Эйфория

Сквозь прорези зрачков Лишь обои Сорок последних дней Я был почти готов Бросить все и Просто идти за ней Оплачены счета Руками грусти Изрезаны струями дождя Закончена игра Меня отпустит Тонкая колея Вот мой приз Незаметно опускается По веревкам вниз Бесконечно Время тянется И миллионы лет Не научат Мудрости двух секунд Они так долго ждали И получат Мой бесполезный бунт И все, что не успела Природа Я сделал за нее Разрезал по краям Небосвода Взял мир на острие Вот мой приз Незаметно опускается По веревкам вниз Бесконечно Время тянется Последний шаг Безопасен Бойся первого Моя душа Не согласна Но дело сделано Animal ДжаZ – Необратимость

Из именной белой кружки с витиеватой золотой надписью “Ludwig Miller” поднимался горячий пар. Гилберт держал её осторожно, чтобы не уронить, и дул в её тёмное нутро, исподтишка поглядывая на Людвига, расположившегося напротив. Дело шло к вечеру, и внутреннее напряжение Гилберта росло вместе с его неуверенностью. Людвиг успешно делал вид, что ничего не понимает, и весь день работал за ноутбуком, нацепив на нос очки и трогательно щурясь время от времени. Он тоже волновался, но тщательно скрывал это, не желая нагнетать обстановку. В лохматой голове Байльшмидта всё перемешалось. Прошлое, будущее, настоящее. Кто он? Откуда он взялся? Действительно родился в этой семье, рос вместе с братом, ходил в школу, а после пережил аварию и потерю памяти? У него были друзья, дом, место в жизни? Людвиг ему всё подробно объяснил. Но для Гилберта это казалось настолько странным, что он отказывался верить. Доказательств было предостаточно: фотографии, свидетельство о рождении. Людвиг сказал, что в их старом доме хранятся его школьные дневники, одежда, их общие детские игрушки. Гилберт верил в это — и не верил. Он ничего не помнил. В его воспоминаниях не было ни большого светлого дома, ни голубоглазого брата, ни школьных друзей, ни аварии. Он появился посреди дороги в дождь, на тротуаре кричали люди, а он стоял и не знал, что ему делать. Потом оказалось, что кто-то бежит навстречу... Когда он впервые увидел Людвига, у него что-то перевернулось внутри. Не было никаких пробуждающихся воспоминаний, ничто не зашевелилось в памяти — оказалось, он просто знал его. Знал этого неприступного снаружи и сентиментального внутри, простого как кружка пива блондинистого пацана. Знал его как младшего брата. И это знание настолько потрясло Гилберта, что он до сих пор пытался переварить свои эмоции. Он ощущал его как брата — но ничего не помнил о нём. В общем-то, Гилберт Байльшмидт не относился к людям, которые заморачиваются по любому попавшемуся поводу. Данная ситуация также не являлась исключением. Только вот было одно «но». Иван. Первый человек, которого он узнал. Первый человек, к которому прикоснулся. Человек, который забрал его с улицы к себе домой и полюбил его. Человек, без которого... Человек, без которого Гилберта нет. Байльшмидт вздрогнул от этой неожиданной мысли. Он сам не понял, как к ней пришёл. Она была чужой и определённо не являлась следствием его размышлений. Вот так, значит. Полная зависимость. А если даже это и неправда... какая к чёрту разница? Он и так уже понял, что без Ивана ему жизни нет. Этот человек был ему необходим как воздух и настолько прочно вошёл в его мысли, что выселить его оттуда не представлялось возможным. Гилберт поёрзал на стуле, разминая затёкший зад. За окном стемнело. Нет, все эти мыслиловки были не для него. Ему хотелось что-то делать, причём немедленно. Он отхлебнул чаю, обжёгся, чертыхнулся, поставил кружку на стол. Вскочил. Снова сел. – Людвиг! – Что? – Пошли бегать. Ты совсем форму потерял. Тот устало воззрился на него поверх очков покрасневшими глазами. Улыбнулся. – Пошли. * * * Отстояв дикую очередь к кассе, он чувствовал себя победителем. Получив