Слишком человеческое

      Голубой свет так ярок, что глаза режет даже под опущенными веками. Румпельштильцхен крепче сжимает ладонь Рул, и она ощущает дрожь его пальцев. Где-то внутри копится усталость, слишком много, вот-вот хлынет через край. Рул вспоминает шерстяное одеяло и мягкую подушку на жёсткой кушетке в подсобке ломбарда, горячие поцелуи, которыми Румп осыпал её в пещере, и невольно улыбается открывающимся перспективам. Страх уходит, хочется одного: чтобы всё поскорее закончилось, и они с Румпом остались вдвоём. Замечтавшись, Рул чуть не упускает момент, когда её бывшая палочка меняет цвет, и сияние обретает нежно-оливковый оттенок. Из конца совсем-недавно-голубой-палочки вырывается переливающаяся струя, что раздваивается и щупальцами тянется к их сердцам. Рул ждёт пустоты, внезапной бедности ощущений, но сердце вдруг отзывается жаром и режущей болью, а поток магии окрашивается в алый. «Это неправильно», — хочет сказать Рул Горм, но не может произнести ни слова, только жадно хватает ртом воздух. Что-то пошло не так. Сердце плавится в невидимом огне, и палочка в руках Оливии становится насыщенно красной. Сестра Оливия роняет её, трясёт в воздухе рукой и дует на пальцы.       — Крылья, — Рул Горм, наконец, удаётся вдохнуть, и она переводит взгляд на Румпельштильцхена. Его лицо бело, словно мел, волосы на висках намокли от пота. — Крылья, — повторяет Рул, — остались при мне. — Она чувствует присутствие волшебства в стоящем рядом с ней мужчине, но на всякий случай спрашивает: — А твои?       — Ещё как, — сипло шепчет Румпельштильцхен, рассеяно оглядывая столпившихся вокруг фей.       Оливия… Матушка Оливия — всё же верховная палочка признала её хозяйкой — поднимает палочку с пола и совершает ещё одну попытку. Всё повторяется: приглушённо-зелёные лучи обретают алый цвет, Рул и Румпельштильцхен содрогаются от внезапной боли, палочка накаляется докрасна, но магия фей остаётся при них. Рул Горм не может понять, где ошибка. Она сама не раз проводила этот ритуал: ампутация волшебства обычно происходила довольно безболезненно и быстро. После четвёртой попытки ладонь матушки Оливии покрывается волдырями, а они с Румпельштильцхеном не могут устоять на ногах, и, цепляясь друг за друга, оседают на пол. Но крылья никуда не деваются. Более того — у Румпельштильцхена они обретают материальность и топорщатся под пиджаком и выбившеся из-под ремня рубашкой.       Рул Горм пытается отдышаться, плечи Румпельштильцхена ходят ходуном.       Оливия отодвигает от себя непокорную палочку, и пытается исцелить ожёг с помощью пыльцы. Но ничего из этого не выходит.       Рул Горм никак не комментирует происшедшее, лишь плотнее прижимается к мужчине и готовится к новой боли. Пожалуй, она её заслужила. Хотя бы тем, что отказалась от выполнения своего долга ради поселившегося в её сердце слишком человеческого чувства: а ведь столько лет смотрела на людей свысока, считая их привязанности — слабостью. Иногда полезной слабостью, ибо с её помощью легче было направлять их к добру, иногда вредной — множество глупостей и гадостей оправдывали любовью.       — Ещё долго? — интересуется Румпельштильцхен. Его губы искривлены судорогой, он дышит часто и неглубоко.       — Столько, сколько понадобится, — неожиданно сурово отвечает Оливия, и Рул Горм смаргивает навернувшиеся на глаза слёзы. Она вцепляется пальцами в край стола, встаёт, навалившись на эту неверную опору. С трудом выталкивает из себя слова, констатируя очевидное:       — Ритуал не сработал.       Оливия смотрит на собственные обожжённые ладони:       — Палочка признала меня… но это нарушает все правила волшебства.       Сёстры заботливо подхватывают Рул Горм под локти. Спрашивают невпопад, перебивая друг друга: «Матушка, а это больно?», «Надо бы проверить рукописи в монастырской библиотеке», «Завтра всё выяснится». Рул Горм ведут, едва не волокут к выходу из столовой — её добрые феи. Она едва успевает переставлять ноги, и, не дойдя до двери, упирается пятками в пол, разворачивается и в упор смотрит на Оливию.       — Иди в свою келью, — постановляет матушка Оливия сердито, и Рул Горм удивлённо поднимает брови. — А мистер Голд… — Оливия бросает в сторону Румпельштильцхена недовольный взгляд: — Мы не можем оставить его здесь на ночь, но и выпускать его опасно. Я думаю, он может провести ночь в гараже.       Румпельштильцхен стоит грузно навалившись на спинку стула, и не смотрит ни на Рул, ни на фей, покорно ждёт, как решат его участь.       — Сетр… — начинает некрасивая Вайолет и поправляется: — Матушка Оливия, а что если взять с мистера Голда обещание, что он не пропадёт, — и вернётся сюда завтра же.       Оливия хмыкает:       — И как мы узнаем, что он нас не обманет…       — Ну, Тёмный всегда держал слово. И мистер Голд тоже, — бойко парирует Вайолет и обращается к Румпельштильцхену: — Правда же, мистер Голд?       