Голоса в моей голове приказывают мне

Таким, как он, Нравятся все эти милые песенки, Ему нравится подпевать И стрелять из ружья. Правда, он не понимает, что все это значит, Не понимает, что все это значит…* Кончик сигареты на мгновение запылал, испуская тонкую нить дыма. Сизое полотно накрывало три фигуры, обрамляя их силуэты. Тёмный переулок заполнял развязный смех и пьяный хохот, звон бутылок и проклятья. Надломленный кашель перебивал тихий неразборчивый шепот. Фигура, сидящая на мусорном баке, откинула голову назад и рассмеялась, повалившись на спину в гору мусора позади. Остальные двое заливисто захрипели, закашляв и отмахиваясь от серебристого дыма, который окутывал и затуманивал взор. Упавший принялся разгребать мусор и вскоре стала заметна его голова, облеченная в чёрный капюшон.  — С тебя хватит, мелкий, — высокая фигура подошла к «мелкому» и, убрав кожуру банана с его плеча, вырвал из руки бутылку, откинув того обратно в мусорный бак. Фрэнк сжимал и разжимал подол своего одеяла, боясь выбраться из-под него. Разум был ещё сонным, но всё медленно становилось на круги своя. Айеро попытался отдышаться и, вытянув руку, нащупать мобильный телефон. Первая попытка была больной — его кровать стояла прямо под окном — костяшками пальцев он ударился прямо о подоконник. Вторая — телефон чуть не полетел в окно. Предприняв третью, уже пыхтя от ярости, Фрэнк всё-таки вынырнул из своего укрытия и запривидел злополучный мобильный на другом конце постели. Подтянув его к себе ногой, парень стал тыкать на все кнопки в поисках нужного номера. Приложив телефон к уху, при этом сминая под собой одеяло другой рукой, Фрэнк прокашлялся, чтобы его голос не был скрипучим из-за испуганного состояния. Гудки протяжно тянулись, пуще сгущая раздражение Айеро, и когда, наконец-то, на другом конце послышалось сонное «Алло?», парень сглотнул, пролепетав неразборчиво:  — Джерард. Снова.

***

 — Что ты помнишь?  — Всё было закрыто туманом.  — Сколько их было?  — Т-трое?  — Они не называли свои имена?  — Нет.  — Ты не расскажешь маме?  — Нет, — резко отрезал Фрэнк, поворачиваясь боком к Джерарду. Брюнет закусил губу, снова ощущая себя полным придурком, раз решил задать этот вопрос. Как и говорил доктор Коннор, воспоминания медленно возвращались к Фрэнку. Поначалу это были размытые фразы, силуэты, яркие пятна. Сначала парень стал рассказывать о всех всплывавших в его разуме воспоминаниях маме, дабы та смогла рассказать о них поподробнее. Фрэнк вспомнил свой первый День Рождения, воздушный шарик, который лопнул прямо у него перед носом, и после которого у него проявилась фобия к этим злополучным резиновым шарикам. Вспомнил, как с любовью смотрел на свою порцию с манной кашей, в то время, как сидящая рядом с ним девочка с отвращением отодвигала свою тарелку подальше. Первый поцелуй в щёчку. Девочка вывернула на его голову свою порцию пюре. Но после детсадовских моментов Фрэнк несколько дней не мог ничего больше вспомнить, а мама продолжала молчать и в тайне бояться, что брюнет может неожиданно вспомнить один из недавних воспоминаний о ночной прогулке с неизвестно кем и… В общем, Линда просто боялась худшего. После память стала представать перед Фрэнком в виде кошмаров. Ну, не каждое из них было затуманенным кошмаром, но большинство. Школьные беззаботные будни, Фрэнк сел на тост с арахисовым маслом и ходил с коричневым пятном на заду весь день, первый раз оставили после уроков (за что — неизвестно). Но череда моментов снова обрывалась перед переходом в старшую школу. Это всё больше стало озадачивать и пугать Айеро. Никто не говорил, что между всем этим будет большая бездна неизвестности. Фрэнк пытался выяснить у Линды о его жизни в старшей школе, но женщина всегда смотрела на него с виной и отнекивалась неожиданно запланированной встречей с покупателями или тому подобному, лишь бы убежать от вопросов, так терзающих подростка. В очередной раз, когда Линда очень