Слишком человеческое

      Румпельштильцхен никогда бы не разобрался в мелком витиеватом почерке, которым заполнены журналы с каталогом товаров, если бы не Генри. Мальчишка прочитывал вслух очередную запись, и они отыскивали среди залежей вещей — в подсобке, зале или в чулане, соответствующий предмет. После чего Генри вписывал название в новый каталог крупными печатными буквами. С этим Румпельштильцхен тоже вряд ли справился бы самостоятельно: когда-то он гордился тем, что может написать своё имя, но в данном случае этого умения было явно недостаточно. Его немного удивляло то, что Генри просиживал с ним по два-три часа: Генри, конечно, был отзывчивым и добрым мальчишкой, но он был мальчишкой, а Румпельштильцхен знал, что в тринадцать лет можно найти себе занятие поинтереснее, чем сидеть в пыльной лавке с потерявшим память дедом и перебирать старые записи и не менее старые предметы. Даже Бей стремился улизнуть от домашних обязанностей, то и дело сбегая «чуть-чуть погулять» именно тогда, когда приходила пора пропалывать огород или поить овец. Генри же почти каждый день заходит к нему в лавку после школы.       Вот и сейчас, отыскав ящик с шахматами из слоновой кости, Генри расставляет фигуры по доске, проверяя «комплектность».       — Почему ты мне помогаешь? — Румпельштильцхен всё-таки задаёт вопрос, вертевшийся у него на языке последние несколько недель.       Генри надувает щёки, выдыхает тоненькую струю воздуха и делает вид, что очень занят выстраиванием в линию маленьких, искусно сделанных лошадей и слонов: отвечать ему не хочется, это видно, но Румпельштильцхен проявляет настойчивость:       — Всё-таки почему?..       — Ну-у-у, — неохотно тянет мальчик, — ты вроде как мой дедушка.        — Хорошо, — да, Генри его внук, в это Румпельштильцхен поверил почти сразу. Не мог не поверить: сходство было слишком очевидным, и обманчивым, ограничиваясь одной только внешностью. — Наверное, я не тот, родством кем стоило бы гордиться, — Румпельштильцхен грустно улыбается. — Есть ещё какая-то причина?       Генри отрывает взгляд от разделённого на тёмные и светлые квадраты игрового поля:       — Знаешь, дед, порой мне кажется, ты не так уж и изменился.       Румпельштильцхен усмехается:       — Жаль, я не могу судить об этом. Так ты скажешь, или… это что-то, о чём мне нельзя знать?       Он уже готов к ответу «да, нельзя», и нисколько на этот ответ не обидится, ибо разве мало может быть у мальчика тем, на которые говорить совсем не хочется. Всё же странно, осознавать себя дедом, когда свой собственный сын остался в памяти таким же тринадцатилетним мальчишкой. Он смотрит на то, как на лице Генри лукавое выражение сменяется растерянностью. Как мальчик подпирает подбородок рукой и смотрит уже не на деда, а куда-то мимо.       — Ну, в этой лавке не только просто товар, тут полно всяких волшебных штук, — начинает Генри тихо, и Румпельштильцхен согласно кивает, — и ты знаешь, что случилось с моей мамой. Мамой Эммой, — уточняет он зачем-то. — Вот я и подумал, вдруг что-то из этих волшебных штук может помочь моей маме.       Генри говорит последние слова так, что Румпельштильцхену вдруг очень хочется положить ладонь на его коротко остриженный затылок, притянуть к себе, но рука, почти опустившаяся на мальчишескую голову, вздрагивает и застывает в воздухе.       — Понимаю, — Румпельштильцхен резко вдыхает в воздух. — Надежда есть всегда. Я по крайней мере сейчас понимаю в этом меньше твоего, но ты можешь взять эти записи домой и изучить их там. Тебе не обязательно…       — Правда? — Румпельштильцхен почти завидует загоревшемуся в глазах Генри энтузиазму. — То есть это не значит, что я тебя брошу — наедине со всем этим барахлом, — тут же пытается оправдаться мальчик, вызывая у Румпельштильцхена ещё одну грустную улыбку.       — Даже если и бросишь, наверное, помочь маме сейчас важнее.       — Ну да… — соглашается Генри.       — Что ж, — Румпельштильцхен направляется к шкафу, в котором хранятся тетради с описью «барахла», — Мне без тебя от этих записей всё равно толку нет.       Генри прижимает тетради к груди и смотрит на Румпельштильцхена с радостным изумлением. Прежде чем позволить мальчику уйти, Голд задаёт ему ещё один вопрос, потому что больше задать его некому. О, да, он спрашивал Белль, но та была слишком занята — книгами, поисками портала в Камелот, общением с какой-то русалкой, и потому всё, что ему удалось узнать это — «Румпель, у нас достаточно денег, чтобы о них не думать», и «Румпель, если тебе что-то надо, просто скажи». В общем-то, ему обычно не надо ничего. Во всяком случае ничего из того, в чем он нуждался, нельзя было купить за деньги. Но на этот раз…       — Генри, скажи, насколько я богат?..       — Дедушка?! — видимо, сегодняшний день для Генри стал днём открытий. — Да ты самый богатый человек в городе.       — Ну, это звучит не слишком точно, — замечает Румпельштильцхен, — и я не хотел бы, чтобы случилось так, что в один прекрасный день мы оказались без штанов на улице.       — Так, — Генри явно не терпится покинуть лавку, — лучше это с бабушкой обсудить.       — Похоже, — Румпельштильцхен обводит рукой невидимую сферу, — она не слишком доверяет мне в этом вопросе, — хотя, пожалуй, Белль вообще не очень-то ему доверяет и иногда ведёт себя с ним так, словно он потерял не память, а рассудок. — Генри, скажи, если я куплю новые окна — двадцать новых окон — и ещё заплачу стекольщикам за установку… сте-кло-па-ке-тов, — последнее слово Румпельштильцхен произносит почти по слогам, — это не разорит нас?       — Дед! — брови Генри взлетают так высоко, что чуть не скрываются под чёлкой, — да даже если ты двести окон купишь и двери к ним в придачу — не обеднеешь!       — Это я и хотел узнать, — Румпельштильцхен невольно улыбается, глядя на то, как быстро сменяются выражения на лице мальчишки. — Ну, беги, беги, не буду тебя больше задерживать.       Генри запихивает тетради в свой рюкзачок и уходит. А Румпельштильцхен собирает шахматы в коробку и думает, какой бы повесить на них ценник. Так, прикидывает он, если какая-то фарфоровая плошка стоит сто пятьдесят долларов, то эти фигурки никак не могут оказаться дешевле. Пусть не все они костяные — половина вырезана из тёмной твёрдой древесины. Ещё какое-то время Румпельштильцхен позволяет «всему этому барахлу» занимать свои мысли, и даже выводит на ценнике наобум — «180.50», и, пока нет покупателей, идёт перебирать шкафы, хотя бы ту часть их содержимого, в которой он может разобраться самостоятельно — одежду, посуду. И отчасти ему даже проще одному. Проще думать, что, как бы то ни было, он делает то, что должен делать. Проще не думать о другом. Проще, чем в присутствии Генри. Гораздо проще, чем пустыми вечерами в пустом и огромном розовом доме. Но, — напоминает себе Румпельштильцхен, — сегодняшний вечер не будет таким уж пустым, потому что у него есть одно дело.