Слишком человеческое

      Она целовала его. Сидела всю ночь, в ожидании, что к двенадцати часам или «с первыми рассветными лучами» Уилл сбросит лягушачью кожу, и она сможет, если не спасти его, то хоть поговорить по-человечески. Оставалось только выйти за него замуж: о, да, сначала развестись, но Белль отчего-то казалось, что Румпель на этот раз упрямиться не будет. Впрочем, это требовало времени и тоже было по своему опасно. В корейской сказке расколдованный лягушонок вместе с невестой уходил куда-то в загробный мир. А умирать Белль не хотелось.       Нет, был ещё один способ. Тот, что Белль не нравился совершенно. Сказка, записанная много раз. Братьями Гримм и не только ими. Железный Генрих. Просто слишком многое совпадало. Уилл Скарлетт во всех мирах был голодранцем и вором, не из тех парней, что просиживают за книжками, и не из тех, что облачаются в рыцарские доспехи. Но всё же, как и у железного Генриха из сказки, его сердце однажды было разбито. Пошло крупными трещинами лишь потому, что ему не повезло полюбить себе неровню - Анастасию. Об этом Уилл рассказывал мало и неохотно, но Белль знала, что Кора что-то сделала с сердцем Уилла — по его же просьбе. Ну, не бесплатно. Тем, какую цену Уиллу пришлось заплатить, Белль не интересовалась. Может быть, потому что это всё было давно. До встречи с ней.       Но теперь эта старая история снова стала иметь значение. Обручи на сердце, разбитом другой женщиной. Образ лягушки. То, что она, Белль, по рождению принцесса (в других сказках знатность невесты не подчёркивалась так однозначно). И даже то, что большая часть историй их мира в этом мире была известна благодаря двум немецким сказочникам. Всё это намекало: решение прячется в последовательном выполнении всех указанных манипуляций.       — Я должна бросить мяч в колодец? — вздыхает Белль.       Она изо всех сил старается выглядеть бодрой, но её напускной оптимизм уже никого не обманет. Слой тональника, слой крем-пудры, пятна румян на резко обозначившихся скулах. Она словно похудела за эти два дня. Руки плетьми повисают вдоль тела. Мяч найдётся в ломбарде: там можно найти что угодно. Это же просто склад многочисленных вещей, которые никогда никто не купит. Хотя… после того, как Румпельштильцхен лишился своей Тёмной сущности торговля пошла бодрее. Белль идёт эти тридцать шагов, что разделяют кафе и лавку Голда, так, словно собирается на войну. Платье на ней слишком узкое, и она чувствует, как оно по очереди обтягивает то правую, то левую ягодицу. "Пусть, — думает Белль, — пусть он поймёт, что потерял". И пусть уж лучше смотрит на её ноги, а не в лицо, может быть, не заметит следов бессонной ночи.       Белль игнорирует табличку "закрыто", толкает дверь — та оказывается заперта. Приходится лезть в сумочку за ключами. И всё же, переступая порог, Белль чувствует себя странно. Она привыкла быть здесь хозяйкой. Румпель вручил ей ключи от лавки, когда отправлялся в Неверленд, и с тех пор они всегда висели на маленьком брелоке, в виде украшенной бриллиантами золотой подковки. Для неё не было здесь ничего запретного, и даже когда Румпель отправился за черту — она продолжила вести дела. А сейчас… Всё кажется чужим. И товары расставлены по какой-то новой системе, и ценники выставлены напоказ. Румпель никогда не проставлял цены заранее, и хотя в его картотеке была зафиксирована примерная стоимость каждого хранящегося в лавке предмета, он предпочитал, чтобы редкие посетители спрашивали его о цене лично. И чаще всего она оказывалась выше проставленной в картотеке. «Нужно запрашивать столько, сколько человек готов заплатить,» — поучал он когда-то Белль. Видимо, его обновлённая версия была иного мнения.       