после того, как я в армию ушел. Многое б отдал, только чтоб узнать... Как там отец, как братья младшие… — Сколько тебе, Марек? — спросила Бьянка, подперев кулаком щеку. — Шестнадцать, — шмыгнул он носом. — По квоте увели, хоть и малым считался, да пришлось идти взамен старостина сына. Сказали, что где шестнадцать — там и семнадцать, а потом и до восемнадцати рукой подать. Отец у меня — ветеран Бренны, ногу там потерял. Так-то бы он тоже пошел, да далеко ли на деревяшке ускачешь? Стало быть, я за него. — Не посрамил, — улыбнулась Вэс. — Тебя наш командир приветил, такая награда не всем достается. — Да это, как ни посмотри, чудо настоящее, — зарделся паренек. — Я ж за нашего командира куда угодно! Скажет — поплыву, скажет — побегу, ей-ей, не испугаюсь! Вэс потерла глаза пальцами и вздохнула: — Восемнадцать… — Да нет, полтора года еще, — покачал головой паренек. — Нет, — усмехнулась Бьянка. — В отряде ты восемнадцатым считаешься, если меня не брать. Как и говорили тебе — стоило чуть-чуть подождать. До восемнадцати. Мальчишка робко улыбнулся и невольно погладил сине-белую нашивку на рукаве. И ведь что-то Роше в нем углядел… — Правда, не боишься? — спросила Бьянка, пожевывая сорванную былинку. — Не боюсь, — кивнул Марек. — А толку-то? Пока ничего не случилось, бояться толку нет. А когда случится — уже поздно будет. Это мой папка всегда так говорил. Сверкнула над костром оперением метнувшаяся из леса ночная птица, взбила крыльями порхавшие в синем воздухе искры. И снова стало тихо. — Мудрый человек твой папка, — через пару минут молчания произнесла Бьянка. — А то! — согласился Марек, придвигаясь ближе к костру. — А еще он говорил, что на еду и сон люди тратят чересчур много времени, которое можно было бы отдать на что-нибудь куда более полезное. Я бы хотел, чтобы можно было вообще не спать. Бьянка потупилась, вспомнив, как в плену у эльфов куда сильнее хотела вовсе не просыпаться, и покачала головой, щелчком отправив в костер приставшую к колену былинку. — Желания у всех разные, — со вздохом сказала она. — Но на войне остаются только самые простые — поесть, выспаться, дожить до завтра. Остальное вроде и неважно. Ну и, как Войтан, сапоги новые справить. — А еще, — выпалил мальчишка и осекся, уставившись на Вэс прозрачными голубыми глазищами из-под соломенных ресниц, — Бьянка… — Что? — переспросила она недовольно. — А... ничего, — тут же отвернулся Марек, густо краснея. — Ерунда. Ничего такого. Костер догорает. Пойду я спать, пожалуй. — Иди-иди, кто знает, когда проснешься и кто разбудит. Про себя она только горько усмехнулась, догадываясь, с чего мальчишка на нее такие взгляды бросает. Только ни к чему ему это все. И такая, как она — тоже ни к чему. — En’ca minne, — сказала она себе, покривившись. — Да пошло все к черту.