Странные дела творились в Валиноре

Странные дела творились в Валиноре – двое эльдар жили во тьме. В Валиноре, вообще-то, не так много мест, куда лучи солнца не проникают. Но есть звери, любящие сумеречный зелёный мрак всегда; есть травы и кустарник, живущие в прохладной тени и иссыхающие в жаре ладьи огненной Ариэн. Но в глубине лесов Оромэ – царство тёмной зелени, росы, свежести. Когда-то давно, не здесь и не сейчас, в другой жизни, в Нан Элмот часто приходила духота. Окутывая могучие раскидистые деревья, она питала охочий до тепла влажный мох, заставляя его расти длинным и свисать с ветвей, подобно диковиной бороде. Эта невозможность сделать вдох свежести мучила Аредель, росшую в юном Валиноре, дышащую горами вокруг Гондолина… Однако здесь этого не было. Воздух свободно гулял между стволами гигантских, выросших на благой земле до небес корабельных сосен и дубов, кроны покачивались над головой, стоило отойти только от их дома в более густых зарослях. Впрочем, душно в них тоже не было: малиной пахло, приносило откуда-то с севера запахи пшеницы… Виднее Эолу, где лучше жить в лесу. Аредель привыкла жить в тишине: не абсолютной, которой не существует ни в одном живом месте Арды, но космической, когда рот сомкнут, и мудрость приходит через слух. Как будто и не покидала чертогов Мандоса. Как будто не указали ей на выход строго, молвив, что сын её навеки останется в мраке смерти и власти Намо. Они с Эолом почти не разговаривали. «Передай инструмент». «Подвинь шкаф, тяжело». «Нужен металл». «Сорви на охоте листья вот этого растения». Ничего не значащие фразы, когда рукам Аредель не хватало мужской силы, а Эолу – помощника. В конце концов, ей и в самом деле было тяжеловато, убираясь, сдвигать тяжёлое. А Эол ни за что бы – пускай и тайно – не пошёл бы в далёкий город за материалами для работы, которая занимала ему руки. Творцу нельзя запрещать творить, зачахнет, а муж её ещё и злым станет, ненавистью пропитанный. Нет, не стоит. Аредель спокойно могла выполнить его несложную просьбу. Накидывала капюшон – молчала, прощалась – молча, шла в город белой птицей или сбежавшей по воле Эру из царства Намо душой и слепла от его белизны – молча. Заходила к брату, старшему, к счастью или к горю, и раскрывала рот в ответ на его вопросы. Впрочем, Финдекано разумно волновался, пускай не знал и половины всей истории. Но падший Гондолин воспевали в песнях, а его падение – в плаче. О, как же давно Аредель Белая никому не пела! Даже себе самой. - Сестра, я же волнуюсь, ты знаешь! – брат горячился и ходил кругами по комнате. – То есть… я… я понимаю, что любая песня преувеличивает и плохое и хорошее, но он же… ты… Этот синда в тебя выстрелил! И я волнуюсь. А дом у брата замечательный. Светлый, солнечный – большущие чистые окна на восток – и просторный ровно настолько, чтобы Финдекано не было здесь одиноко. Ясное голубое небо всё так же терялось в глазах чудом оставшегося чистым и гораздо раньше сестры возродившегося брата, но только там Аредель желала его видеть. Не над головой. Над головой – кроны сосновые и дубовые. - Не выстрелил, - спокойно поправила Аредель. – И не в меня. Говорить Белой Деве не просто. Квенья такой тяжёлый, сложно отвыкшему языку слушаться; то не синдарин, вылетающий соловьём с губ. Миг женского предвиденья пронзил её. Нет-нет-нет, не говори этого!.. - Стрелял, не стрелял, какая разница? Твоего сына он не пожалел и… Аредель встала и хлопнула ладонью по столу. Звук вышел звонкий, громкий, и брат сразу же умолк и прикусил язык. Привычная игла в сердце вонзилась глубже. Это запрет. Об этом нельзя – не здесь и не сейчас, когда она живёт с мужем, как с соседом, но любящий тьму и одиночество, Эол не гонит её, предавшую его, а она сама не уходит, хотя любимый Финьо, искренне любящий в ответ, действительно всего лишь сильно волнуется. Но нельзя упоминать Ломиона. Пускай даже Финдекано сумел добротой своей дать сестре на мгновение забыть клеймо Маэглина. – Прости, прошу тебя! Ириссэ… - его тон рвал душу, заставляя простить на самом деле; эльф подошёл, взял её тонкие руки в свои ладони. – Живи у меня. Комната есть, здесь совсем не шумно. Хочешь, и знать никто не будет, и тревожить тебя?.. Даже отцу не скажу, ну? Или… или хочешь отдельно? Как тебе хочется… не с ним