правдоподобно убежала от расспросов сына, парень просто тихо ушёл в свою комнату и не выходил из неё несколько дней. Не принимал еду, которую мать оставляла на прикроватной тумбе, каждый раз умоляя его съесть хоть кусочек, иначе его организм ослабнет и он не будет в состоянии снова восстанавливать память. — Я не хочу ничего вспоминать, — спокойно ответил тогда Фрэнк, и это было последнее, что он сказал перед бойкотом, который он устроил Линде. Женщина искренне была обеспокоена состоянием сына и даже обратилась к доктору Коннору. Тот ответил, что такое бывает и особой паники разводить не стоит. Не стоит? Фрэнк не желает вспоминать свою жизнь — плевать, само как-нибудь вспомнится. Так она должна была отреагировать? Да, она боялась, что особые пикантные моменты его подростковой жизни могут всплыть на поверхность, но это не означало, что Линда не хотела, чтобы память сына восстановилась. Но что она могла поделать? Она не могла отвечать на его вопросы подобные: «Мам, а какой был мой первый день в старшей школе?», «Мама, а я получал плохие отметки?», «Мам, кто был моим лучшим другом?». Не могла, потому что не знала. Не знала, какая была жизнь Фрэнка в момент формирования его личности. Не знала, как он учился. Нет, ей было известно, что с успеваемостью у сына было всё более-менее хорошо, да и с оценками так же. Но сам подросток ни разу не рассказывал ей о своих достижениях или провалах в том или ином предмете. Линда была очень разбита после развода и неделями напролёт плакала в своей комнате. Маленький Фрэнк, на тот момент ему было около десяти лет, если не меньше, каждый раз, слыша тяжёлые всхлипы матери за дверью, прижимался к ней лбом и просил, чтобы та открыла дверь и впустила его. Говорил, что он тоже грустит и что этот мужчина не достоин её слёз. Говорил, что ему больно слышать её всхлипы, но сам он не плакал, потому что был мужчиной, а настоящие мужчины не проявляют слабостей. Тем более, не плачут. И он не плакал. Ни разу. Каким бы тяжёлым не было их положение, Фрэнк не проронил ни слезинки. Линда каждый день заставляла себя делать что-то ради сына. Лишь бы тот не сидел под её дверью моля, чтобы подушка не впитывала её слёзы отчаянья и боли. Женщина не понимала, как такой маленький мальчик, не знающий и не видящий всего жестокого мира, был таким сильным и придавал ей веры. Разбитой, брошенной с растоптанным сердцем взрослой женщине. Как же она была горда своим Фрэнки. Через несколько недель Линда, вернувшись после очередной попытки в поисках работы, с радостными криками ворвалась в комнату маленького Айеро и, подхватив того на руки, стала кружиться на месте. Малыш озадаченно и испуганно наблюдал за блестящими глазами матери, которые медленно затмевала пелена слёз. — Что случилось, мамочка?  — Наша жизнь изменится, Фрэнки! В лучшую, самую лучшую сторону! После она рассказала, как повстречала в кафе свою бывшую однокурсницу, которая заправляла на тот момент фирмой по продажам недвижимости и, выслушав историю покинутой с маленьким сыном, без гроша в кармане Линды, любезно предложила неплохую должность в своих огромных имениях. Работа и в правду была прибыльной и их жизнь стала лучше. Поправочка — жизнь Линды стала лучше. У них было всё: крыша над головой, гроши в карманах, собственная машина, на которой мать возила Фрэнка в школу и благодарила Господа за то, что на не лёгком и тернистом лабиринте её жизни ей выпала встреча с однокурсницей. Она могла жить, не боясь, что сын останется голодным и без жилья. А вот жизнь Фрэнка изменилась в худшую сторону. Его отношения с матерью резко ухудшились. Нет, они не проводили вечера за скандалами или подобными ссорами. Их отношений просто не стало. Они растворились, исчезли, поблекли в радости Линды ещё в тот день, когда она объявила о «золотой находке». По началу её карьеры Линда подолгу пропадала на работе, констатируя это тем, что вливалась в ритм и жизнь коллектива. Пропадала вечерами, ночами, днями. А