Слишком человеческое

      Белль потёрлась о него всем телом: сквозь тонкую рубашку он ощутил чуть царапающие прикосновения жёсткого кружевного лифа, скрывающего под собой полную женскую грудь, живот горячий и мягкий, что сначала вжался в него, а потом опустился ниже, к паху. Румпельштильцхен перенёс на трость вес, свободной рукой жестче обхватил женскую спину: чтобы удержать, если Белль вдруг вздумает сбежать без объяснений или упасть на пол безвольной кучей тряпья.       — Продолжим вечером, — проговорил он, почти касаясь губами её уха; обернулся, через плечо оглядев разорённую гардеробную. — Я ещё не закончил здесь…       Румпельштильцхен замер, ожидая ответа: он почти хотел, чтобы Белль велела ему убрать руки и сказала, что никакого продолжения не будет… А потом можно говорить себе, что он сделал всё, что мог — дурацкие, привычные, навязшие на зубах слова, но обычно от них становилось легче. Белль переступила, покачнувшись на своих каблуках, наваливаясь на него, откинула голову назад, чтобы встретиться с ним глазами: у неё были голубые, отливавшие в синеву радужки вокруг чёрных, глубоких зрачков.       — Ты можешь закончить позже, — пухлые губы неестественного вишнёвого оттенка подрагивали, и непонятно: собирается Белль заплакать или улыбнуться.       Румпельштильцхен хотел что-то ответить. Наверное, стоило настоять на том, что ему нужно разобрать одежду. Не только потому, что так он получил бы отсрочку до вечера, но и оттого, что, действительно, никогда не любил оставлять дела незавершёнными. В горле было сухо, и только, перехватив взгляд жены, он понял, что снова облизывает губы, и мысленно отругал себя за то, что этим выдал своё волнение. В ушах звучал голос Белль: чуть обиженный, капризный, адресованное не ему: «Глупый, я люблю — тебя». Если бы Румпельштильцхен хотел отомстить, сейчас было самое время сказать что-то вроде: «А как же любовь». Нет, нельзя, это жестоко. Белль не сделала ему ничего плохого. Она, действительно, заботилась о нём, по крайней мере поначалу: учила справляться с «молниями» на брюках, повязывать галстук, пользоваться газовой плитой, стиральной машиной, всем этим «неволшебным волшебством». Даже принимая в их постели того вора, Уилла, она не хотела сделать больно мужу, только себе хорошо. Румпельштильцхен сморщил нос: «Слишком много думаешь, Румпель». Так говорила Клото, одна из старух, вырастивших его, когда ему, ещё мальчику, случалось замечтаться, и отвешивала подзатыльник.       — Если хочешь, — ладони Белль легли ему на грудь, — мы можем не останавливаться.       Румпельштильцхен взглянул на неё мутно, невидяще. Хочет побыстрее покончить с этим? Или сегодня для него этот раз будет первым с ней, а Белль помнила: он забыл, что было между ними. Может быть, она скучала? Он так и не произнёс вслух ничего из того, что собирался, просто склонил голову ниже, пряча взгляд, но Белль истолковала жест по-своему, приняв за согласие:       — Только сходи в душ.       Он едва не рассмеялся, но кивнул:       — Ты тоже.       В душе тёплые струи упруго били по плечам, затылку, стекали по лицу. Румпельштильцхен уже почти не понимал, зачем он всё это затеял, но не мог остановиться, прервать начатое движение. Он жалел о своем уходе из лавки: там, в одиночестве — после закрытия обычно никто не приходил — он мог оплакивать Бея; или перебирать вещи, стирать пыль с витрин и отмывать пол в торговом зале, составлять каталог, подсчитывать дневную выручку. Он старался жить так, чтобы никому не быть в тягость, и у него получалось всё лучше — буквы теперь быстро и охотно складывались в слова, а с цифрами ему и раньше приходилось иметь дело. Ещё в мастерской стояла прялка — исправная, хорошая, дерево казалось отполированным, а колесо было больше и шире, чем у той, что была когда-то у него. Хотя Румпельштильцхен и нашёл в кладовке уже чёсанную шерсть, прясть он никогда не садился. Ему сказали, что пряжу в этом городе у него никто покупать не будет, а, значит, прядение — лишь пустое напоминание о времени, когда Румпель знал, кто он есть, а Бей ещё не лежал под тяжёлой могильной плитой. Но всё же изредка Румпельштильцхен смотрел в тот угол, или, проходя, мимолётно касался обода, и от этого, как ни странно, ослабевал тугой узел в груди.       Стенка кабины больше не холодила спину, вода хлестала, оставляя на коже красные следы. Интересно, почему душ, — отстранёно думал Румпельштильцхен, наблюдая за тем, как струи, сталкиваясь с жёстким белым поддоном разлетались на сотни брызг, паром поднимались выше, изморозью оседали на раздвижных створках. В доме была комната с ванной, пусть и не находившаяся в непосредственной близости к спальне, но Белль неизменно посылала его сюда, под этот горячий искусственный ливень. Это как-то связано с тем, что он позабыл? Он вжался лбом во влажный пластик, сдавил тюбик шампуня, и тот с хлюпаньем изверг из себя своё склизкое содержимое. Тюбик упал куда-то под ноги. Румпельштильцхен мылил волосы, шею, жмурился, но пена всё равно стекала по лицу, проникала под веки и щипала довольно ощутимо. Почему-то мысль о том, что ему предстояло не приносила ни радости, ни возбуждения… Да и его девочка-жена вряд ли пылает к нему страстью.       «Это ничего не значит», — всплыл в его памяти сдержанный и мелодичный голос. Ничего не значит. Его желания ничего не значат. Ничего. Рул говорила так убеждённо, а потом плотно сомкнула губы — тёмные и без всякой краски — и их уголки опустились вниз — улыбка наоборот. А потом она заплакала, потому что её собственные желания тоже не имели значения. Так хотелось коснуться губами распухших век, сцеловывать каждую слезинку, пока они не иссякнут. Но он не посмел, только прижимал её к себе так крепко, как мог. Фея пахла дождём, дымом, и немного вишнёвым цветом, и мылом, под всем этим прятался её собственный запах: ни цветов, ни озона, ни волшебной пыльцы, женский, человеческий.       Румпельштильцхен не заметил, как сполз вниз, и чуть ли не удивился, обнаружив себя на плоском белом дне кабины. Вода, стекавшая по лицу и плечам, уже не была мыльной, и её струи здесь, внизу не хлестали так больно и упруго. Он сидел, облокотившись спиной на скользкую стенку, ноги были скрещены в лодыжках, а до того безжизненно свисавший между бёдер член напрягся и отвердел. Последнее не было столь уж неожиданным: в мыслях о фее восхищение порой смешивалось с вожделением, вожделение граничило с нежностью. Румпельштильцхен не понимал, как одно перетекает в другое, и не мог противится этому. По правде, даже не пытался, но сегодня он не должен думать о ней… Только не тогда, когда он будет… Он скривился от отвращения, которое не желало укладываться в слова, с рыком долбанул кулаком в одну из створок душевой. Сегодня он не должен, не должен вспоминать Рул Горм, только не в постели с Белль, не должен пользоваться её образом, чтобы… Дело даже не в том, что это напоминало предательство, хотя так оно и было. Он не хотел замарать бережно хранимые воспоминания, словно понимая, что поступив так, он сломает что-то хрупкое и нежное, что ещё было в нём, и по какому-то недоразумению до сих пор осталось не сломанным.       Румпельштильцхен поднялся, нажал на рычаг, отключающий воду. Он накинул на плечи тяжёлое махровое полотенце и, сжав зубы, натянул пижамные штаны: ткань неприятно липла к мокрым ногам. До спальни, где его ждала жена, всего пять шагов, можно пренебречь одеванием, но ощущение собственной наготы ему не нравилось.       — Я готов, — сказал он в пространство, скорее самому себе, чем в надежде, что Белль услышит его слова, и вышел в пахнувший прохладой коридор.

