Эйфория

Я просыпаюсь в холодном поту Я просыпаюсь в кошмарном бреду Как будто дом наш залило водой И что в живых остались только мы с тобой И что над нами — километры воды И что над нами бьют хвостами киты И кислорода не хватит на двоих Я лежу в темноте Слушая наше дыхание Я слушаю наше дыхание Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание Дыханье Я пытаюсь разучиться дышать Чтоб тебе хоть на минуту отдать Того газа, что не умели ценить Но ты спишь и не знаешь Что над нами — километры воды Что над нами бьют хвостами киты И кислорода не хватит на двоих Я лежу в темноте © Наутилус Помпилиус — Дыхание

Мне казалось, что мой мир внутри меня раскололся пополам. Этакая расселина в почве под ногами, чёрная, пустая, ведущая в бесконечность. Страшно подумать о том, что будет, если туда свалиться. А я стою аккурат над ней: одной ногой на левой половине мира, другой на правой. И трещина неумолимо разъезжается, расширяется, скоро она превратится в огромную пропасть... а я никак не могу выбрать между левой и правой половинами. Как можно бросить человека, преданно любящего тебя, и уйти к человеку, который по-скотски с тобой обращается? С другой стороны... Как можно забыть человека, которого, кажется, придумал сам, который снится тебе чуть ли не каждую ночь, человека, которого любишь? Любишь несмотря на несносный характер, заносчивость, хамство и остальные не очень приятные черты? Выбор никогда не был моей сильной стороной. В детстве я никогда не мог выбрать между синей и красной футболками, одной или другой книгой, фруктовым или шоколадным мороженым. Впрочем, все эти замечательные вещи мне покупали не слишком часто, да и выбирать мне не всегда приходилось... Но выбор между двумя людьми всю жизнь был для меня катастрофой. В конце концов, сейчас, если я не могу выбрать между двумя футболками — у меня есть возможность купить обе. А с людьми как? Секс втроём?! Даже думать смешно.. Остаётся лишь надеяться, что всё само как-нибудь рассосётся. Может быть. Когда-нибудь. Но, боюсь, до этого счастливого момента я не доживу. * * * ...проснулся я от звонка телефона. Повёл затёкшими плечами, потянулся (ох, ёлки... ненавижу спать в одежде... и тем более в обуви...) и взял трубку. «Вань? Доброе утро!» — Доброе... Ты чего так рано звонишь? «Одиннадцать часов — это, по-твоему, рано?» Одиннадцать.. Значит, я поспал не больше часа. Вот почему так хочется забить на всё и задрыхнуть навечно. — Извини, я поздно лёг. Что-то случилось? «Я потерял ключи!» — Ну ты даёшь, Ал... А у тебя от моей квартиры ведь ключи есть? Ты там ночевал? «Я напрочь забыл, куда положил их», — виновато признался он. — «Пришлось проситься к брату. Он, кажется, не был против...» — А сейчас ты где? «У мастера, где же ещё! Делаю новые ключи». — Понятно... — Я откинулся на подушки, бездумно глядя в потолок. Пауза. Шуршание в трубке. «Я скучаю...» С первого этажа послышался грохот. Не иначе, Гилберт пытается что-то приготовить. — Я тоже по тебе соскучился. Приезжай скорее, ладно? «У меня сегодня ещё одна встреча... Только завтра выберусь. О, меня брат зовёт!.. Выглядит сердитым... До встречи, Вань!» Короткие оборванные гудки. — До встречи... — Я рассеянно потянулся за пачкой сигарет; щёлкнул забытой на прикроватной тумбочке зажигалкой Ала, выпуская на свободу игривый язычок пламени. По комнате медленно распространился запах табачного дыма. — Уже проснулся? — Из-за двери выглянул Гилберт. Его отросшие со времени нашей первой встречи волосы были убраны со лба и заколоты назад; благодаря этому я мог лучше разглядеть небольшую металлическую стрелочку, насквозь прокалывающую его правую бровь. Интересно, ему не больно? — Меня «проснули», — печально пояснил я. — Ааа... Иван, ты.. это... — Он замялся, то ли подбирая слова, то ли не решаясь сказать что-то. — Ты.. как? — Смотря что тебя интересует: моё психическое, физическое или душевное состояние? — Всё, — стараясь не встречаться со мной взглядом, как будто нехотя ответил он. Я, подумав с минуту и примерно оценив свои три состояния, нашёл, что в данный момент мне париться особо нечего. Так как выбирать прямо сейчас меня никто не заставлял, я отодвинул сей душевный груз в дальний угол и решил временно на него забить. — Да вроде всё в порядке, — честно ответил я. — Только есть хочется... Он, кажется, даже немного обрадовался: — Придурок, ты заставил меня волноваться! Завтрак внизу. В постель я его тебе не потащу, и не мечтай, морда русская! Нехрен бухать до рассвета и меня пугать! И прекрати так паскудно ухмыляться, скотина!!!! — Не могу... — я и вправду не мог. — В общем, хочешь жрать — спускайся вниз. — Он, раздражённый и красный, стремительно вышел из комнаты. Я спустился. Дом за ночь промёрз насквозь, печку топить было отчаянно лень, и потому я лишь кутался в куртку и дышал на окоченевшие пальцы, вяло переставляя ноги в направлении кухни. Гилберт сидел за столом, забравшись в кресло с ногами. Мой