Он ничего не отвечает, словно не понимает, что спрашивают его. Он так и не привык к этому имени. И только когда Вайолет повторяет свой вопрос ещё раз, Румпельштильцхен коротко, судорожно кивает. Отросшие волосы мешают Рул Горм разглядеть его лицо, но её сердце больно сжимается. Это не страшно, провести одну ночь врозь, и значит так мало, когда впереди у них ещё столько дней и ночей. Но Рул боится. Не разлуки — того, что Румпельштильцхен отступится от неё. Что его уговорят, убедят, что так будет лучше — для неё, расскажут об ущербе, который он нанёс повелительнице фей своей неуместной любовью, — и та уверенность, что Румп испытывал тогда, когда они были вдвоём в пещере, исчезнет. Раствориться под напором сотни разумных доводов.       Рул Горм собирает остатки властности и сил и говорит тоном, который обычно означает, что возражать ей бесполезно:       — Нет, — Рул Горм не знает, осталось ли хоть что-то от трепета, который она раньше внушала феям, но очень надеется, что осталось. — Если Румпельштильцхен будет ночевать в гараже, то и я с ним. Если он отправится за стены обители, я тоже отправлюсь с ним. — Она говорит чётко, артикулируя, прикладывая усилия, чтобы не сорваться на крик, не быть торопливой: как бы ей не хотелось поскорее высказаться, она не должна заглушать фей, это ропот должен стихнуть. — Ритуал не лишил нас магии, — произносит Рул Горм веско, — но связал между собой. Каждая из вас знает, что означает алый, когда наше волшебство обретает такой цвет. — Рул Горм смолкает, оценивая произведённый эффект, продолжает после паузы: — Не волшебство ополчилось на нас, это мы восстали против одного из его законов — потому что не все из них известны даже мне. Если повторять попытки снова и снова, они могут привести к гибели — не только моей и моего возлюбленного, — но и того, кто проводит ритуал.       — И ты предлагаешь оставить всё, как есть? — возможно, Оливия хотела сказать это насмешливо, или сердито, но в её голосе — только растерянность. Рул Горм даже становится немного жаль её. Оливия всегда была самоуверенной и немного бесцеремонной, и будучи всего лишь старшей из сестёр, заботилась о феях и командовала ими, хотя никто не определял их под её опеку: так сложилось как-то само собой, и Рул Горм не имела ничего против установившегося порядка. Теперь же, когда Оливия по-настоящему ответственна за обитель и всё, что в ней происходит, былая уверенность пошла трещинами. Кто лучше Рул Горм знает — каково это?       — Я предлагаю не действовать вслепую, и пока причины произошедшего не ясны, подчиниться волшебству, а не пытаться подчинить его себе, — Рул Горм с трудом преодолевает несколько шагов, отделяющих его от Румпа, слушающего их разговор тихо и безучастно, так, словно к нему он не имеет никакого отношения. — Я сама готова принять деятельное участие в поисках ответа.       Рул вцепляется Румпу в локоть, наваливается на него всем своим весом. Кажется, это называется «виснуть на шее у мужчины», но Рул больше не стесняется и не стыдится. Они уходят из обители молча, и никто не пытается их остановить.       За воротами стоит чёрный кадиллак, и Румп, не говоря ни слова, распахивает перед ней дверцу, сам усаживается на водительское сидение, вставляет в панель ключ зажигания, но так и не проворачивает его, лишь молча смотрит в пространство перед собой.       — Почему?..       Она не успевает договорить, но Румп отвечает мрачно:       — Я хотел, чтобы у тебя была возможность отдохнуть. Выспаться на собственной постели. Ты в этом очень нуждаешься, — наконец он смотрит на неё, и его лицо кажется Рул грустным и жёстким, а взгляд — слишком тёмным: радужки тонут в черноте зрачков.       — А я хочу высыпаться на твоей постели. Рядом с тобой, — в голосе Рул Горм звучит вызов. — Поехали.       Румп машет перед её носом рукой, демонстрируя трясущиеся я пальцы:       — Не доедем.       — И что же ты?..       — Я собирался заночевать в машине, — нетерпеливо перебивает её Румп. — Но раз уж мы вместе, и крылья остались при нас, — он нежно касается её лба, дрожащими пальцами расправляет пряди волос, и Рул Горм подаётся навстречу, прижимается к горячей ладони. — Тут у тебя ещё осталась волшебная пыльца, — Румпельштильцхен дует ей на висок, и спустя долю секунды они оказываются сидящими бок о бок на кушетке, в подсобке ломбарда.       — Подожди, — просит Румп, — я подушку достану.       Она немного любуется им, выверенными движениями, когда он приоткрывает дверцу шкафа, взбивает подушку, откидывает покрывало — его руки всё ещё слегка подрагивают, но Рул удивляется тому насколько они красивы, и тому, что не замечала этого раньше.       — Только на этот раз ты не будешь спать на верстаке, — предупреждает она разглаживая юбку. — Мы и вдвоём тут поместимся, если потеснимся.       — Да, непременно поместимся, — соглашается Румп устало и хмыкает: — Такое ощущение, что это я был феей тысячу лет, а не ты…       Он выдавливает из себя довольно кислую улыбку и тонет в золотом сиянии, чтобы через миг обернуться крохотным феоном, расположившимся на необъятной для него подушке прямо в костюме-тройке. Он снимает брюки, взлетает, чтобы уложить их на ручку кушетки, и ворчливо спрашивает:       — Ну, что ты смотришь? Уменьшайся скорее.