Эйфория

Yesterday, all my troubles seemed so far away Now it look as though they're here to stay Oh, I believe in yesterday Suddenly, I'm not half the man I used to be There's a shadow hanging over me Oh, yesterday came suddenly Why she had to go I don't know, she wouldn't say I said something wrong, now I long for yesterday Yesterday, love was such an easy game to play Now I need a place to hide away Oh, I believe in yesterday … Всё началось давным-давно. Мне было двенадцать, я тогда и знать не знал, что у меня в Америке есть двоюродный младший брат. Правда, я слышал от родителей, что где-то далеко у меня есть тётя с дядей, но родители столь презрительно о них отзывались, что я решил, что люди это совершенно недостойные и никогда о них не расспрашивал. Тем более что вопросов ни любезный мой отец, ни матушка не любили. Поэтому я был крайне удивлён, когда нам пришло письмо с другого континента от этих самых тёти с дядей, в котором они делились своей радостью – их сыновьям-близнецам Фредди и Мэтью исполнялся год. Письмо было приятным, из него складывалось впечатление, что дядя Франклин и тётя Салли – очень жизнерадостные и открытые люди. В конверте также была фотография: маленький ребёнок с ясными голубыми глазами и светлыми вихрами, он выглядел бы ангелочком, если бы не кусал в момент съёмки отца за палец. Второй спал, очень спокойный, и на фоне яркого первого был почти незаметен. И письмо, и фотографию я втихую спрятал у себя в комнате. Письмо было драгоценно мне тем, что там описывалась жизнь, доселе мне незнакомая – молодая семья по выходным ездила то в парк, то на пикник с друзьями, то на аттракционы, то в кафе. Они были счастливы, любили друг друга и всё такое. Как в рекламном ролике. Нет, безусловно, я тоже очень любил (и люблю до сих пор) и отца, и матушку. Но существование моё было загнано в жёсткие рамки. У меня был строгий режим дня, отклоняться от которого мне даже в мысли не приходило, а я ещё был вынужден постоянно держать спину прямо и задирать подбородок. Также мне с детства привили хороший вкус, старание в учёбе и приучили смотреть как можно более свысока на невежд, неучей, дураков, безработных, легкомысленных, и прочая, и прочая. В общем, жизнь моя тогда была не особенно сладкой, но я не жаловался. Сейчас я даже благодарен родителям за всё то, что они тогда мне дали, потому что без этого я вряд ли был бы сейчас таким, какой я есть. А что до фотографии… Во-первых, мне казалось неправильным спрятать письмо, а фото оставить, чтобы кто-нибудь его потом выбросил. Во-вторых, она мне нравилась. Очень живая, настоящая, она была лучше, чем все наши семейные снимки, вместе взятые. И я положил конверт под матрац своей кровати, чтобы никто не смог найти его случайным образом. Да, именно так всё и началось. Альфред, если ты сейчас читаешь это – ты, должно быть, в шоке. Это моя вина, я никогда не говорил тебе, что у тебя есть брат-близнец… И это не самое чудовищное что тебе предстоит узнать, поверь. Готовься к худшему. Итак, на время я забыл и о письме, и о тёте с дядей. Тем более что забот у меня было по горло. Родители заставили меня учить французский (до сих пор ненавижу этот язык) и для практики нашли мне «друга по переписке» из Парижа. Сначала я его терпеть не мог, он казался мне пижоном и выпендрёжником, но постепенно мы подружились, и Франциск действительно стал моим лучшим другом. Я мог ему довериться, рассказать что-то, поделиться. К слову сказать, больше друзей у меня не было. (Франциск говорил, что это всё из-за моего характера. Не понимаю, что он имел в виду?..) И вот, стоило некой хрупкой идиллии пробраться в мой мир, как всё поломалось! Однажды, придя из школы домой, я увидел на столе в гостиной письмо. Это было официальное уведомление о смерти Франклина и Салли Джонс (в девичестве Кёркленд). Я был потрясён. Мне казалось, такие люди не должны умирать! Ещё более поразило меня то, как равнодушно отнёсся к известию о смерти сестры отец. А кроме того, очень сильно меня