Эти странные дни

      Уроки в музыкальной школе, в которую Таня ходила три раза в неделю после учебы, заканчивались ровно в шесть вечера.       В музыкалку по классу фортепиано она ходила вот уже как восемь лет и должна была ее окончить уже в этом году. И не то чтобы она была откровенно хорошей пианисткой, даже сносной ее назвать было нельзя.       Учительница в музыкальной школе называла таких как она посредственными, но тут же добавляла (как правило, родителям учеников), что немного старания и желания могут все исправить.       И, конечно же, мать Каплуновой принимала эти слова за чистую монету. Поверить, что у дочери плохой музыкальный слух, было выше достоинства Аллы Львовны, которая в молодости была одной из лучших пианисток в этой же музыкальной школе, только тогда не санкт-петербуржской, а ленинградской. Таня же правда усердно старалась играть на пианино, пыталась наизусть вызубривать эти длинные этюды, подстраиваться под темпы, ритмы и заметки автора над нотной тетрадью, но все было тщетно. Как она была посредственностью на музыкальном поприще, так ей и оставалась.       — Ты играешь без души, — бесконечно восклицала ее учительница, как коршун повиснув над ней, из-за чего Таня еще больше нервничала, пальцы чаще промахивались мимо нужных клавиш, и звук смазывался все сильнее. — Внимательнее. Слишком торопишься. Добирай до конца, Таня. Услышь, наконец, музыку.       “Добирай, добирай, добирай, добирай, внимательнее" — бесконечным рефреном звучало в голове, и ей хотелось заткнуть себе уши, лишь бы не слышать.       Пальцы на клавишах дрогнули, звук окончательно смазался.       — Я стараюсь… — пробормотала Таня, прекращая играть и устало массируя себе глаза, в которых рябили черно-белые клавиши.       В музыкальном классе сегодня было многолюдно и шумно, и ее тихий голос тонул в общем гомоне и не самом лучшем исполнении этюда Бетховена напротив.       Преподавательница поджала свои ярко накрашенные бордовой помадой губы и, так и не решившись сказать то, о чем на самом деле думает, выдала давно заученную реплику:       — Просто будь внимательнее. Добирай до конца.       И так всегда.       «Наверно, я и правда родилась глухой» — уныло думала спустя час Таня, выходя из музыкальной школы под неприветливое серое небо Питера. Не так давно пролил дождь, и на тротуарах всюду разлились огромные лужи, отражая свинцовое темное небо над головой.       Настроение у нее было такое же хмурое, как погода в данный момент, и она плохо разбирала, куда шла, автоматически двигаясь в сторону остановки и громко шлепая по разлитой воде.       Нет никакой радости знать, что на прошлой неделе твоя преподавательница по фортепиано сказала матери, что у тебя — очень посредственный талант и слух, ты играешь вполне сносно и что большего от тебя и не ждут. Но вот если ты будешь стараться, добирать, добирать, добирать, добирать, репетировать дома и будешь внимательнее, то возможно, может быть, не исключено, что из тебя еще что-то получится.       Уроки музыки всегда действовали на Таню угнетающе. Кажется, что больше ничто в ее жизни не могло так втоптать в грязь ее самооценку, как эти уроки по фортепиано, а если учесть и то, что самооценка у нее и так неважная, то получалась очень и очень печальная картина.       Вечерело. На улицах медленно начали загораться первые фонари; приближался конец рабочего дня, и люди стали заполнять собой тротуары. С неба накрапывал мелкий дождь, и большая часть пешеходов шла с раскрытыми над головами громоздкими зонтами.       Все сильно куда-то спешили и чуть ли не сталкивались друг с другом на пути, потому что из-за дождя плохо видели, куда идут. Правда, если сталкивались, то всегда хмуро бормотали слова извинения, а после так же спешно шли дальше. Хмуро извинялись тут, пожалуй, слишком много и часто. Питер, одним словом. Культурная столица.       По пути на остановку ей попался сетевой супермаркет, где девушка набрала добрый килограмм мандаринов. Когда она вышла обратно на улицу, людей стало еще больше, а дождь, казалось, усилился.       «Куда они так спешат?» — раздраженно подумала Таня после очередного тычка зонтом по голове и последовавшего за этим холодным «извините», в котором раскаяния было ровно столько, сколько теплоты в голосе. То есть не было совсем.       Человек с примечательным ярко-желтым зонтом, за которым она шла, громко разговаривал по телефону, спрашивая, что нужно купить домой.       «Домой» — наконец поняла она. Они все так спешат домой. В тепло, уют и свет. Она им завидовала, потому что ей туда сейчас не хотелось совсем. Вернее, не хотелось видеть, как мать готовит ужин.       Будучи человеком импульсивным и раздражительным, она метала молнии на кухне, сдвинув брови и морща лоб. С грохотом доставала с полок чашки и тарелки. С силой дергала за ручки, выдвигая ящики, выхватывала оттуда вилки и ложки. Бросала в раковину картофель из пакета. Громко стучала ножом по кухонной доске. Таня вообще никак не могла понять, почему она, человек, любящий красивое пение, с таким чувством играющая на пианино, в жизни издает такие звуки. Обычно, когда мать принималась за ужин, Каплунова тут же садилась либо к компьютеру, либо за книгу, либо за рисование, и отключалась. Сегодня ее наверняка ожидала дома такая же сцена. Видеть мать в своем амплуа у нее не было никакого желания.       Ее отец в такие моменты просто уходил в бар со своим другом. Тане же было не с кем идти, да и некуда.       Решение прогуляться до дома пешком пришло как-то само собой, хотя с неба все накрапывал и накрапывал дождь, грозящий очень скоро перерасти в ливень.       666       И под ливень Таня все-таки попала. Еще хорошо, что у нее был зонт. Хоть она и не промокла по пути, но шквальный ветер, поднявшийся на улице, бил прямо в лицо, забираясь под куртку и леденя все тело, и до дома она добралась страшно продрогшая.       Этот сентябрь выдавался пока на редкость холодным.       Лифт подошел на первый этаж практически сразу. Изрядно озябшая Таня зашла в приехавшую кабинку, залитую желтым светом, складывая свой серый мокрый зонт, который привычно заклинило.       Где-то на этаже запищала, открываясь, подъездная дверь. Несколько секунд девушка воевала с нескладывающимся зонтом, а затем нажала на панели кнопку седьмого этажа.       Створки лифта уже начали было закрываться, как кто-то крикнул:       — Подожди!       Это было неожиданно.       В панике, все еще сжимая уже сложенный зонт в руке, Таня прошлась сразу практически по всем кнопкам на панели лифта, прежде чем, попала, наконец, в нужную, раскрывающую дверцы лифта. Она всегда была на редкость неуклюжа, когда дело касалось принятия экстренных действий.       Дверцы лифта, успевшие за это время закрыться, натужно скрепя, распахнулись.       Перед лифтом стоял ее новоявленный промокший до нитки и ужасно злой сосед. С его темных волос на ворот кожаной куртки струилась вода, скользя вниз и капая на пол. И как всегда, увидев его, Таня почувствовала, что все внутри будто оборвалось; обжигающий жар протек по всему ее телу, прогоняя холод.       Подняв глаза на застывшую в кабинке соседку, парень, безразлично кивнув ей головой, шагнул в лифт.       Таня тут же неловко отошла на ватных ногах назад, давая ему пройти. А после зонт неожиданно выскользнул у нее из рук и мокрой грудой шмякнулся на пол. И пока она, страшно сконфуженная, поднимала его, сосед, с которого каскадом стекала вода (ливень на улице был и правда сильным) сам нажал на панели кнопку закрытия створок, попутно рукой проходясь по своим влажным волосам.       — Ну и дождина! — хрипло произнес он, рукой убирая прилипшие на лоб волосы.       Таня же в этот момент будто проглотила язык и не могла ничего толком сказать. В присутствии малознакомых людей такое с ней случалось часто, рядом с ним же - всегда. Даже если с ней кто-то и пытался заговорить, то девушка просто смотрела на него пустыми глазами, лихорадочно соображая, что бы такого сказать интересного. Но, как правило, ничего интересного в голову не приходило, и поэтому Таня просто глупо кивала головой или пожимала плечами. Вот так обычно и заканчивались любые ее попытки наладить коммуникацию с людьми, которые после такого «общения» с ней начинали считать ее "со странностями". Однако избавиться от этого странного страха перед незнакомыми она не могла: слишком большим испытанием было даже просто находится с кем-то рядом, не то что разговаривать.       