на руки два авиабилета из плотной хрустящей бумаги, он чувствовал себя победителем вдвойне. Он переживёт всю эту хрень. Он сильный, как танк. Он может всё. А ради Вани — даже больше. Да, Франциск умный человек. Возможно, в чём-то он мудрее. Но если всю жизнь поступать только правильно и рационально, в конце концов ты об этом жалеешь. Что толку, если он просто уедет в Америку? Да даже если найдёт там брата? Брат каким-то образом жил всё это время без него, значит, сможет жить и дальше. В конце концов, можно найти его потом. А сейчас это неважно. Действительно неважно. Альфред чувствовал, что для него единственным спасением будет взять сейчас Брагинского подмышку и улететь на родину. Конечно, он уже сейчас отчаянно пытается обо всём забыть. Но жить здесь, где каждый дом напоминает ему о том, что произошло — невыносимо . Ваня поможет ему забыться. Рядом с этим человеком он ощущал себя целым, как будто в нём чего-то недоставало, когда он был один. Он взял билеты на сегодняшний вечер. У него не было паспорта Вани, но когда девушка в кассе узнала, кто он, Альфред, такой, эта проблема каким-то образом решилась сама собой. Значит, вечером они оставят Город позади. Кто знает, что их ждёт в Америке? Альфред широко зевнул — бессонная ночь давала о себе знать. Хотелось курить, но в автобусе нельзя. Скорей бы добраться. Чтобы не заснуть, он достал из кармана телефон и начал просматривать фотки. Вот Ваня. Много Вани. Спит. Курит. Морщится, заметив, что его снимают. Вот они вдвоём — лохматые головы на подушках, счастливые лица. Дальше. Много фотографий — не очень качественных, но пробуждающих воспоминания. Перед Ваней была масса бессмысленных кадров — с девочками, с корпоративов, с гулянок. А ещё перед этим... Альфред понял, что зря он он это делает, но остановиться не смог. Артур. Пишет свою книгу — серьёзный, нахмурены густые брови. Пьёт чай — спина прямая, мизинец руки, держащей кружку, аристократично-выпендрёжнечески оттопырен. А здесь он пьян — корчит рожи и пытается стянуть с себя галстук. А это его День Рождения... Альфред опустил руку с телефоном на колени и прижался лбом к холодному стеклу окна, глубоко и судорожно вдохнув. Как? Как прикажете об этом забыть? Глазами, полными слёз, он провожал проезжающие мимо дома, людей, машины. Город был укутан снегом. Даже чёртов снег напоминал ему об этом. Все эти ублюдки живут, а Арти — нет. Когда его остановку наконец объявили, он с облегчением спрыгнул со ступенек автобусной двери, погрузившись в снег по щиколотку. Можно не торопиться, время ещё есть. До самолёта ещё часов пять. Альфред, ёжась от колючего ветра, зашагал в сторону дома Ивана. Тот был дома. Один. Никуда не уходил. Открыл ему дверь, улыбнувшись, одёрнул на себе задравшуюся футболку. Альфред, ни говоря ни слова, прямо в куртке обнял его и крепко сжал. Ваня пах чем-то неуловимо домашним, и его руки тоже заключили Альфреда в объятия. Так они стояли какое-то время, пока Иван не отстранился, продолжая улыбаться и глядя Альфреду в глаза. Его футболка промокла от растаявшего снега на куртке Джонса. Иван ушёл в комнату, пока Альфред раздевался и разувался, отряхивал волосы от воды. Из кармана куртки он достал сложенные пополам билеты и засунул в задний карман джинсов. В комнате было холодно. Ваня стоял на балконе с открытой дверью, зажав между губами сигарету и рылся в карманах. Альфред подошёл к нему, ёжась от ветра, выудил из кармана зажигалку. Закурив, Ваня облегчённо вздохнул и прикрыл глаза. Снова пошёл снег. Снежинки опускались на голые руки Брагинского, заставляя тонкие светлые волоки вставать дыбом от холода. Альфред смотрел на него, улыбался как дурак и не знал, с чего начать. Ноги мёрзли на бетонном полу, носки потихоньку промокали от снега. Молчание затянулось. – Ты помнишь то утро? – внезапно спросил