волновала судьба близнецов Джонсов. Я имел тогда некое представление о Гражданском кодексе, и знал, что по закону морали нашей семье полагается их усыновить, как самым близким родственникам усопших родителей – иначе детей отдадут в приют. Однако в то же время за двенадцать с половиной лет своей жизни я прекрасно изучил своих отца и мать. И понимал, что уж этого-то они не сделают под страхом смерти. Нет, они не были монстрами или детоненавистниками. Просто они не любили детей и Джонсов, и потому детей Джонсов они не любили вдвойне. Вот и всё. Я осознавал, что даже если попытаюсь их переубедить, ничего из этого не выйдет. Я никогда не шёл против воли своих родителей, потому что был уверен, что это бесполезно. Но тогда меня прорвало. Мою визгливую истерику слышали, должно быть, все окрестные дома. Я растерял все заготовленные в уме аргументы для здравого спора и орал, как маленький, брызжа слюной (сейчас я с усмешкой вспоминаю тот день, но тогда мне было совсем не до смеха. Я был зол и на грани – в первый раз в жизни). А когда охрип – засел у себя в комнате, закрылся на ключ и объявил голодовку (да, глупо. Да, по-детски. Но что ещё я мог тогда сделать?). Кое-как высидев три дня, умирая от голода и почти сдавшись, я уже собирался выйти… как вдруг в дверь постучала мать и сухим официальным голосом объявила, что они согласны на мои условия. Вне себя от счастья, я пулей вылетел из комнаты и вслед за матерью помчался в гостиную, где уже сидел мой отец – ещё более мрачный и хмурый, чем обычно. С первых его слов счастье моё поубавилось. То, что говорил отец, было чудовищно. Мне было разрешено… взять одного брата на выбор. Участь второго была понятна – его отдадут в детдом. На мои детские плечи ложилась громадная ответственность – от меня зависела судьба двух маленьких детей. Наверное, было бы правильно не разлучать малюток Джонсов и вместе отдать в детдом, отказавшись от этой идеи. Или посидеть голодом ещё с недельку – авось сломятся бессердечные предки… Но я был ребёнком, всего лишь усталым и голодным ребёнком двенадцати лет, на которого слишком много свалилось. И я побежал в свою комнату, достал фотографию из-под матраца и показал пальцем на вихрастого ясноглазого ангелочка. Его звали Фредди. Альфред, Альфред… Прости, ради Бога прости меня, если ты сейчас это читаешь. Чувство вины за сотворённое тогда всю жизнь меня сопровождает. Со временем оно притупилось и стало привычным, но никуда не исчезло… Я не знаю, где сейчас Мэтью, вполне возможно, что его усыновила хорошая семья, и он счастлив. Но мне от этого не легче. Потом было три года счастья и сумасшествия. Родители мои были разумными людьми и понимали, что если напрямую показывать своё плохое отношение к ребёнку – это может нехорошо на нём отразиться. Но и воспитывать маленького Фреда у них никакого желания не было – и поэтому новоиспечённый Альфред Кёркленд полностью перешёл на моё попечение. Я старался показать себя ответственным (ты, наверное, помнишь, как я заставлял тебя по утрам причёсываться и чистить зубы). Ну и времечко было! Ты был абсолютно несносным ребёнком, но я этим восторгался. Каждое моё письмо Франциску теперь было переполнено рассказами о твоих разнообразных хулиганских выходках. Но однажды настал судьбоносный день, когда я во второй раз серьёзно повздорил с родителями. Настолько серьёзно, что… да ты наверняка помнишь всё это… решил уйти из дома. Вместе с тобой. Возник вопрос: куда? Мой единственный друг жил в другой стране; может, если бы я приехал один это было бы ещё ничего – но у меня на руках был пятилетний ребёнок! Но делать было нечего. Я позвонил Франциску и на ломаном от волнения французском объяснил ему ситуацию. Тот внимательно выслушал и долго молчал…. А затем я впервые услышал, как он матерится. В письмах он никогда не позволял себе мата. Поэтому ругающийся Франциск оказался для меня в новинку, я был несколько ошарашен, просто стоял стоймя и слушал, как он монотонно матерится на ненавистном мне языке. Большинство