Never

Он просыпается среди ночи каждое полнолуние, чувствуя горячее дыхание на шее и тепло тела возле себя. Он лежит так до утра, не поворачивая головы, просто разглядывает потолок, каждую точечку и трещинку, что в голубоватом свете луны кажутся какими-то тайными письменами, которые Стайлз, забыв про усталость и сон, немедленно начал бы разгадывать, будь он на самом деле здесь. — Мне тебя не хватает, - шепчет одними губами, не боясь разбудить того, кто сопит на соседней подушке. Не боясь разбудить, потревожить, вспугнуть. Потому что Скотт знает причуды подсознания и пасьянсы, что раскладывает его поврежденный (не иначе) рассудок именно в полнолуние. Потому что его комната, его кровать пуста и одинока, как ночь до этого, как еще много-много таких же ночей, слившихся в одну нескончаемую серую вереницу, исчезающую много-много страниц календаря тому назад. А Скотт так хотел бы обернуться и просто смотреть на спящего мальчишку, щеки и шея которого усыпаны родинками, как полночное небо - звездами. Слушать, как он дышит, как поднимается и опускается его грудь и смешно подергивается нос, когда он пытается чихнуть от лезущего в нос пера из подушки. Возможно, невесомо провести пальцами вдоль линии скул или коснуться острых ключиц или губ, так остро пахнущих какао с корицей. Потому что... он ведь скучал. Но Стайлз Стилински в Нью-Йорке - то ли тусит с новой компанией, пропадая до рассвета на вечеринках, то ли по уши зарылся в учебники и не соизволит даже снять трубку и позвонить. Просто чтобы спросить: "Ну, как ты там, бро?" Пиздец, как скучаю. Не по Лиаму и Хейден, что поступили в один из колледжей Бостона, не по тихой и мягкой Кире, что до сих пор пропадает где-то в пустыне с перевертышами, не по Лидии Мартин, что, прихватив Малию Тейт, умчалась в Вашингтон, строить новую жизнь и делать блестящую карьеру. Нет. По тому, кто единственный из них всех остался человеком - слабым и смертным. Особенным и таким необходимым. Шорох колес по гравийке, тихий скрип крыльца, какие-то стуки снаружи. Опустить ресницы, представить, как Стайлз Стилински взбегает по лестнице, распахивая дверь в его комнату нараспашку, как прежде, а потом плюхается на кровать, пихаясь и размахивая руками, как ветряная мельница, то и дело норовя то ли выбить глаз, то ли поставить фингал. — Даже не скажешь, что ты оборотень. На небе полная луна, а ты валяешься тут, как ни в чем не бывало, и в потолок плюешь. Голос от окна чуть насмешливый, но осторожный. Будто... пробует почву, следит за реакцией. Скотт не удивляется - его помешательству (или тоске - называйте, как хотите) давно пора было выйти на новый уровень. — Никаких девчонок и вечеринок? Думал, отрываешься тут по полной, жизнь прожигаешь. Веселишься так, что забыл даже номера телефонов старых друзей... МакКол фыркает, не сдерживаясь, он заржал бы в голос, да вот сил что-то совсем не осталось, они будто утекли куда-то, просочились сквозь трещины в ребрах, испарились вместе с невыплаканными слезами, растворились в завязывающей внутренности в узел боли. — Решил, что беру пример с тебя, дружище? Он ебнулся, не иначе, если разговаривает с фантомом, призраком, вызванным его же подсознанием, что, наверное, хоть как-то пытается справиться, заделать брешь. Сублимировать, может быть. — Посмотри на меня... - тихо-тихо и грустно, как будто прощаясь навеки. "Вот только ты и попрощаться не удосужился, друг" Но стук спортивной сумки об пол кажется таким громким, таким настоящим. И Скотт поворачивается медленно, будто заржавелый механизм, пару лет провалявшийся на лужайке под палящими лучами солнца и проливными дождями. И спотыкается, летит кувырком в этот ореховый взгляд, что за эти годы стал немножко темнее, серьезней, печальней. — Это не ты... — Ну, конечно. И ты не у себя дома, а в доме Айкена, в одиночке. Скотт, блять, просто не зли меня. Какого хрена ты проебался, сам не звонишь и номер зачем-то сменил? Его скулы стали острее, а плечи шире, руки сильнее. Пол качается, как палуба корабля, и весь Скотт, как пьяный, но поднимается, хватаясь руками за стены. — Ты на чем-то сидишь? Думал, на вашего брата не действует вся эта дрянь... Хлопает ресницами - нет, Скотт не забыл, что они длинные и пушистые, как у девчонки, и, наверное, будут щекотать его щеки, если он только осмелиться... хотя бы разок. Вот только если бы Стайлз действительно был здесь. — Лучше бы я сдох тогда, Стайлз, лучше бы Жеводанский зверь разорвал меня на куски, чем вот так - как прозрачная тень в темном сыром подвале, где звуки отражаются от стен и вскрывают череп, как железную банку консервным ножом. Или знаешь, целыми днями так тихо, что я слышу, как капает вода из крана в доме твоего отца. Ненормально и нереально. Но он вздрагивает, когда ладонь опускается на плечо, обжигая сквозь рубашку. Вскидывает мутный и какой-то измученный взгляд. — Это какой-то пиздец. — Скотти, мать твою, Скотт! Смотри на меня! — Это не можешь быть ты. Вместо ответа обхватит губы губами, раздвинет их языком, слизывая вкус горькой мяты и перца. Это не может быть правдой, потому что руки цепляются не за пустоту, а под ладонью о ребра колотится живое человеческое сердце, то самое, единственное. — Прости меня, просто прости. Скотт, я не знал, даже не думал. Думал, что буду тут лишним, обузой, - бессвязно и неразборчиво, не отрываясь от губ, прокусывая их в кровь, зализывая мгновенно регенерирующие ранки языком. Так сладко. Так правильно. — Скотти. — Боже мой, Стайлз. Выдох, и туман перед глазами рассеивается, и кровь в венах будто очищается с каждым глотком этого воздуха, пропахшего Стайлзом Стилински - его чипсами, его колой, его парфюмом с нотками терпкой хвои. Скотт будто стряхивает с плеч саван, что долгие месяцы стягивал тело, ограничивая движения, мешая сделать нормальный вдох. Он будто сидел где-то в тесной каморке, согнувшись, а теперь встает на ноги, распрямляясь в полный рост, разминая затекшие мышцы. Губы сладкие и пахнут дольками апельсина, он толкает Стайлза к кровати, перехватывая инициативу, углубляя поцелуй. Ладони ныряют под футболку, поглаживая гладкую кожу, и тело вздрагивает от каждого касания, а с губ срывается низкий гортанный стон, что он ловит своими губами, раскатывает по нёбу языком. Луна бледнеет, и рассвет растекается по небу, наползая с востока мягким и теплым приливом. Скомканная, местами порванная одежда в беспорядке раскидана по комнате, и слышатся лишь беспорядочные стоны и рваное дыхание, скрип кровати и влажные шлепки тел друг о друга, а еще редкий неразборчивый срывающийся шепот - что-то о потребности или необходимости, о снах и яви, о прощении и тоске. Что-то очень важное лишь для двоих.