Слишком человеческое

В прошлой жизни — той жизни, которую он помнил, Румпельштильцхен не часто практиковался в мытье полов — в его доме они были земляным — и теперь ему приходилось осваивать этот навык заново. Ничего особенно сложного в нём нет; поэтому, закончив с торговым залом и убедившись, что воды в ведре осталось много, и она ещё достаточно прозрачная, Румпельштильцхен решает заодно вымыть и подсобку. За этим занятием его и застает призывный звон колокольчика. Подавив порыв поспешить на встречу возможным покупателям, Румпельштильцхен аккуратно, так, чтобы ни капли не пролилось на вычищенные башмаки, выжимает тряпку, расправляет её, вешает на край ведра, надевает пиджак и уже потом выходит в открытую для посетителей часть лавки. У прилавка стоит женщина с убранными в высокую причёску светлыми волосами, в шляпе и сером брючном костюме, а вдоль витрин, рассматривая товар, бродит другая — значительно моложе, темнее, ниже ростом, какая-то растрёпанная. — Могу я вам помочь? — приветствует их Румпельштильцхен. Брюнетка никак не реагирует на его слова, продолжая изучать содержимое витрин, а блондинка как-то нехорошо усмехается и решительно выдыхает: — Можешь. Нам нужен хрустальный глобус. — Простите, что? — слегка склоняет голову к плечу Румпельштильцхен. — Не могли бы вы пояснить? Женщина ещё шире улыбается каким-то своим мыслям, обводит лавку взглядом и наконец отвечает: — Земной шар, только маленький, как круглая карта… Но из хрусталя. Румпельштильцхен кивает: — Из хрусталя, вы говорите? Это, должно быть, стоит недёшево. Я. — Так он здесь? — нетерпеливо перебивает его рассуждения женщина. — О деньгах можешь не беспокоиться. Румпельштильцхен незаметно вытирает руку о брюки и раскрывает толстую тетрадь, лежащую на прилавке: — Я не знаю, найдётся ли у меня такая вещь, я должен свериться с каталогом. Молодая женщина отрывается от созерцания часов с кукушкой, и, обернувшись, обращается к своей спутнице: — Так что, выходит, он, реально, что ли, всё позабыл? — девушка произносит это шёпотом, но шёпотом громким, рассчитанным на то, что тот, о ком идёт речь, тоже услышит и слова, и сокрытую в них насмешку. — Как видишь, — понизив голос, отвечает ей блондинка, и тут же добавляет громко: — Ну, есть глобус в твоём каталоге? — Простите, — произносит Румпельштильцхен, делая вид, что вглядывается в записи. — Это не так быстро. Подождите немного. Он прекрасно помнит это маленькое подобие их мира, хрустальную карту, она стояла в одном из шкафов в подсобном помещении — ошибки быть не могло. Но признаваться в этом и предлагать товар покупательницам он не спешит. Не потому, что ему ещё не была назначена цена — он бы как-нибудь сообразил, как выйти из этой ситуации. Румпельштильцхена смущает другое — перед ним были женщины, всего лишь женщины, пришедшие в лавку, чтобы купить какую-то безделушку, но он ясно чувствовал исходящую от них угрозу. Что-то было в них такое, из-за чего хотелось бежать со всех ног. И продавать им то, за чем они пришли, Румпельштильцхен не собирается: не сегодня. Девид — шериф, следящий за порядком в этом густонаселённом городе, предупреждал: в лавке — помимо самых обыденных вещей — хранятся и волшебные предметы, которые могут представлять серьёзную опасность в злых или неумелых руках. Девид просил лично оповещать его обо всём странном, что он найдёт, а так же и о тех посетителях, которые будут пытаться купить или выменять волшебные артефакты. Обращаться каждый раз к шерифу Румпельштильцхену не хотелось — он предпочитал держаться подальше от блюстителей закона, поэтому прежде чем выставить на продажу вещи, казавшиеся подозрительными, обычно советовался с Генри или Белль. Румпельштильцхен переворачивает ещё одну страницу и поднимает голову на посетительниц: — Может быть, — предлагает он задумчиво, — вам подойдёт другая круглая карта — пустая внутри, оклеенная бумагой… Такую я припоминаю. — Нет, — резко возражает блондинка. — Тогда, к сожалению, я ничем не могу вам помочь, — Румпельштильцхен прижимает руку к груди. — Глобус должен быть здесь. — Давайте поступим так, — он старается сохранять спокойствие и, кажется, внешне это ему удаётся, — Если вещь, которую вы ищете действительно есть в магазине, я со своей стороны приложу все усилия, чтобы её найти для вас. А вы зайдёте завтра, или послезавтра, и тогда… — Мама, — поворачивается к ним девушка, — может быть, стоит поговорить с ним по-нашему? — Не сегодня, милая, — мягко отвечает женщина и более требовательно, обращаясь уже к Румпельштильцхену, добавляет. — Мы зайдём завтра. — До завтра, — улыбается он доброжелательно, но едва за покупательницами закрывается дверь, улыбка уступает место озабоченности. Может быть, стоило не обращать внимания ни на какие дурные предчувствия, и просто отдать этим дамам искомую вещицу, запросив за неё какую-нибудь относительно небольшую цену. В конце концов, это не его дело, кто они, и зачем им понадобился этот предмет. Может быть… Румпельштильцхен вздыхает. Надо рассказать о произошедшем Белль. Он набирает её номер, хотя уверен, что всё проделал как надо, голос его жены не звучит в телефоне — из коробочки раздаётся лишь прерывистый писк, и тот вскоре затихает. Следующая попытка тоже не приносит результата. Румпельштильцхен возвращается в подсобку, где первым делом вынимает