нецензурных слов, как я понял, характеризовало меня. Когда он закончил, он сказал мне, что его квартира с видом на Эйфелеву башню поступает в полное моё распоряжение. Мать Франца была добрейшей женщиной, всегда во всём ему потакала, и я знал, что она вряд ли будет против. Таким образом, в шестнадцать лет я сбежал из дома во Францию, где провёл вместе с маленьким братом и лучшим другом два чудесных солнечных года. Правда, в последние месяцы моего пребывания там мы с Франциском стали часто ссориться… Честно говоря, причиной тому был он. Он стал ужасно себя вести. Говорил, что я к тебе ненормально привязан. Приставал всё время с пустяками. Я сейчас всего и не упомню, но это было не очень хорошее время для нас обоих… Сейчас мы с ним помирились. Помнишь, он даже приезжал некоторое время назад? В общем, однажды я попросил тебя наугад тыкнуть пальцем в карту. И мы переехали сюда. Тебе было семь, мне – восемнадцать. Родители начали наконец уважать моё мнение, оформили на меня опекунство, перечислили мне денег на счёт и… Правильно. Купили квартиру. Боже милостивый, как я был им благодарен!! Я чувствовал себя бессовестной свиньёй (и это чувство не покидает меня по сей день). Ты пошёл в первый класс. Не знаю как у тебя, а у меня это воспоминание хранится очень хорошо. Как сейчас помню: я возвышаюсь над толпой мелких первоклашек, а на плечах у меня сидишь ты, с большим букетом цветов, в отутюженной рубашке. Даже фотография, кажется, где-то сохранилась. На самом деле я очень волновался, отпуская тебя в школу. Я был знаком с большинством стереотипов о характере русских детей и был уверен, что это безжалостные маленькие монстры, готовые забивать самых слабых и поклоняться самым сильным. Позже я уверился, что это самые обычные дети, такие же, как и в других странах. Ну, разве что менее организованные. Самым проблемным ребёнком в классе оказался, разумеется, ты. Я не буду пересказывать первые года три-четыре нашего обустройства в Городе, потому что уверен, что ты и сам всё прекрасно помнишь. Это было сложное время, но мы справлялись. У меня тогда пробудилась страсть к чтению, в особенности фантастики (в детстве родители мне её читать не разрешали, справедливо полагая, что это испортит мне вкус к классике); я пошёл на филфак, а потом сам начал писать книгу. Это был забавный приключенческий роман, что-то о пиратах и волшебных существах, - я попытался собрать воедино всех полюбившихся мне персонажей из прочитанных книг. Вышло неожиданно удачно. Тогда я продолжил писать, и вскоре это стало делом моей жизни – потому что больше я ничего не умел. Альфред, перед тем, как ты станешь читать дальше, я должен тебя предупредить: там будут вещи, о которых мне страшно писать. Но ты должен прочитать это. Ты всегда был сильным мальчиком, и я верю, что ты справишься. Это произошло, когда ты пошёл в десятый. Точнее, это произошло ещё тогда, когда я впервые увидел тебя на той фотографии, оно постепенно накапливалось целых пятнадцать лет, и наконец вылилось в логичный вывод. Ты, должно быть, в тупике? Не понимаешь, о чём я говорю? В один прекрасный день ты привёл домой одноклассницу. Я не помню, как её звали, не помню даже, как она выглядела – моя избирательная память работает без сбоев. Разумеется, ты позвал её не без спроса – после уроков ты позвонил мне и спросил, не против ли я, если ты приведёшь домой друга, чтобы вместе сделать уроки. Я не был против друзей, тем более что раньше ты не спрашивался – просто заваливался домой с компанией одноклассников и вы садились играть в приставку всем честным сбором. Каждый раз после этого тебе крепко доставалось, но ты, зараза мелкая, всё равно всё делал по-своему. Так вот, ты привёл домой девочку. А точнее – девушку, ведь в шестнадцать лет представительницы прекрасного пола часто выглядят старше своих ровесников-парней. Я возненавидел её с первого взгляда – с первого твоего на неё взгляда. Испугался. Понял, что ошибся. Решил, что это всё застарелые материнские инстинкты – я ведь с