только. В глазах брата явная тень смерти и страх её. Финдекано глупо и наивно боялся, что Эол убьёт её ещё раз. Может, не метнёт отравленный дротик, но как-то иначе: задушит, пустит из шеи алый поток, переломит за пояс, как нежное деревце… Так не пойдёт. - Эол мой муж, Фингон, - произнесла она на синдарине и увидела, как лицо брата исказилось: то ли от языка, то ли от этого имени. – И я не собираюсь с ним разводиться. Аредель молча ушла. Запас слов и сил на слова она истратила. Крохотной части её, той, что повлекла когда-то из Гондолина, да и назад тоже, захотелось вернуться бегом обратно и, в обе щеки расцеловав, десять раз извиниться перед братом за то, что намеренно сделала больно своим холодом и маской равнодушия к его любви. Но добровольная немота сделала мудрее. И раз уж причина тому Эол, то быть ей навеки и дальше Аредель, а не Ириссэ. А с Фингоном она непременно помирится в следующий раз. Нет доспехов из галворна, нет густого мрака. Аредель казалось, что это связано. В глубоко синих глазах Эола по-прежнему клубились беспокойные тени, но если раньше они пугали своей чуждостью и эхом лиха Искажения, то теперь затягивали самого хозяина в голубые прозрачные сумерки. В остальном Эол не изменился. Аредель легко могла представить себя в Белерианде, если бы молва про её брак была правдой. Но правдой было то, что она отдала Эолу душу и сердце, как только в эти его чудовищно спокойные глаза заглянула. Брату никогда не понять, никому из её братьев, но безнадёжно утонула Белая Дева – и искала в омутах звёзды. И находила. Эльфийка даже не сердилась впоследствии на Эола за фокус с тропами. Ещё до того, как её живот округлился материнским бременем, синда мог довольно усмехаться и, называя её пташкой, по много раз на дню вспоминать это. «Что, пташка, заплутала?» «Ох, заплутала, страшно мне…» Тут Аредель обязательно тряслась осиновым листом и очень старалась не смеяться. У Эола получалось гораздо лучше – гуляющая ухмылка впечатления жуткого властителя тёмного Нан Элмота не портила. «Ну, пойдём, позабочусь о тебе, пташка». И заботился. Это были их любимая игра: Аредель «терялась» в лесу в пяти шагах от ставшего родным дома, а Эол «спасал» её от страшных воображаемых чудовищ. Пташка. По уши влюблены были, оба! Пташка из золотой клетки. О, Гондолин, о, прости, Турукано. Прости, Ломион. Аредель накрывала на стол. Эол возился у очага, так как мясо он ей не доверял и готовил самостоятельно. Выходило у него это всегда хорошо: душисто, сочно, с непонятными травами... Горящие угли бросали всполохи на его до сих пор не привычно светлое лицо – узоры татуировок после перерождения исчезли с бледной кожи. Единственное, что в нём, наверное, изменилось кардинально. У неё было множество вопросов и слов. Аредель нужно было сказать ему столько – столько! – что места для обиды за роковой поступок практически не осталось. Нет-нет, другое, иное, переполняющее, но застревали в горле слоги и буквы, душили, и она молчала. Хотя вот сейчас у Эола не плохое настроение… Может?.. Эльфийка открыла окно. Ужинали под шум пролившегося на сухую землю дождя. Не говорить друг с другом – почти свободный выбор. Не говорить о Маэглине – запрет и табу, негласный в их тишине на двоих, но нерушимый. Аредель страшилась о нём даже думать. Слишком уж жирные чернильные росчерки протянулись от его деяний и волос. А ведь локоны чёрные, как у неё, вились. От отца всё остальное, кроме мечты о родичах-нолдор и прекрасном городе Гондолине. Вложив её в голову Ломиона, Аредель прокляла всю свою семью. Глупая, глупая! Чем не по нраву был лес, где летала без златых прутьев?! Там хворь и тоска прошли, там катались с обычно суровым Эолом по травам кубарем, там растила сына… И какими бы дорогами ни привёл в итоге Ломиона рок, не сможет Белая Дева жить в городе, где имя её плоти и крови является проклятьем и позором всех эльдар. Жителей Гондолина здесь достаточно, среди соседей Финдекано Аредель мельком замечала знакомые лица – больше только в Тирионе, отце мечты о скрытом городе. Как и раньше, Аредель носила белые платья. Проще, легче, но Эол разницы не замечал, поэтому - как раньше. Поэтому простая вода, которую они пили вместо любых вин, растеклась особо тёмными пятнами, когда она разбила об пол кувшин. И ведь ничто не