маленький Фрэнк каждый вечер сидел у дверей в ожидании матери. В ожидании её теплых объятий, тёплого и ароматного ужина, рассказов о смешных моментах с её сотрудниками. Но взамен этого он получал лишь одинокие холодные ночи в пустом доме, тарелку холодной овсянки и просмотр телевизора, который своими передачами заменял малышу собственную мать. Уже тогда его начала поглощать тьма и холод одиночества, замкнутость и робость. Постепенно ему становились безразличны вечные пропадания матери не пойми где. Он сам добирался до школы и такой же голодный возвращался в пустой и отречённый дом. Он не говорил с Линдой неделями. Не принимал еду с её рук. Не поднимал на неё взгляда. Когда Фрэнку исполнилось тринадцать, он впервые не вернулся домой после прогулки. У Линды тогда как раз был выходной день и она планировала провести его с сыном в компании душистого попкорна и парочки боевиков, излюбленно выбранных для сына. Шёл час, другой, третий. Мобильный не отвечал. Женщина уже не на шутку была напугана пропажей сына, ведь он, такой маленький и беззащитный тринадцатилетний мальчик, вечно гуляющий в компании самого себя, неизвестно где бродил по тёмным улицам с потухшими фонарями. Внутренняя тревога, так сказать, материнское чутьё, вовсю кричало о том, что её Фрэнки находится в небезопасности и Линде нужно было на всех порах мчаться на его поиски. И когда женщина уже накинула на плечи плащ, входная дверь открылась. На пороге стоял промокший до нитки Фрэнк и, с счастливой улыбкой, упал на пол прямо под дверью, скидывая хлюпающие кеды в угол. Линда помогла ему подняться на ноги и, стягивая тяжёлую от влажности куртку, всё продолжала расспрашивать его о том, где он был и как умудрился так намочиться, когда улица не видела дождя несколько дней. Мальчик захихикал, прикрывая глаза и, избавившись от последней части промокшего имиджа, развязно бросил: «На улице», неуверенно шагая к дверям собственной комнаты. Их отношений просто не стало. Последующие выходные Линды, женщина встречала сына у порога дома лишь под утро и причём в разных позах и видах. Фрэнк буквально ввалился в дом, когда Линда, после уже миллионного звонка в дверь, распахнула двери и вялое тело упало к её ногам. Фрэнк сидел под дверью, что-то напевая себе под нос и радостно подняв голову, когда Линда похлопала его по плечу, обеспокоенно спрашивая, где он пропадал. Но тот лишь рассмеялся и ткнул грязным пальцем в кончик её носа, весело произнеся «БИП!». Фрэнк, заползающий в дом. Фрэнк, блюющий у порога дома. Фрэнк, матерящийся на сидящего на крыльце голубя. Фрэнк, с жалостливым взглядом потерянного щенка, спрашивающий, почему его шнурки издеваются над ним. Фрэнк, в одном кроссовке. Это продолжалось до его шестнадцатого дня рождения, на который он даже не соизволил появиться дома. А Линда так старалась украсить всё подобающе и радостно, испекла любимый торт сына, даже воздушные шарики не надувала, зная фобию Фрэнка. Но как она встретила его в одиночестве, так и проводила. Она уже стала размышлять, в каком виде появится её заблудший сын на пороге, как вдруг зазвонил её мобильный. Это был звонок из больницы. Ваш сын. Авария. Реанимация. Большего она не помнила, уже на всю мчась к белоснежному зданию и сердцем ощущая всю боль, которую она причинила сыну. И только тогда, увидев его, без сознания и с перемотанной головой, поняла, насколько плохой матерью она была Фрэнку. Но амнезия как будто стала вторым шансом Линды искупить все грехи и оплошности. Она надеялась, вправду надеялась, что сможет проводить больше времени с сыном, за рассказами о его жизни в детском саду, о падениях на велосипеде, о том или ином шраме на его коленке. Но она знала, что рано или поздно Фрэнка станет интересовать его нынешняя жизнь. И это было больным моментом для обоих. Одна не знала ничего о ней, другой — слепо надеялся, что мать с тем же юмором будет рассказывать о его подростковом взрослении. Но оба потерпели