тобой, придурком американским, без малого почти всю свою жизнь нянчусь. Я мучился не менее трёх дней, терзаясь непонятными сомнениями и угрызениями совести. Именно тогда я начал пить (хотя, если мне не изменяет память, ты в то в время об этом ещё не подозревал). Я почти пришёл к тому, чтобы рассказать обо всём тебе и посмеяться. Какое счастье, что я этого не сделал!.. Какое счастье, что именно тогда мне вдруг позвонил Франциск. Я был слегка пьян, мы долго болтали о всякой ерунде, извинялись друг перед другом за юношеские ссоры и по четыре раза пообещали приехать друг к другу. А потом, когда разговор начал потихоньку сходить на нет – также легко и весело, как и начинался – я в шутливой форме поведал ему о своих странных ощущениях и трёхдневном запое по их поводу. Мне тогда казалось, что история повторяется. Франциск очень внимательно меня выслушал, мне казалось даже, что я вижу, как он кивает головой или усмехается в обычной своей манере. А потом он молчал в трубку почти целых пятнадцать минут. Я не сбрасывал звонок, потому что мне думалось, что сейчас он начнёт материться как в прошлый раз, мы посмеёмся и всё окажется шуткой. Но он всё молчал и молчал, и когда тишина достигла апогея – отключился. Не посчитав нужным обратить на это особое внимание, я продолжил свой легкомысленный запой. Не знаю, сколько бы ещё это продолжалось, если бы ты… не привёл её домой во второй раз. Как только я её увидел, я понял – вовсе я не ошибся. И, что хуже, – я понял, что никакие это не материнские инстинкты… Именно тогда до меня дошло наконец, что я пропал. На всю оставшуюся жизнь. По сегодняшний день, и до самого конца. Я узнал от самого себя, что… влюблён в тебя. И притом очень серьёзно. Я никогда не любил никого в этом смысле до того времени, считая, что оно должно прийти само. Ждал ту самую девушку . Не замечая, что у нас в издательстве симпатичных девушек, оказывается, пруд пруди. Дождался. Осознав до конца эту простую и страшную мысль, я стал думать, что же мне делать дальше. Ответ был столь же прост и страшен, как и сама мысль – ничего! Тут ничего нельзя было сделать. Я решил, что либо оно пройдёт само, либо я сбегу от тебя к кому-нибудь на квартиру – да хотя бы к Франциску. Вариант признания тебе в своих чувствах я не рассматривал всерьёз. Чёрт возьми, да тебе ведь сейчас почти столько же, сколько мне было тогда! Подумай своей вихрастой башкой, мог ли я взять и рассказать, что люблю тебя? Да это как минимум плохо сказалось бы на твоей психике! И на моей тоже. Ты мог бы убежать из дома или ещё что похуже. А жизни без тебя я не мыслил, и не мыслю до сих пор. Вот я и написал это. Поверить не могу, что ты однажды это прочитаешь. Мне странно думать об этом, я свыкся с мыслью, что тебе нельзя об этом узнать. Ты спросишь, почему я так и не уехал? Да всё потому же – мне требуется твоё внимание регулярно, каждый день, каждую, чёрт возьми, минуту! Я не могу уехать! Я привязан к этой старой квартире как к инвалидной коляске! Фото, запахи, одежда!.. Заменители внимания! Заменители тебя!!! Но ты себя не вини. Вини меня. Потому что… потому что это ещё не самое ужасное, что тебе предстоит узнать. С тех пор Франциск мне не звонил несколько лет. Правда, от него приходили подарки на Рождество и на мой День Рождения – просто подарки, без открыток и записок. Я бы даже не понял, что это от него, если бы не адрес отправителя. Но сейчас не о нём. Ты наверняка заметил, что именно в тот роковой год мой образ жизни и отношение к тебе резко изменились. Я стал, наверное, более навязчивым. Я часто провожал тебя до школы, из-за этого мы ссорились, но это позволяло мне на время чувствовать себя спокойнее. Я запрещал тебе оставаться на ночёвки у друзей, не разрешал ходить в клубы и, должно быть, казался просто тираном. Извини. Я не мог иначе. Я старался забыться с помощью скотча, вот как сейчас. И забывался. Но когда спасительное действие алкоголя заканчивалось – я снова вспоминал о том, что выжжен изнутри и почти умер. Мне не