предвещало: дрогнули руки как сотни раз на дню, и упал. А ведь хороший, тонкого стекла, Финдекано подарил, когда впервые услышал, что ей не хочется жить в городе, а про её хмурую компанию в лице мужа ещё не знал. Из такого приятно было наливать, пить, в солнечную погоду ключевая вода переливалась в преломлённых лучах. Эол даже не выбросил – показатель, как-никак. Жалко. Аредель присела с целью собрать осколки. Тонкие, прозрачные, эльфийка порой пропускала их: в доме всё же не хватало свечей. Она не почувствовала боли, когда в палец глубоко вонзилось невидимое стеклянное лезвие, но удивлённо посмотрела на то, как ярко красное расплывается в «воздухе». Засаднило несильно. Палец дрогнул, и осколок сам выпал. Глядя на то, как тёмные капли крови – раз, два, три – скатываются из пореза, Аредель задрожала. Осколок пронзил не только кожу, но и оболочку безразличия, как фруктовая кожура тонкую, в которую она старательно пряталась. Возможно, какая-нибудь иная дева заплакала бы: может, Итариллэ, золотая любовь её печального сына, может, сама Ириссэ в молодости. А у Белой Девы слёзы не шли. Плохо было, будто заболела северным поветрием, только нет давно Ангбанда и того севера в Срединнных Землях, а сама она – в Валиноре, стране света, чистоты. Никаких болезней здесь быть не должно, но Аредель всё равно захворала. Смогла в Гондолине - смогла и здесь. Словно девочка, эльфийка притянула ноги к груди, натянула на колени подол, испачкав кровью из пореза, и уткнулась в них лбом, дрожа и сжимаясь в комок на полу. Стискивала зубы, ведь лучше и дальше молчать, но почему-то больно прихватывала нижнюю губу. Осколки хрустнули под тяжёлым сапогом Эола. Аредель быстро подняла голову – совсем не услышала, как он подошёл. Эльф склонился над ней, маленькой и жалкой, и гордой сильной Белой Деве захотелось стать ещё крохотней. Но её воскресила искренняя тревога в глазах мужа. Яркая, вытеснившая всё остальное: Эол не понимал, что с ней, и издревле ненавидел всё то, что не понимал. Аредель открыла рот и закрыла, не в силах сбросить оковы немоты. - Что ты тут устроила? – он не должен был спрашивать. Этот вопрос не настолько нужен, чтобы его озвучивать. - Кувшин разбила, - тихо. – Порезалась, вот. Её шёпот совершенно ничего не значил. Кровь уже свернулась, пачкала совсем чуть-чуть, только если палец прижать. Эол наклонился, крепко обхватил её за плечи и поднял на ноги, как пушинку. А ведь эльфийка никогда не была тщедушной и тонкой. Пташка. Кто бы в Гондолине посмел называть умелую, порой опасную охотницу Ириссэ, своенравную сестру короля, пташкой? Эол аккуратно, будто вещь какую, оттеснил её к стене подальше от теперь ещё более невидимых и мелких осколков. У него под сапогами опять пару раз хрустнуло то, что было когда-то прекрасной работой стеклодувов. Разумное решение, ведь Аредель была в тонких домашних туфлях. Не хватало ей ноги изрезать. Эльфийка уставилась мужу в шею: её взгляд упирался в ему в кадык – вот насколько она была ниже. Надо успокоиться. Всё нормально. Но кожуру-скорлупу Аредель уже себе повредила. - Я… - она судорожно выдохнула скопившуюся в груди смрадную пыль. – Я так виновата… Прости меня… Вот оно. Вот оно – что так копилось, что не могла понять в самой себе. И что точно не понял бы никто другой, но Аредель надеялась, что Эол хотя бы попытается её услышать. Больное, жгущее, мучащее. Зато слетели оковы с её фэа, и освободилось вслед за ним и хроа, и эльфийка крепко обняла мужа за пояс, не дав ему времени опомниться и зажмурившись от удовольствия и истлевающей тоски по нему. Белая Дева начала по нему тосковать как только покинула Нан Элмот. А это было несколько эпох назад, обрушившихся на неё полнотой и тяжестью прошедших веков, как только Аредель покинула Мандос, ведь в чертогах душ оно не ощущалось. Слова полились сами, накопленные, не умные, путанные. Прерывающиеся. - Я… я не знаю, почему ушла. Мне не стоило рассказывать Маэглину всё это, я же не сказала ему ни разу, что из Гондолина хода нет никому, и меня б тоже больше ни разу не выпустили. Я знала всё – и всё равно ушла, но право, Эол, я так хотела повернуть назад, как только покинула твой лес… Если б осталась… если бы… Может, ничего бы не было… И у нашего сына не было б такой судьбы. Может, с нами был бы. Ты