Иван. Альфред моргнул, глянул на него, потом отвернулся и облокотился на перила. – Я помню. – Тихо ответил он. Рассвет, асфальт. Очки, сжатые в кулаке до такой степени, что дужка погнулась, и потом ему пришлось заказывать новые. – Ты замёрз. Иди сюда. Иван сощелкнул недокуренную сигарету в снегопад, приблизился и обнял Альфреда, прижав его к своей мокрой футболке. Большой, родной, тёплый Иван. Джонсу внезапно расхотелось что-либо говорить, потому что он боялся разрушить этот момент какой-то бытовухой. С каких пор он стал таким сентиментальным? Почувствовав какое-то шевеление в заднем кармане, он понял, что разговор отложить всё же не удастся. – Ал... Что это? Так. Вот он и настал — момент истины. Теперь главное — сработать уверенно. Альфред сглотнул, собрался с духом. Посмотрел Ивану в глаза: – Это билеты в жизнь, Вань. Брагинский облизнул губы. Посмотрел на вытащенные из его кармана билеты, потом снова на Альфреда. Тот посчитал себя вправе продолжить. – Поехали вместе со мной. Уедем. Сегодня вечером. Улетим, точнее. Сестёр потом переправишь. Ты прости, что так внезапно, я думал, ещё какое-то время протяну здесь... Но теперь... Он вздохнул, отвернулся, чтобы не видеть лица Ивана и скрестил руки на груди. – Теперь... Нет ничего, что удерживало бы меня здесь. Мне плевать на работу, я вполне смогу устроиться в Америке. Есть только одна причина, по которой я не уехал ещё сегодняшним утром: это ты. Ты мне нужен, Ваня, я понял это давно, и с тех пор моя уверенность только возросла. Глупо, конечно, верить в судьбу, но по-другому это не назовёшь. Мы встретились не просто так. А если даже и просто так — какая чёрту разница? Лично мне наплевать. Я тебя люблю, Вань. – Он перегнулся через перила и заорал в опускающуюся темноту: – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ИВАН БРАГИНСКИЙ!!! А потом замер и долго боялся повернуться, чтобы не увидеть в глазах Ивана отказ. Смотрел вниз, чувствуя, что выдохся, что этот маленький монолог отнял у него кучу сил. Минуты шли. Несмотря на то, что внизу ездили машины, Альфреду казалось, что он слышит, как на них с Брагинским падает снег. Он содрогнулся всем телом, когда Иван развернул его к себе. * * * – Не знаю, что бы этот дурачок без нас с тобой делал. – Наташа с улыбкой умиления растянулась на диване, закинув на стену босые ноги. – Скажи же? Ольга скептически хмыкнула, оглядев сестру и вернулась к стопке документов. – Думаю, он бы справился. Он взрослый человек. Первую любовь как-то пережил, прошёл бы и через это. – Но кто знает, с какими последствиями. Он так замкнулся после китайца. – Надеюсь, ты ему об этом не напоминала. – Конечно, нет. Я сделала всё, чтобы он принял то решение, с которым его сердцу будет лучше жить. Ты же знаешь его: обязательно поступит по-своему, что бы ты ему ни говорил. Упрямый, как... – она замялась, подбирая подходящее сравнение. – Неважно. Ты же видишь, он Гилберта любит. – И ты сказала ему отказаться от Байльшмидта? – Именно. – Наташа с наслаждением потянулась. – Жалко, конечно, Альфреда. Очень жалко. Ольга вздохнула и потёрла уставшие глаза. Да. Жалко. Но брат-то важнее... – Ты знаешь, Нат, мне кажется, он и без нас поступил бы именно так. Он никогда не станет жить вопреки голосу своего сердца. – Все мужчины — просто большие мальчики. И Ванюша не исключение. Правда, Оль? – Правда, – с улыбкой согласилась сестра. – Выбор между внешними обязательствами и движениями сердца для него всегда был очевиден. – Безответственно как-то. – Зато честно. * * * Они бежали уже час. Штаны у Гилберта промокли на коленках, а у Людвига — сзади: в зависимости от того, кто каким местом падал в снег, навернувшись на скользкой протоптанной дорожке. Гилберт не желал сдаваться зарвавшемуся мелкому засранцу и, сжав зубы, пытался на слух различить, есть ли