описать. Это было страшно. И в то же время – прекрасно. Я жил этим, понимаешь? Только этим жил. И в перерывах писал книги. Так продолжалось года полтора, но не могло продолжаться вечно. Постепенно я начал замыкаться и избегать всех, а в особенности – тебя. Прости, ты тогда спрашивал в чём дело; я не мог ответить – по крайней мере, теперь ты знаешь, почему. Ох, мне будет страшно стыдно смотреть тебе в глаза после того, как ты это прочитаешь… Но мне нужно, чёрт возьми, это написать. Итак, ты рос. Так как в России совершеннолетие наступает в восемнадцать – скоро ты должен был стать совсем взрослым, а значит – независимым. Независимым от меня. Мог уехать куда угодно. Начать курить. Или жениться на ком-нибудь. Мне было горько. На свой День Рождения ты пожелал устроить крутую вечеринку. Так как в клуб я тебя отпустить не мог, её пришлось проводить у нас дома. Это очень важное воспоминание, Фредди. Поэтому я помню всё до мельчайшей детали. Такая толпа людей сводила меня с ума. Я казался самому себе совершенно чужим и непонятным. Я думал, что, возможно, если бы мне сейчас было восемнадцать – я бы тоже вместе со всеми танцевал, пил и веселился. Но мне было двадцать девять. И поэтому я малодушно прятался на кухне, пока ты и твои друзья хохотали за стенкой так, что было слышно даже через громкую музыку. Как обычно, я был хмельной. А ещё я плакал. За окном был дождь, дома была куча такой же, как и я, пьяной молодёжи (но по другому поводу). Постепенно молодёжь просочилась и на кухню, в моё последнее убежище. Кто-то хлопал меня по плечу, пил со мной на брудершафт – это всё неважно, я плохо это помню. Потом в кухне появился и ты тоже. В сопровождении симпатичной длинной девицы на каблуках. Девица смущалась и млела, ты слишком громко смеялся и успел где-то потерять свои очки. Оказывается, ты, как и я, имел свойство очень быстро напиваться. И, что самое удачное… или, наоборот, неудачное… ничего после этого не помнить. Нет-нет, наутро ты ничего не помнил. Невозможно так притворяться. Я уверен, что не помнил. Ты воспринял лежащую рядом с тобой на кровати девицу как должное, а потом отправился искать меня – я отыскался в ближайшем баре. Ты извинялся. Ты не знал, что извиняться надо было мне. Нет, наутро ты ничего не помнил. Ни того, как я выдворял из своей комнаты твою девушку, как совал её в объятия первому встречному кавалеру. Ни того, как заперся с тобой вместе в этой самой комнате. Ты ни-че-го не помнил. А мне вообще не надо было оставаться дома на этой вечеринке. Надо было уйти куда-нибудь, в круглосуточное кафе или ещё куда. Я не подумал. Не подумал о том, что могу не удержаться. Ты не помнишь ничего, а я всё помню. Мне даже сложно решить, что хуже. Я помню жгучее счастье, от которого мне было страшно. И тепло внутри себя. Много-много тепла. Помню эйфорию от прикосновений. Интонации шёпота. Слов не помню, они не важны были. Только тембр голоса. Только сам голос. Помню, что вроде бы было больно… Раз не уверен, значит, это тоже не важно. Я всё не опишу, не смогу. Некоторые ощущения не передать словами. Прости меня, Альфред. Прости. Это нелепо звучит, но я, наверное, самый худший старший брат. Я бы такого никому не пожелал. А потом время потянулось очень медленно и мучительно. Ты пошёл в университет и часто не ночевал дома. Ты стал взрослым. Независимым. Сменил фамилию на отцовскую. Начал курить. Мне оставалось только продолжить пить виски и писать книги. Я смог убедить себя, что это лишь временно. Знаешь, в сказках герои всегда переживают кучу бед и лишений перед тем как стать счастливыми. И самообман стал частью моей повседневной жизни. Ты постепенно отдалялся. Окончив университет, ты поступил на работу. Она отнимала у тебя всё время, которое было. Твоя жизнь требовала всего тебя, а я не мог требовать. И у меня всё оставалось по-прежнему. Виски, книги, чёрная тоска. Моральное разложение. Когда ты переехал в свою квартиру – я не удивился. Я и так перестал тебя видеть. Но это, в общем-то, уже не воспоминания.