Ящик с детскими игрушками прячется под прилавком. Белль склоняется над ним — и резинки чулок вылезают из-под платья. Смотреть на это некому, и она, не обращая внимания на то, как выглядит со стороны, перебирает глиняные свистульки, серебряные бубенцы — явно родом из Зачарованного Леса, соседствующих с ними целлулоидных пупсов с клеймёными пятками — «Сделано в США», бубны, берестяные шуршалки, гладкие диски йо-йо… Наконец Белль добирается до мячей, и среди каучуковых, сшитых из шёлка, деревянных — находится и золотой. Полый, звенящий. Он покрыт пылью и стружками, и Белль кажется не очень хорошей идеей положить этот грязный предмет в свою сумку от Биркин, которая стоит, пожалуй, подороже полого маленького мячика из жёлтого, не самой высокой пробы, золота.       Белль сердито поджимает губы и оглядывается в поисках тряпки. В зале её предсказуемо не оказывается, и Белль, решительно откинув занавеску, входит в подсобку. Тряпки, губки, щёточки от пыли и даже замша для полировки имеются здесь в достаточном количестве. Белль шагает к верстаку, и использует висящее на нём старое полотенце. Ей всё ещё жутко от того, что предстоит. Но она успевает отметить распахнутую створку шкафа, и лежащее на полке небрежно свёрнутое постельное бельё, рассыпавшиеся по кушетке шпильки, которые никак не могут быть её собственными, аккуратно прикрытую салфеткой стопку тарелок на верстаке и щипцы для завивки волос рядом с розеткой. В общем, Белль ощущает — присутствие женщины. Отчасти, это всё упрощает. На этот раз возвращаться к Румпелю она не собиралась, но Белль становится неожиданно обидно от этого очередного обмана. "Нет никакой истинной любви," — звучит у неё в ушах голос Румпеля. «Ладно, золотой мяч у меня уже есть», — бормочет Белль, суёт очищенный шарик в сумку, и поспешно покидает лавку.       То, что на сей раз попытка будет удачной, становится ясно почти сразу. Всё складывается так, как написано в книжке. Уилл спасает золотой мячик, пусть и не из колодца, но из слива ванной, подкатывает его к Белль, прижимает к эмалированной поверхности влажной пятнистой лапкой и требовательно квакает. Зрелище умилительное, но Белль надо восстановить сказочную ситуацию, и поэтому, вместо того, чтобы взять лягушонка на ладонь и погладить по спинке, она хватает шарик, со всех ног бежит в комнату и даже закрывает за собой дверь.       Ждать долго не приходится. Скоро под дверьми раздаётся назойливое «Ква!», и вот уже Белль спешит на звук, устраняет вставшее между ними препятствие, даёт поиграть в свои игрушки — брелок, пудренницу и золотистый тюбик с тушью для ресниц. Её тошнит от вида ползущих по еде полудохлых мотылей, но пункт — есть из одной тарелочки — тоже выполнен. И то, что Уилл до того безучастный ко всему, что она проделывала, показывает свою глубокую вовлечённость в происходящее, подаёт реплики, пусть и не понятные Белль, в нужные моменты совершает нужные действия, доказывает — Гримм не сказку записали, а магический ритуал, и он действует, действует прямо сейчас. Белль понимает это, но всё равно со страхом ждёт наступления сумерок. Голова раскалывается — то ли это плата за магию, то ли последствия ночи, проведённой без сна. Ей бы прилечь, но Белль тянет время, а оно неумолимо движется вперёд.       Наконец, сумерки за окном переходят в ночь, и красавица-принцесса, облачённая в одну лишь полупрозрачную сорочку, сажает лягушонка на специально приготовленную для него подушку на полу, а сама ложится на пышную постель. Ну, постель не такая уж пышная, а лицо Белль посерело от усталости - остаётся только надеется: несмотря на досадные мелочи, магия сочтёт, что всё условия соблюдены. Уилл квакает своим новым нежным голоском и без всякой подсказки запрыгивает на кровать.       Белль ссаживает его обратно на подушку и дожидается, когда он запрыгнет снова.       — Противный лягушонок, — говорит Белль не своим, капризным голосом и опять водворяет Уилла на подушку.       