у того одышка. Пока что вроде не было. Зимой темнеет рано. До ночи ещё было далеко, а небо над Городом прояснилось, и в чёрной пустоте уже загадочно мерцали звёзды (из-за ярких огней города их было не очень много). Люди по пути почему-то практически не попадались. Людвиг рядом размеренно двигался, лицо его было серьёзным и сосредоточенным. Гилберт чувствовал необъяснимую нежность к этому пацану. – Mein Gott, Гилберт, смотри — вертолёт! Гилберт наивно запрокинул голову в поисках озвученной машины и не замедлил шлёпнуться задом на утоптанный снег. Людвиг, не оборачиваясь, радостно помахал ему рукой, продолжая свой путь. Никаких вертолётов, разумеется, в небе не наблюдалось. Байльшмидт крепко выругался, подхватываясь с дорожки, и рывком нагнал брата, налетая на него со спины и толкая в близлежащий сугроб. Тот явно не ожидал такой низости и начал возмущаться только тогда, когда ему за шиворот, направляемый заботливой братской рукой, посыпался снег. Людвиг зарычал — не столько от холода, сколько от неожиданности, резко потянул Гилберта на себя, и тот благополучно потерял равновесие, смачно поцеловав тот же злосчастный сугроб. Миллер смеялся, но недолго — через несколько мгновений та же участь постигла и его. Мокрые, в снегу с ног до головы, они кое-как вылезли оттуда, попутно пытаясь повалить друг друга обратно (но уже не совсем всерьёз), и уселись на хлипкую чёрную оградку, переводя дух. Гилберт вытирал лицо рукавом, смаргивая капельки воды. Людвиг в очередной раз порадовался, что перенебрёг сегодня контактными линзами. Он, конечно, ничерта не видел сейчас, но всё равно бы потерял их, даже если бы надел. – Давай до перекрёстка и обратно, – отдышавшись, сказал Гилберт. Людвиг согласно кивнул и внезапно вспомнил кое-что. – Дай мне телефон, Ивану позвонить. У меня его номера нет. – Зачем это? – подозрительно сощурился Гилберт. – Я ему должен. Да и извиниться надо: мы с тобой уехали, даже не попрощались. А ведь и правда. Оставили его одного... Байльшмидт как-то вообще не подумал об этом, когда уезжал. Сидит наверное там сейчас, курит на кухне. Гилберту стало стыдно. – Я... это. Сам извинюсь. – Он набрал номер Брагинского, встал, прошёлся туда-сюда, ожидая, пока тот поднимет трубку. Снег каждый раз приятно скрипел под рифлёной подошвой. Гудки шли слишком долго, и Гилберт начал терять терпение. Наконец Иван соизволил добраться до телефона. «Алло?» Шум, прерывистое дыхание. Бегает, что ли? – А я тоже бегаю, – самодовольно заявил Гилберт. – Слушай, Брагинский, ты... это... извини. «Вань, с кем ты там говоришь?» – приглушенно донеслось из трубки. Какой-то... знакомый голос. «Гилберт, ты чертовски вовремя, – это уже снова Иван. – Давай я тебе перезвоню, хорошо?» В трубке послышалась возня. «Он правда перезвонит, – пообещал америкос, уже не столь приглушённо. – Как-нибудь... потом». – Не надо. – Хрипло сказал Гилберт и бросил трубку. Внутри него что-то надорвалось, когда он услышал этот голос. Ему стало... не то что бы обидно... а, скорее.... всё равно? Пустота заполнила его изнутри. Не было никаких сомнений, ничего. Что ж, он больше не нужен. Значит, его больше... нет. Он подошёл к брату и кивком предложил продолжить пробежку. Людвиг нахмурился, не понимая, почему Гилберт не дал ему поговорить, но ничего не спросил. Когда они в молчании добежали до перекрёстка, светофор приветственно мигал зелёным, предупреждая о том, что переходить улицу сейчас не стоит. Машины замерли у «зебры», приготовившись рвануть вперёд, как только для пешеходов загорится красный. – Людвиг, побудь здесь. Я за водичкой сгоняю. – Он силой усадил ничего не понимающего брата на скамейку у тротуара, припорошённую снегом, и быстро пошёл вперёд, не оглядываясь. В Городе было тихо. Через мгновение Людвиг Миллер вскочил, оглушённый визгом тормозов.