***

      Румпельштильцхен надеялся, что вода смоет с Белль запах духов, но напрасно: приторный аромат въелся в кожу, в волосы. Сейчас, рассыпавшись по плечам, они укрывали молодую женщину чуть ли не до пояса — это было красиво; на лице больше не было краски, и без густо подведённых глаз, малиновых губ и ярких пятен румян на скулах, превращающих её лицо в подобие маски комедиантки, Белль казалась даже хорошенькой. И очень юной. Румпельштильцхен в очередной раз мысленно вздохнул: неужели, эта тьма, что хозяйничала в его сердце два столетия, помимо всего прочего лишила его рассудка — как он мог женится на таком ребёнке? Белль склонилась к нему так близко, что её дыхание щекочет лицо:       — Ты говорил, что готов?       Из-за рта у неё пахло мятой — запах резкий, но приятный. От Милы — в те ночи, когда они были вместе, а не просто спали на одной постели, соприкасаясь спинами — пахло кислым вином и луком; он так и не узнал, зачем она ела лук в те дни: чтобы заглушить запах выпивки, или чтобы муж, отвращённый горечью, не лез с поцелуями? Ему и впрямь был интересен ответ, но спросить Румпельштильцхен так и не решился, не хотелось вопросом разрушать подобие согласия между ними. Как бы то ни было, перегар, которым Мила дышала было не перебить ничем, а целовать, он её всё равно целовал: с этого всё обычно и начиналось; к тому же пока их губы соприкасались, Мила молчала, воздерживаясь от ехидных замечаний.       — Мята, — пробормотал он чуть слышно. Конечно, не мята, а та кашица, которой Белль чистит зубы. А мяту, мяту неплохо бы посадить на заднем дворе вместо фиолетовых цветов, что растут на клумбах.       — Что? — переспросила Белль тонко. — Ты что-то сказал?       — Не-е… не помню. Я готов… а ты?       — Не знаю, — голос Белль звучал пронзительно и ломко, но он положил ладони жене на ключицы и опрокинул её на спину. «Хуже от этого точно никому не будет?» — Румпельштильцхен успел спросить себя об этом, но даже не стал пытаться отыскать ответ: закрыл глаза, и все мысли отступили, растворились в темноте.