Наверняка он тоже считает ее со странностями…       Стоя к нему вполоборота и сжимая в руках зонт, она чувствовала, как сердце громко грохочет в ее груди.       Меж тем лифт неспешно пришел в движение и, монотонно загудев, тронулся наверх. В кабинке вновь воцарилось молчание. Она саму себя проклинала за клиническую робость, но ничего с собой упорно поделать не могла. Сейчас был такой шанс заговорить с ним, а она, как назло, опять будто бы онемела.       Лифт с оповещающим сигналом о прибытии остановился на втором этаже. И все бы ничего, но когда его створки раздвинулись, но за ними оказалась пустая лестничная клетка. Тут до Тани дошло, что она понажимала на панели кнопки практически всех этажей, и теперь лифт будет останавливаться на каждом.       Ее сосед, кажется, тоже это понял. Он испустил раздраженный вздох и нажал на кнопку, закрывающую створки лифта. Лифт, привычно загудев, неспешно двинулся дальше, предсказуемо остановившись на третьем этаже, а после на четвертом.       «Я идиотка», — обреченно подумалось ей, когда парень в третий раз ударил по кнопке на панели и дверцы лифта в очередной раз закрылись.       Таня украдкой скосила глаза на напряженную спину своего соседа и уже практически решилась пробормотать извинения, как лифт неожиданно резко остановился, так и не доехав до пятого этажа.       Сверху что-то обиженно загудело и закряхтело, а после в кабинке вдруг погас свет, который вернулся спустя пару секунд. Сверху раздался очередной скрежет, а потом так же неожиданно замолк, и оглушающая тишина заполнила все пространство между Таней и ее соседом.       «Неужели застряли?» — испугалась она.       — Приехали, — процедил он.       Сосед нажал на что-то на панели. Прошла пара секунд, но ничего не происходило. Тогда, издав хриплый смешок, парень развернулся и, облокотившись на стенку лифта, съехал по ней вниз, устраиваясь на полу.       — Располагайся удобнее, мы здесь надолго.       — Как? — наконец, за все время подала голос Таня. Ее голос от долгого напряженного молчания стал до неприличия высоким, почти визгливым.       — А вот так, — хмыкнул он, кривя губы в усмешке. — Аварийка не работает, как, впрочем, и все в нашей стране... Все, что нам остается — это ждать. Зная наших техников — ждать долго.       До Тани медленно доходила сложившаяся ситуация, и отчего-то даже голос прорезался:       — А если закричать, чтобы соседи вызвали кого-нибудь?       Парень, уже не скрывая, прыснул.       — Флаг тебе в руки. Пробуй.       Каплунова подошла к закрытым створкам лифтам и нерешительно пискнула, чувствуя себя полной идиоткой:       — Эй? — ее тихий голос срывался. — Нас кто-нибудь слышит?       Повисла тишина.       — Эй? — попробовала еще раз крикнуть она, однако получилось еще даже тише, чем в прошлый раз. — Нас слышно?       — Я сижу напротив, но даже при этом тебя почти не слышу, — протянул сосед, лениво поднимая на нее глаза. — Что уж говорить про других… Они, наверно, просто оглохли уже от твоих криков. Пощади их. Не надрывайся так.       От природы у Тани было бледное, почти бескровное лицо, которое не краснело даже от воспалений, но сейчас она была готова поклясться, что явственно покраснела до корней волос. Настолько сильно запылали ее щеки. В глазах начали плясать кляксы. — Попробовал бы сам, — с трудом нашлась она и под бешеный стук собственного сердца неловко отступила в угол лифта.       Затем, все-таки последовав его предложению, аккуратно присела на пол, скидывая свою сумку с плеча, решив, что стоять на ногах час с лишним было бы глупо.       Таня старательно отводила от него глаза, уже не чувствуя радости от того, что осталась с ним наедине.       