Он квакает и в последний раз забирается на тёплую постельку принцессы. Белль берёт его поперёк тельца как всегда бережно, стараясь не повредить.       — Сейчас ты получишь, противный лягушонок! — произносит она текст, но голос её дрожит так же, как и рука.       Это просто — бросить его в стену, и тогда лягушка умрёт, а Уилл заново родится. А если нет?       Белль смотрит на стену, замахивается, примериваясь и чувствует как лягушачье тельце обмякает в её ладони. Она мысленно считает «Раз, два, три!», она готовится швырнуть, что есть силы, но кулак отказывается разжиматься, только лягушачьи лапки мотает в воздухе.       Белль опускает руку на покрывало. Разгибает пальцы, и смотрит, как Уилл сползает с ладони. Может быть, ещё не поздно, но она не может, не может… Слёзы, копившиеся в уголках глаз, наконец проливаются, но это не важно, важно другое — она не сделала, не смогла, из-за её нерешительности Уилл навсегда останется лягушкой. — Прости меня, — бормочет она еле слышно и тонко всхлипывает. — Это так страшно, и я… Я всегда была храброй, всегда была героем, героем для всех, а для тебя — не вышло. Прости меня, Уилл. — Она закрывает лицо руками, чтобы не видеть его треугольной головки, выпуклых глаз, влажной шкурки. Она плачет, потому что это всё — её вина. Она струсила. Белль глотает слёзы и обещает: — Я тебя не оставлю. Хочешь, спи со мной в одной постельке, хочешь в террариуме, мне всё равно… Я не оставлю тебя… Я о тебе позабочусь… Белль размазывает по щекам слезы, в глазах щиплет, и ей приходится прикладывать усилия, чтобы дышать. А когда кто-то сдавливает её в объятьях, Белль сначала вскрикивает от неожиданности, а потом поднимает заплаканные глаза и видит перед собой Уилла. Своего Уилла, затянутого в нелепый гидрокостюм. Он на секунду разжимает объятья, чтобы стащить с лица маску и зашвырнуть её куда-то на пол, и смотрит на неё. Он мокрый и взъерошенный, на лице — красный вдавленный след от резинки, а на подбородке среди отросшей светлой щетины видны подсохшие царапины. Но Белль кажется, что никого прекраснее она в своей жизни не видела. И она кладёт руки ему на плечи и тянется за поцелуем солёными от слёз губами. *** Румпельштильцхен захлопывает книгу, нажимает на квадратик на экране. И тянется к новой. Читать ему совершенно не хочется, горло болит, голос охрип, и он уже давно перестал понимать, каков был план и зачем всё это надо. Чтобы их с Рул обратили в людей? Ему и феоном бы жилось неплохо, если бы не дурацкий договор с Тёмной. Чтобы открыть тайны Мерлина? Но в этих тайнах чёрт ногу сломит! Но он всё равно открывает ещё одну книгу и радуется хотя бы тому, что в ней шрифт не рукописный. Румпельштильцхен нажимает на треугольничек и начинает «запись 22»: — После короткого весеннего дождя асфальт блестит, и воздух пахнет уже не гарью, а озоном. На Мейнстрит безлюдно: обыватели после чреды страшных событий отсиживаются по домам, а «золотая сотня Сторибрука», как за глаза называли приближённых к семейству Прекрасных людей и нелюдей, сейчас в мэрии, на собрании, которое Рул Горм только что поки… Румельштильцхен чувствует, как ему на плечи мягко опускаются маленькие женские руки. А потом Рул и вовсе обнимает его, кладёт голову на плечо. — Может быть, на сегодня хватит, — шепчет она, и её тёплое дыхание щекочет ухо. — Ты мне запись испортила, — ворчит Румпельштильцхен, — придётся с начала начинать. Он ловит её ладонь, оглаживает пальцы. — Ну, хорошо, завтра, — соглашается он с фальшивой неохотой и выключает диктофон. На сегодня — действительно достаточно. Их губы встречаются, и они с Рул целуются так долго, что воздух в лёгких кончается. Наконец, оторвавшись от неё, Румпельштильцхен спрашивает с лукавой полуулыбкой: — Полетим? — Полетим.