всегда был с ним суров, но любил, да? Ха… убить потому и хотел, чтобы вместе с ним быть в теневых чертогах, - она не заметила, как стала гладить и сжимать одежду на скованной, твёрдой спине Эола. – Ты держал меня в лесу, как брат в Гондолине, но не было никогда в лесу стен, и я спутала по глупости… Прости, прошу тебя… Я сейчас с тобой только для этого… О, нет-нет, не только… Прости меня… Речь Аредель становилась всё неразборчивей. Возможно, эльфийка разучилась правильно и понятно говорить в своей добровольной немоте. Но она уже не могла остановиться ни на секунду, изливая Эолу свою мнимую и истинную вину. Пока тот не оторвал Аредель от себя и не зажал ей рот широкой ладонью. - Хватит! – крик оглушил. На её памяти он делал это около трёх раз, когда сильно гневался: имя Ломион, сказки про нолдор и белый город и что-то ещё, что эльфийка забыла в отравленном бреду перед своей смертью. Последний раз был точно в Гондолине – наверное, как попал в неё дротик, кто-то ударил Эола так сильно, что он вскрикнул от боли. По крайней мере, Аредель так думала, не найдя другого варианта. - За что ты так извиняешься? – похожий крик как раз на третий раз был. - Я хотел убить твоего сына, я убил тебя – за что ты сейчас просишь прощения? Что ты вообще здесь делаешь?! Я тебе никто, ты просто осталась там жить, нас ничто не связывает! В чём-то он прав. Их свадьбы не видел мир, а эльфийка не носила ни серебряного, ни золотого кольца, не следовала обычаям синдар и не знала их. Но что традиции, если в далёкой эпохе по земле ходил их сын, а жили они сначала как плохо знакомые влюблённые, затем - жених и невеста, после – строгие муж с женой. Сквозь толстое стекло, которое опустилось между ней и Эолом, закрыв его жестокий и жестокий тон, Аредель ясно увидела, что его тоже подводит речь: говорит совсем не то, что думает. Её и не её Эол, не лгавший во имя своей жизни пред троном Турукано, конечно же, не стал бы делать так специально. - Ты же это не всерьёз, да? – произнесла Ириссэ. - Да, - отрывисто, зло. – Просто уходи. - Гонишь? - Нет… ты… - эльф стиснул зубы, его лицо изрезали грубые тени; эмоции кипели в Эоле плавленым металлом в горне кузницы, а Аредель всё никак не могла их разобрать. – Ты же не сумасшедшая, чтобы жить со своим убийцей? Это ещё злее. И горще. Ох, Эол. Да быть этого не может… Эльф упорно не смотрел ей в глаза. Злился и морщился, древесной корой и камнем; гордости в нём было не меньше, чем в старшем сыне Финвэ, но сам себе Эол подписал приговор, спрятав в рукаве дротик. Ох, Эол. Неужто раскаивается сейчас, перед ней?.. Аредель не пустила в себя сомнения. Пусть она лучше напутала, чем упустить душу Эола обратно в панцирь из метеоритного железа. Эльфийка ладонями поймала его лицо, поцеловала рвано в подбородок, скулу, щёку, и ёкнуло под рёбрами в следующий миг – Эол обхватил за пояс и приподнял её настолько высоко, что смог прижаться лбом к шее. Синда судорожно и тяжело задышал. Талия почти сразу с непривычки заныла от его мёртвой хватки. Эол, как же так можно… - Ненавижу, - хрипло сказал он. И, кажется, не о ней. Белая Дева не ощущала опоры под ногами абсолютно во всех смыслах. Случайно прихватившие пряди её волос ладони Эола чуть тянули за них. Эльфийка щекой потёрлась о его висок и запуталась пальцами в гладком высоком серо-белом хвосте. Опершись локтями о его плечи, Аредель чуть подтянулась выше и полусогнула ноги, совсем повиснув на нём. Если сейчас отпустит, то это будет уже на веки вечные, и тоска по сыну изгложет до костей. И чудеса – вроде такого Эола – насылают валар или сам Эру редко. На пол в этой комнате её Эол уже не опустил. Древесный узор на потолке складывался в письмена не родившегося народа. Аредель читала их раз за разом. Эол спал или зачем-то притворялся. Вдвоём было тесно на узкой койке. До этого момента ночевали раздельно. Теперь придётся переезжать в чужую спальню. - Давай я тебе татуировку нарисую, - усталым шёпотом выдохнула Аредель. Если он спит, то от такого не проснётся. Удобное предплечье под головой шевельнулось. - Ты не умеешь, - пренебрежительно. Будь это кто другой, она бы рассердилась. - Ай! За волосы дёрнул. - Они везде, - ворчливо. – Ты помолчишь? Но Эол не сердился, а Аредель не хотелось молчать. Ириссэ и так слишком долго молчала.