Парень же удобнее вытянув свои длинные ноги в кабинке, так что едва не задел ее носком своих ботинок, нахально осведомился:       — С чего это? Кажется, ты сломала лифт. Тебе и верещать.       — Я не… — сейчас же возмутилась она.       — Ясно. Полный вакуум… — тяжело вздохнув, перебил ее он.       Таня, переселив себя, повернула к нему голову, переводя на него растерянный взгляд:       — Что?       — Говорю, “полный вакуум” у тебя там, где у других находится чувство юмора. Это у вас, наверно, семейное? — спросил он имея в виду ее мать. — Расслабься, я шучу. Техподдержка уже знает, что мы застряли, через час-другой кто-то нас спасет.       «Просто прекрасно», — уныло подумала она, утыкаясь лицом в свои колени.       Мутно-желтый свет в кабинке неприятно мигал, делая и так не слишком уютный лифт и вовсе жутковатым. Дополнял атмосферу специфический кислый запах, который всегда окутывал кабинку. Оставалось только уповать на добросовестность местной уборщицы, которая мыла здесь полы.       Еще чуть-чуть в этом тесном, неприятно пахнущем месте, и у нее появится клаустрофобия. Это было последнее место во всем белом свете, где бы Тане хотелось застрять, да и не одной, а со своим остряком соседом, которому после сегодняшнего она никогда в жизни больше не сможет смотреть в глаза.       — Эй, — вдруг позвал ее он своим низким хриплым голосом, который заставлял все внутри нее вибрировать и позволял отвлечься от собственных мыслей. — Как там тебя?.. Таня, кажется?       Девушка медленно отняла голову от колен и кивнула, так и не решаясь поднять на него глаза.       — Меня зовут Давид, — представился он ей и от нечего делать стал разминать шейные позвонки. — Ты не против, если я закурю?       Она удивленно перевела взгляд с собственных коленей в тот угол, где он сидел. Раньше его как-то особо не волновало разрешение кого-то на то, чтобы закурить. Взять хотя бы его стычки с ее матерью, вечно заканчивающиеся истерикой последней. Он не думал об удобстве окружающих, и если с этим можно было еще смириться, то сейчас речь шла об опасности для жизни.       — Мы застряли в лифте, — вдруг с неожиданной для самой себя холодностью сказала Таня. Мысль о том, что к и так «приятной» какофонии здешних запахов прибавится еще и запах табака, придавала ее голосу силу. — Здесь ограниченный запас воздуха, а ты хочешь закурить?       — Бог ты мой, кто голос подал! — неверующе протянул он. — А я-то, наивный, думал, что ты не в свою матушку пошла…       Затем, поднявшись, он зачем-то подошел к углу, где сидела девушка, и вальяжно разместился, вытянув ноги, в углу напротив нее.       Таня лишь метнула на него растерянный взгляд, не понимая его действий; сердце пропустило удар: впервые она была от него настолько близко.       Давид же, пошарив во внутреннем кармане своей куртки, выудил оттуда красную пачку LM и издевательским жестом протянул их ей. Его холодные голубые глаза насмешливо поблескивали.       — Хочешь?       Таня глупо уставилась на предложенные ей сигареты. Она ни разу в жизни еще не курила.       Парень же хрипло засмеялся от полного недоумения на ее лице.       — Брось это, завтра может и не наступить. Даже более, возможно, мы умрем сегодня, прямо сейчас. Вот так просто. Тросы лифта порвутся, и мы превратимся в фарш. Падать все-таки с пятого этажа, сама понимаешь. Так зачем отказывать себе в удовольствии?       Таня мотнула головой, чувствуя себя какой-то странной футуристической Евой, которую вместо яблок соблазняют красным LM.       — Я не буду. А ты делай что хочешь.       Раздался еще один смешок.       — И что даже перед смертью не закуришь?       — Даже перед смертью.       — Что, принципы твоей матушки не позволяют? — язвительно поинтересовался он.       — Можно и так сказать, — бесцветно ответила она. — По крайней мере, принципы моей матери не доставляют другим неудобств… — Давид громко издевательски фыркнул, но Таня упрямо продолжала, отчего-то ее ужасно задевало то, как он отзывался о ее семье. – Она не портит никому здоровье.       Он важно кивнул.       — Да, только нервные клетки, какая мелочь.       — А ты…       — А ты, стало быть, хочешь быть хорошей девочкой? — криво усмехнувшись, он перебил ее на полуслове. А после все-таки закрыл пачку сигарет и убрал их в карман. — Достойное желание, но вот только абсолютно невыполнимое. Хорошей девочкой можно быть только для кого-то одного, исходя из его мировоззрения. Для нашей соседки с пятого этажа — обожествлять фикусы, для твоего затюканого отца — быть молчаливой и не пилить его, для твоей матери — соблюдать правила, для меня — нарушать. С разных точек зрения хорошее и плохое меняются местами, а ты страдаешь. Брось эту хрень, а? Позволь себе быть плохой и радуйся жизни. Не слушай бред своей матушки. Целуй негодяев, бей по щам ханжей. Тебе пойдет. Правда.       Он это серьезно?       Она тяжело сглотнула. Его слова долетали до нее как сквозь плотную подушку. Лампочка в кабинке опять начала мигать, грозясь в любой момент перегореть. Вообще вся ситуация, в которой она оказалась, напоминала какую-то сюрреалистическую постановку.       — Зачем ты мне это говоришь? — спросила она.       — Мы застряли здесь вместе. И при всем моем желании лифт сам собой не починится. Придется ждать мастеров, которые неизвестно еще когда явятся. Просто сидеть и молчать было бы глупо, а больше нам с тобой заняться нечем. Разве что еще пообсуждать литературу за шестой класс, которую тебе задают на дом и ты, как пай-девочка, ее, конечно же, читаешь…       "Он считает меня еще совсем ребенком" — вдруг поняла Таня. Отчего-то от осознания этого что-то внутри нее неприятно засвербило.       — Я учусь в одиннадцатом классе!       На его лице появилось крайне скептическое выражение.       — Неужели твоя ненормальная мать повела тебя в первый класс в три года? Хотя… - задумчиво протянул он, — с нее станется. Сколько тебе сейчас лет?.. Двенадцать?       «Это уже слишком!» — гневно подумала Таня.       Нарвавшись на ее сердито сузившиеся глаза, парень навскидку бросил:       — Ладно, тринадцать?       — Семнадцать, — отчеканила она.       И на это известие сосед и бровью не повел.       — Я бы тебе и двенадцати не дал, — доверительно протянул он, лениво окидывая ее оценивающим взглядом, под которым и так неуверенно чувствующая себя Каплунова и вовсе вся сжалась в комок в углу лифта. — Конечно, извини… но ты вся какая-то недокормленная, мелкая… Опять же, с косичками этими постоянно носишься.       Таня абсолютно не поменялась в лице, лишь сильнее сжала плечи и вжалась в угол кабинки, хотя внутри она ощутимо вздрогнула, чувствуя, что по нервным окончаниям будто электрошокером ударили.       Какой девочке было бы приятно подобное слышать, тем более от парня, которому она раньше так сильно симпатизировала? Ей вообще казалось, что каждое его слово было будто специально подобрано, чтобы бить ее по самому больному.       — Мне все равно, думай что хочешь, — автоматически произнесла она, закрывая глаза, в которых все активнее и активнее начинали плясать кляксы от внутреннего перенапряжения.       «Лишь бы не расплакаться, лишь бы не расплакаться».       — Ммм… — скучающе вздохнул парень, глядя в потолок и покачивая ногой. — Тебе никто не говорил, что ты ужасный собеседник? Раз уж тебе не двенадцать, давай вести нормальный диалог?       Кляксы в ее закрытых глазах заплясали активнее, ей ужасно хотелось исчезнуть из этого места.       Рука непроизвольно еще крепче сжала зонт, и стало почти больно: ей казалось, еще немного, и она сломает себе пальцы.       — Слушай, это невежливо…       Смешно.       Он говорит ей что-то о вежливости. Не будь ей сейчас так гадко, она бы, может, даже засмеялась. Такой обманутой в своих ожиданиях она давно не чувствовала. Ее предмет «воздыханья» на деле оказался хамом, бесчувственным и злым.       Давид, повернув голову в ее сторону и не скрывая насмешливого изумления, спросил:       — Эй… ты что там плачешь?       — Нет.       «Не дождешься».       Таня медленно открыла глаза, внутри все сжималось и бурлило, отчего-то ее сильно замутило. Тошнота поднялась к самому горлу во многом благодаря ужасному кислому запаху в кабинке. В ней проснулась злая ирония. Для полноты картины ей осталось все здесь заблевать.       — Ну, так что? На чем мы там остановились?.. А, на литературе! — как ни в чем не бывало продолжил парень, все активнее качая ступней, ее взгляд против воли приклеился к его двигающемуся ботинку. — Что сейчас читаете в школе?       А его нога все качалась, туда-сюда, туда-сюда.       Ее мутило все сильнее и сильнее.       — Войну и мир, — ответила она, начиная дышать ртом, лишь бы не чувствовать ужасный запах.       — О, старый добрый Толстой. Что же можно сказать о его книгах? — Таня ожидала россыпи восхваляющих эпитетов, но явно не того, что он сказал дальше: — Скука. Много воды. Все одни и те же «проблемы».       Таня, на мгновенье даже позабыв про тошноту, подняла на него удивленный взгляд. Впервые она слышала, чтобы о классике русской литературы так отзывались.       Поймав ее обескураженный взгляд, Давид лениво улыбнулся и протянул:       — «Война и мир» не имеет особо резких поворотов сюжета, всё "протекает" медленно, надоедая и отбивая всяческое желание читать. Причем это чувствуется уже с первых строк. Скучно. Ужасно скучно. Возможно, некоторые находят ее интересной, находят какой-то замысел, по мне же, там все лежит на поверхности.       — «Война и мир» — всемирно признанная кни…       — Ох, избавь, — страдальчески нахмурившись, перебил ее он. — Я тебя сейчас очень удивлю, да так, что твой мир больше никогда не станет прежним, но знай, что множество так называемых «всемирно признанных» книг бездарны. Просто все привыкли восхищаться ими по доверию, и ни у кого не хватает мозгов называть вещи своими именами.       — Это только твое мнение. Большинство с тобой не согласится.       — И не надо. Большинство – всегда идиоты.       С ним было невозможно спорить. Ему всегда как-то удавалось выворачивать факты таким образом, что оппонент начинал чувствовать себя и правда идиотом. Таня это еще поняла, исходя из его ссор с ее матерью, но поделать с собой активно ничего не могла.       — Лев Толстой — это классика русской литературы. Его книги принесли…       Он громко издевательски хмыкнул, опять перебивая ее.       — Сильную головную боль нынешним школьникам разве что. Слушай, для пятнадцати лет ты слишком серьезная…       — Мне семнадцать.       — Тем более. Семнадцать — идеальный возраст для полемик, максимализма и бунтарства. Плохой – для постоянного занудства с поводом и без.       Бесполезно…       Таня глубоко вдохнула в себя кислый и спертый воздух в лифте, ее тошнота в пылу их «полемики» отчего-то отступила, но сердце все продолжало, как ненормальное, стучать в груди.       Свет в кабинке еще раз мигнул. Нога соседа все продолжала лениво покачиваться.       — Слушай, — обратился он к ней. — Может, все-таки покурим?       — Нет.       — Не хочешь?       — Нет.       Его нога на мгновенье остановилась. Он, скептически прищурившись, пристально уставился на нее, она же опять вся внутренне сжалась, пальцы тоже непроизвольно крепче схватились за зонт, но резкая боль в них заставила ее, наконец, отпустить многострадальный предмет.       — Та-ань? — сильно протягивая гласные, позвал он.       — Что?       — А ты вообще курила когда-нибудь?       — Нет.       — Пила?       — Нет.       — И юмор — это не твое, и «Войну и мир» ты любишь, и вообще, так глядишь — и жизнь твоя прошла зря.       Она опять глубоко набрала в грудь кислый воздух. Каплунова не знала, сколько они здесь уже сидят, но зато прекрасно понимала, что еще чуть-чуть в его обществе, и она начнет сходить с ума.       Лампочка мигнула еще раз. Его нога снова пришла в движение, и ее взгляд снова приклеился к его ботинку.       Таня задумалась. И даже нашла определенный смысл в его словах.       — Возможно, ты и прав.       — Я всегда прав, — без доли смущения подтвердил Давид, а после тяжело вздохнул. — Курить охота… Да и жрать… Но я бы сначала покурил.       — У меня есть мандарины, - вдруг сказала Таня.       — Та-ак, — воодушевился сосед, с вежливым ожиданием уставившись на нее.       — Хочешь?       — Это, конечно, не поджаренное мясо, и даже не картошка и не сигареты, но…       Она смерила его уставшим взглядом.       — Хочешь?       — Давай.       Дальше было все слишком непривычно. Было что-то странное вот так просто сидеть вместе с ее, мягко говоря, необычным соседом и методично опустошать полиэтиленовый пакет с мандаринами.       Они сидели совсем рядом и просто ели. Кожуру же счищали прямо на пол. Кабинка лифта тут же наполнилась цитрусовым зимним запахом, перебивая собой все неприятные ароматы. Мандарины оказались сочными и очень сладкими, что было непривычно: обычно фрукты в крупных сетях супермаркетов оставляют желать лучшего, однако эти же были очень даже ничего.       Давид время от времени посмеивался над абсурдностью ситуации, а смеяться действительно было от чего.       Таня же на удивление смогла расслабиться в его присутствии и, спокойно счищая кожуру с мандаринов, по маленьким долькам отправлять их себе в рот, практически не чувствуя неловкости. Обычно она не могла находиться и тем более спокойно есть в присутствие малознакомого человека. Она этого просто не переносила. Общение с чужими людьми высасывало ее досуха и требовало очень больших моральных сил. Однако сейчас она сидела рядом с красивым хамоватым парнем, который за такое короткое время чуть не довел ее до слез, и спокойно кушала мандарины. Как будто все правильно. Как будто ничего естественнее этого нет.       Протягивая руку в пакет за очередным мандарином, ее рука на мгновенье соприкоснулась с его, и она резко одернула ее.       — Держи, — «милостиво» подбросил ей тот несчастный мандарин Давид. Мандарин она, естественно, не поймала: сказывалась плохая координация тела — он упал ей на колени. — И ни в чем себе не отказывай.       Таня молча подняла мандарин и стала счищать кожуру. Между ними уже образовалась внушительная оранжевая горка.       — Если честно, не люблю мандарины, — признался он.       — Оно и видно, — кивнула Каплунова, смотря, как он матеро снимает кожурку со своего мандарина.       Серьезно не люблю. Но эти вкусные.       — Ну, спасибо.       Давид отправил в рот дольку мандарина и смерил ее озадаченным взглядом:       — За что? Вкусные мандарины. Не ты.       «Ну, кто бы сомневался».       Странно, она даже уже начала привыкать к его колкостям.       — Тань? — вдруг опять позвал он ее.       — Что?       Она повернула голову и вдруг встретилась взглядом с его голубыми северными глазами. Ее рука замерла на месте, так и не донесся до губ дольку мандарина. Таня чувствовал, как по коже побежали вибрации. Пока еще слабое предчувствие зарождалось в груди.       — Хочешь, чтобы жизнь прошла не зря?       — О чем ты? — насторожилась она, думая, что он опять предложит ей закурить.       — Хочешь, я тебе помогу? Безвозмездно. За эти вкусные мандарины. Соглашайся.       — В чем поможешь?       Кривая улыбка появилась на его лице.       — Начать жить.       Таня не поняла, как его руки успели обхватить ее за плечи и в следующий миг придвинуть к себе. Давид наклонился к ее лицу, и она осознала его намерения лишь за секунду до того, как он поцеловал ее, обрывая вздох удивления.       У его губ был сладкий цитрусовый привкус, наверно, как и у нее. Она замерла в его руках. Это был ее первый поцелуй. Его язык медленно проник в ее рот, тогда у нее что-то щелкнуло в голове.       «Нет!».       Резко дернувшись, она высвободилась из его захвата, на каком-то рефлекторном уровне занесла руку назад и зарядила по его лицу хорошую оплеуху.       Впервые в своей жизни она кого-то ударила.       Отчего-то задыхаясь, она поднялась на дрожащие ноги, автоматически подхватывая с пола свою сумку. А после на ватных ногах отступила, отошла до самых створок лифта, сильно врезавшись в них спиной, слишком растерянная, чтобы понять, что произошло.       Однако от ее удара по створкам лифт неожиданно загудел и двинулся дальше наверх, остановившись, наконец, на пятом этаже.       Створки распахнулись, и Таня что есть мочи бросилась из этой кабинки, оставив на полу свой зонт, пакет недоеденных мандаринов, кожуру и полного немого изумления соседа.