шарф лежал у него на коленях, тщательно сложенный, и, наверное, даже отутюженный. Впрочем, я не помнил, был ли у Оли здесь утюг, и потому не мог утверждать это наверняка. — Садись, — бросил он. Я, пожав плечами, сел рядом с ним. Передо мной дымилась тарелка картошки (вот чисто праздное любопытство — он ещё что-нибудь готовить умеет?) и стояла кружка с молоком. — Эм.. твой... шарф. — Он неуклюже протянул мне несчастный шарфик, глядя в сторону. — А ты есть не будешь? — Я уже поел. — Тогда завяжи мне шарф, пожалуйста. А то у меня пальцы вообще не сгибаются. Он завязал. Странный он какой-то, тихий. Я бы даже сказал, пришибленный. — Ты в порядке? Что я такого успел наговорить ночью? — Ничего... — Не люблю, когда мне лгут. — Отстань! — Как скажешь. Эржебета не звонила? * * * В точку, Иван. Прямо в точку. Звонила. В этом-то всё и дело! Ты наверняка помнишь почти всё, что кричал тогда. Я, по-крайней мере, помню всё до последнего слова. Помню, как ты признавался мне в любви какими-то жуткими словами, исковеркав признание так, что оно было похоже чуть ли не на диагноз или смертный приговор. Помню, как кричал, что ничего нет, и ничего не было, и никогда не будет. Кричал, что тебя не существует. И что меня не существует тоже. И жутко смеялся. И плакал одновременно. Ещё много чего было за эту ночь. А наутро позвонила Эрж. Ты уже спал, и я, чтобы случайно не разбудить тебя, вышел из дома. Эрж долго рассказывала что-то, смеясь, я поддакивал, одновременно осознавая, что не понимаю ни слова. В её голосе то и дело проскальзывала какая-то напряжённость. Уже опустив руку с щебечущей что-то трубкой, я почувствовал, как тяжесть бессонной ночи наваливается на меня, вытесняя из головы все мысли. Впрочем, нет; одна мысль никак не желала покидать моё многострадальное сознание: почему голос Эрж уже не вызывает такого трепетного чувства в сердце? Что изменилось? И как давно это произошло? Неужели так на меня подействовали эти полторы недели, проведённые с русским? Или имеет место только последняя ночь? Ему, наверное, так плохо сейчас... Он меня любит. Он меня любит. Или это были пьяные бредни? После пары бутылок водки кому угодно признаешься в любви... Но он так это говорил... Ему, наверное, очень плохо сейчас... Он меня любит. Голос Эрж... Он меня любит. Ему плохо... Гудки в трубке. Ему плохо. Я сорвался с места и помчался обратно в дом. Взбежал по лестнице. Русский всё ещё бессовестно дрых, хмурясь и беззвучно шевеля губами, как будто доказывал что-то кому-то во сне. Захотелось что-нибудь сделать для него. Хоть что-нибудь, самое незначительное... Да хотя бы завтрак приготовить! Чем я и занялся, дожидаясь, пока он проснётся. Потом обнаружил, что его шарф всё ещё на мне, и продолжает источать мягкий, но настойчивый Ванин запах. Кольнула совесть. Он ведь мог простыть вчера, всю ночь находясь на улице в тридцати градусный мороз!.. В подтверждение моим мыслям сверху донеслось оглушительное «Аапчхи!..», и тут же сменилось спокойным сопением. Даже не проснулся, скотина! Чёрт... Какой-то он... непробиваемый и ранимый одновременно. Иногда хочется прямо вот взять за шиворот этого придурка и потыкать носом об стол — может, хоть мозги появятся... Если я ему нравлюсь — мог бы сразу сказать! Нет, ну я бы сначала побил его, конечно... А потом, возможно, даже разрешил бы чуть-чуть — изредка — за мной ухаживать... Хотя, похоже, за ним самим нужно ухаживать. Ходячее противоречие. То такой взрослый и гнусный, что хоть убей его об стенку, то как большой ребёнок, честное слово. * * * — Ты чего ворон ловишь? — Я помахал у Гилберта ладонью перед носом, заставив его вздрогнуть и крепко выругаться. — … задумался! — Это было единственное печатное слово из тех, что он успел мне высказать. Ну-ну. — Так звонила тебе Хедервари? — Нет! — А что ты сам ей не звонишь? — Да чего ты ко мне прицепился!! — Он вскочил и нервно прошёлся туда-сюда перед столом. С шумом втянул воздух через сжатые зубы и вдруг выпалил: — Закури! — Что? — не понял я. — Закури, прямо сейчас! Я просто хочу посмотреть! — Как пожелаешь, твоё величество... — Я усмехнулся и запустил руку в карман. Извлёк из помятой пачки сигарету, прикурил от спички. Выпустил изо рта струйку дыма. — Ну что? Доволен? — Нет! То есть... Нет, ничего. — Он закусил губу и отвернулся. Да что ж с ним такое сегодня происходит, в самом деле!.. — Не мельтеши, Гил. Сядь. Он сел. Повернулся ко мне. — Объясни-ка мне по-быстрому, в чём дело? — Ты сам знаешь! — Гил, я ничего не понимаю. — Конечно, дело в тебе, придурок!! — ??.. — От тебя вечно одни проблемы! — Ты так ничего и не объяснил. — Зачем ты сказал, что меня любишь?! Это же полный бред!! Мы же с тобой живём вместе несколько месяцев, я никогда не замечал... И америкос этот... — Когда это я успел ска... О, дьявол! — Я схватился за голову. Так вот почему!.. Чёрт... — Прости, Гил. Забудь. — Простить что ? Забыть что? Ты хоть понимаешь, что натворил?!