крах. И вот опять Фрэнк молчит. Ощутив на своей шкуре всю суть и значение слова одиночество, Фрэнк, угнетаемый собственными терзаниями, провёл время взаперти от окружающего его непонятного мира. Ему не с кем поделиться мыслями, которые буквально заполняли его голову, как вода заполняет раковину, чей засов закрыт затычкой и заставляет её скапливаться, пока вода не станет выливаться с краёв. Фрэнк так и думал, что мысли полезут из ушей, выходя за края. После чувства заброшенности пришла злость. Каждый день подросток на кусочки разрывал подушку, которая была пропитана слезами боли и отчаянья, тянул во все стороны одеяло, пытаясь разорвать его или случайно запутаться в нём и никогда не распутаться. Брошенный, ненужный, странный, беспамятный подросток, находящий утешение в разлетающихся по всей комнате перьях, которыми была набита подушка. И каждый раз, покончив с очередной подушкой, Фрэнк ложился на пол, у самой двери, и, закрыв лицо ладонями, громко рыдал. Не зная, почему. Не зная, зачем. Не зная, из-за кого. И в самый переломный момент появился Джерард. Парень просто появился в его комнате, когда Айеро громко плакал на полу. Уэй ничего не сказал, просто лёг рядом с Фрэнком, сложив руки на животе и глядя в потолок. В комнате было темно и тихо. Лишь тяжелое дыхание мальчика, который не знал кто он и зачем в этой жизни. В то время, как сердце Джерарда, с каждым всхлипом Фрэнка, получало удар длинных острых когтей Совести. Душа болела. Болела за содеянное, за то, что он разбил жизнь невинного подростка, заставив его плакать на полу целыми часами напролёт. Заставив ненавидеть собственную мать. Заставив ненавидеть самого себя. Больше Фрэнк ни разу не плакал при Джерарде. Уэй стал больше времени проводить с подростком и тот с каждым разом чуточку открывался Джерарду. Это было хорошо — Джерард мог исправить ошибку, которую совершил, узнав Айеро получше. Это были незначительные мелочи, которые помнил Фрэнк — любимый цвет, любимый сорт яблок, любовь к собакам. Айеро всегда был на позитиве, не опускал уголки губ ни на секунду, пока Джерард внимательно смотрел на него, впитывая каждое произнесённое им слово. Но Джерард знал — когда он не смотрит на Фрэнка, тот не улыбался. Он надевал маску в присутствии взгляда на себя. Он не хотел, чтобы Джерард знал, что он сломлен внутри, пока не пробрался в его душу. А снаружи можно и играть роль безобидного подростка. Но Джерард знал. Он слишком хорошо разбирался в человеческих эмоциях. Не зря он прошёл курс терапии у психотерапевта, который так скрупулезно пытался пробраться в голову мальчика. Это было ещё в детстве, когда Джерард впервые стал слышать голоса. Он по глупости рассказал об этом матери, и та, так сильно разволновавшись о психическом состоянии старшего сына, тут же заторопилась отхватить лучшего специалиста. И вот, брюнет уже сидел в неудобном, чересчур мягком кресле в кабинете с кремового цвета обоями. — Ты говоришь, что слышишь голоса.  — Да.  — И что они говорят сейчас?  — Кто именно Вас интересует?— Доктор недоумевающей посмотрел на мальчика поверх очков.  — Их много?  — Двое.  — У них есть имена?  — Ммм, нет, — мальчик закусил губу, наклонив голову и закрываясь от психотерапевта в пучине смолистых волос.  — Хорошо. Так что они тебе говорят? — повторил доктор.  — Первый, что я сумасшедший. Второй, чтобы первый заткнулся. Лицо мужчины было незабываемым: удивление вперемешку с перепугом. После этого Джерард посетил ещё несколько сеансов и когда изменений не появилось, мать перестала водить его к доктору. Но мальчик слишком сильно углубился в материал о психологии человека, стараясь выяснить, болен ли он на самом деле. Он ходил в городскую библиотеку и проводил часы в отделе психологи и душевных болезней. ШИЗОФРЕНИ́Я Тяжёлое психическое заболевание, характеризующееся нарушением связности психических процессов и упадком психической деятельности. Нет, никаких упадков психической деятельности. Гашишный