хрустальный глобус из шкафа, и перекладывает его в одну из стоящих под столом коробок, для надёжности завалив предмет ещё несколькими вещами. Затем относит в чулан ведро, швабру и тряпки. Раз с помощью телефона добраться до Белль не получается, придётся прогуляться до библиотеки, решает он. Тем более библиотека совсем рядом, только дорогу перейти. Но его новой жены нет и там. Какое-то время Румпельштильцхен стоит перед закрытой дверью. Озадаченно трёт переносицу: на сегодня собрания в мэрии не намечалось, а значит Белль, скорее всего, дома. Участок ближе, и Девид сам просил извещать его о подобных случаях, а пеший путь до особняка, находящегося в пригороде, занимает около двух часов, значит, вернуться сегодня в лавку уже не успеет. Торговля и так шла довольно вяло, но вдруг его подозрения напрасны, никакой опасности нет, а этот глобус — просто безделушка? Румпельштильцхена недолюбливают, он и не ожидал иного, но выставлять себя ещё и на посмешище ему не хочется. А Белль… Пусть он никак не мог ощутить её близкой, и «полюбить заново», как обещал Генри — всё-таки она — своя. Некстати вспоминается Мила. И почему-то — обитель фей. Что, если обратиться к ним? Они же должны понимать во всех этих магических штучках? Он вспоминает Рул Горм, сидящую на влажной земле, из гладкой причёски выбился локон, а на лбу, у основания волос — красное пятно. Хочется охладить покрасневшую кожу собственным дыханием, а потом коснуться губами — легко, мимолётно. Он вспоминает, как Рул Горм колебалась несколько мгновений, прежде чем вложить свою ладонь в его протянутую руку, и как непринуждённо, словно так и надо, взяла его под локоть, увлекая к скамейке. Ну да, феи разбираются в магии, во всяком случае, должны. А он ищет повод, чтобы… Румпельштильцхен ощутимо прикусывает нижнюю губу и направляется к дому. Тротуар гладок и чист, на улице в кои веки солнечно и почти тепло, да и такое ли срочное дело? Теперь, когда Румпельштильцхен не чувствует на себе пристального взгляда двух пар глаз, ясных голубых, и карих, горящих каким-то странным тёмным огнём, тревога ощущается приглушённей и тише. В голову лезут обрывки мыслей, слова, значения которых он недавно узнал, полузабытые образы из прошлого, картинки из книги Генри. Он старается идти быстрее, но всё равно идёт слишком долго. Жаль, что он так и не научился управлять автомобилем, или, во всяком случае, освоил это недостаточно хорошо. Когда Белль по дороге из библиотеки заходит в лавку, они доезжают до дома за четверть часа, и всё это время Белль говорит, говорит, и её слова, не требующие ответа, заполняют голову, не оставляя пространства для его собственных мыслей и воспоминаний. Слова, к которым он не имеет никакого отношения. Когда Рул Горм рассказывала ему о его жизни под проклятием, Румпельштильцхен впервые — нет, не то, чтобы поверил, было бы странно, если бы все сговорились врать ему, поверил он раньше — а узнал себя в том монстре, убивавшем людей бездумно, как попавшихся в силки птиц. Может быть, потому что Рул Горм говорила не о злодеяниях, или не только о них. Но от этого узнавания Румпельштильцхену не стало легче, только больнее… Когда Румпельштильцхен доходит до дома, он несколько медлит у входа и не кричит с порога: «Белль!» Он ненадолго прикрывает глаза, чтобы успокоиться, чтобы тоска по другому дому — настоящему — не разорвала его пополам. Белль дома — вот торчат из стойки с обувью её синие туфли с острыми каблуками и пальто висит на вешалке. Белль дома, а значит, он спросит про глобус, и тишина этого такого нелепо большого для двоих строения наполнится звуком голосов. Он спросит её про этот глобус. И странных женщин. Даже если Белль снова отругает его — за то ли, что он поднял панику по нестоящей причине, за то ли, что не пошёл сразу к шерифу; даже если так, уж лучше выслушивать её упрёки, лучше раздражение, чем тоска, с ним справиться проще. Внизу Белль нет, и он поднимается наверх, не решаясь нарушить тишину первым. Сейчас Белль выйдет навстречу со своим неизменным «Румпель», но она не выходит, хотя её голос и раздаётся из спальни: — Я тоже, — он слышит, как Белль смеётся. — Правда. — Почему же ты тогда с ним? — переспрашивает мужской голос. — Я его жена. Как я могу оставить его сейчас? Он как ребёнок. Без меня он пропадёт. — Угу, — недовольно произносит их невидимый гость, — и поэтому ты спишь с ним в одной постели. В качестве гуманитарной помощи! — Ну, зачем ты мне это говоришь, зачем? Именно сейчас! — голос Белль звучит обиженно. — Если хочешь знать, он меня даже не трогает… И твоя ревность — это даже смешно. Я его не люблю. — Ладно, забудь. У нас есть ещё полчаса? Румпельштильцхен не слушает, что они скажут дальше, он разворачивается на верхней ступеньке лестницы и спускается вниз. Выходит из дома. Ему должно быть всё равно: он ведь не любит её. И на людях даже почти стыдится того, как она одевается и говорит. С трудом сдерживает глухое раздражение, которое время от времени поднимается в нём лишь от одного звука собственного имени из её уст. Ему должно быть всё равно — но ему обидно. Обидно, что даже несмотря на огромный дом, ледник, забитый мясом и рыбой, этот дурацкий бесполезный сад, он так и остался — чёртовым неудачником. Он стоит на крыльце с полминуты, по-новому смакуя это чувство, а после с грохотом захлопывает дверь.