психоз Гашишный психоз, шизофреноподобное расстройство психики, формирующееся при длительном ежедневном злоупотреблении психотропными препаратами конопли. Нет, Джерард не наркоман и никогда не употреблял подобного. Даже не пробовал курить. Синдро́м психи́ческого автомати́зма Одна из разновидностей галлюцинаторно-параноидного синдрома; включает в себя псевдогаллюцинации, бредовые идеи воздействия (психологического и физического характера) и явления психического автоматизма (чувство отчуждённости, неестественности, «сделанности» собственных движений, поступков и мышления). Тоже нет. У Джерарда нет ощущения, что собственные мысли становятся известны окружающим. Даже если бы и было, они бы точно не выдержали такого напора. И как только мальчик справляется с ними уже столько лет? Джерард знал, что он не сумасшедший. Знал, что эти голоса никогда не замолкнут и будут с ним до последнего вздоха. И его удивило, когда Фрэнк, осторожно и как можно незаметнее стал намекать ему на свои воспоминания, которые медленно всплывают. После он вовсе в открытую и во всех красках стал рассказывать Джерарду о своих снах, которые на самом деле были кусочками из его жизни. Джерард был для него, как личный дневник. Он мог вкладывать в него все мысли и сомнения по поводу того или иного вспомнившегося момента, будучи уверенным, что никто не узнал об этом. У Фрэнка было странное чувство, что он мог доверять Уэю. Мог, и так поступал. За последние недели они сблизились так, как не сближались даже облака на небе. Фрэнк говорил, а Джерард слушал, пытаясь заткнуть орущие и заглушающие слова подростка голоса. — Прекрати слушать его и признайся. Признайся, что это из-за тебя отшибло ему память. — Да ладно, пускай парень вдоволь наговорится, раскроется тебе, а потом ты скажешь ему правду и он, так же как и ты его, бросит тебя под машину. Вот ностальгия будет, а!  — Мне нужно на свежий воздух.  — Не время… Брюнет повёл плечом, поняв, что слишком сильно погрузился в собственные размышления. Подняв голову, он заметил, что Фрэнк в замешательстве смотрит на него. — Чёрт, я это, что, в слух сказал?  — Не время прогуляться? Джерард, я в эти четырёх стенах скоро разлагаться буду, — парень подпёр голову ладонью, вперив обиженный взгляд в брюнета.  — Но доктор сказал…  — Он сказал это три недели назад, — отреза Фрэнк, отворачиваясь к широко открытому окно. Джерард сделал также. Ему нравилось, что кровать Фрэнка находилась на уровне подоконника большого и единственного в комнате окна. На карнизе не было штор — парень почему-то снял их. Была середина октября и запах сырости не переставал витать на улице, покачивая голые ветви высоких деревьев. Одинокое дерево росло прямо под окном Фрэнка и, иногда пугало Джерарда длинной своих веток, которые практически доставали до стекла.  — Я достаточно натерпелся в этой комнате, — тихо сказал Фрэнк. Джерард посмотрел на парня, сочувственно покачав головой. Он понимал, в каком состоянии находился Айеро и как ему наскучила эта обстановка. Возможно, он уже достаточно вспомнил, чтобы наконец-то поменять эту обстановку?  — Можем сбежать через окно.  — Не думаю, что это лучший вариант. Твоей маме это не понравится.  — Господи, Уэй, ты хоть раз в жизни делал то, что твои родители точно не одобрили бы? — всплеснул недовольно руками Фрэнк, отчего повязка на его голове слега сползла. — Попытки суицида считаются?  — Да. Каждый вечер.  — Но не прошлый. Это была правда. Единственный вечер, в канун которого Джерард не ушёл из дома, предварительно попрощавшись с ним, и не отправился на поиски самоубийства. Что-то его останавливало. Он долго думал, что это за чувство, не позволяющее ему сделать шаг в холодные, но такие желанные объятия вечности. И только тогда, когда он решил навестить Фрэнка, после его неожиданного срыва, Джерард, увидев заливающегося собственными слезами парня на полу комнаты, понял. Его остановила ответственность за жизнь Фрэнка.