Never

Мисс Блейк твердит что-то про модальные глаголы нудно и заунывно, на одной ноте. Стилински почти засыпает, слушая, как поскрипывает о бумагу ручка Лейхи, как он пыхтит, выводя старательно нечитаемые каракули, даже язык от усердия высунул. Голова раскалывается, как после бурной гулянки, и взгляд то и дело соскальзывает чуть левее. Но Стайлз пытается не смотреть. Пытается, честно. Херово пытается: не может не пялиться на широкие плечи и красивую шею, на идеально уложенные волосы, которые он столько раз ворошил пальцами, сжимал в кулаке, чуть оттягивая… Словно почувствовав взгляд, Джексон оборачивается и улыбается так искренне и тепло, что у Стайлза губы начинают дрожать, и он почти тянет робкую улыбку в ответ, как вдруг замечает – внезапно, как битой по морде в ночной подворотне, - глаза холоднее твердого гранита, что отсвечивают вдруг морем, сморят куда-то мимо. Звуки вокруг стираются, тают, будто голову обмотали плотным слоем ваты, но откуда-то издалека Стайлз различает, что сопение Айзека смолкло. Не поворачивается, но улыбка соседа по парте и без того такая щенячье-глупая и счастливая, что можно ослепнуть. Как если долго смотреть на солнце. Стилински лишь сжимает пальцы чуть крепче, и карандаш с громким треском ломается пополам. Стайлз чертыхается беззвучно, смаргивая злую влагу с ресниц. Джексон уже вернулся к конспектам, но, кажется, даже спина его выглядит…дружелюбной? — Ревнуешь? – Айзек не насмехается, но смотрит так пристально, будто надеется прочитать в лице какую-то тайну. — С чего бы? – Стилински отбрасывает обломки карандаша и кусает испачканные чернилами губы. – Мы же… - «расстались», чуть не срывается с языка, но он вовремя умолкает, прикусывая язык почти до крови. – Мы и вместе-то не были никогда. Крышесносный секс в его кровати, машине, на набережной, в раздевалке после тренировки, в проулке за супермаркетом даже – это, конечно, не в счет. Дружеский перепих, блять. Средство от спермотоксикоза. Лейхи хмыкает недоверчиво и продолжает сверлить взглядом льдистых внимательных глаз. Будто лазером дыру в башке прожигает. Стайлз считает про себя от десяти до одного пять раз подряд и пытается следить за лицом. Он ведь сам сделал этот выбор, ведь так? Не ожидал, правда, что Уиттмор согласится настолько легко. *** — Давай прекратим все, Джекс, я устал, - ковыряя кедом асфальт, глядя куда угодно, но не в лицо. — Надоело? – протяжно и равнодушно, закидывая подушечку ягодной жвачки в рот, поигрывая ключами от Porshe. — Типа того… — Как скажешь. Давай… Так просто. Так больно, и под ребрами ноет, как будто по ним футбольная команда в полном составе пинала – долго так, от души… Джекс не спросил, и Стайлз не сказал настоящую причину – просто так мало, так ненормально, неправильно, целовать по темным углам, зажимать в кабинке туалета, пока не видит никто, не позволять даже взять за руку, рискуя нарваться на злобное шипение рассерженной дикой кошки. Собирать крохи ласки, как беспризорнику, утайкой, оглядываясь по сторонам. А Стайлз так хотел бы запрыгнуть на него в коридорах их школы, обхватить ногами и целовать, зарываясь руками в жесткие от геля волосы, подставлять свою шею жадным губам, чувствовать, как горячие ладони поддерживают за задницу, чтоб не навернулся… Стайлз смотрел, как Джексон уходит, забросив на плечо пиджак, поддернув до локтей рукава рубашки, которую хотелось бы смять, сорвать с него, рассыпая пуговицы по салону Porshe, сбивая колени и локти, поминутно ударяясь макушкой о потолок. Захлебываться его запахом, умирать ежесекундно, чувствуя его внутри, припадать губами к губам, глотая громкие стоны. Но Джексон уходил, насвистывая какую-то веселую песенку, а до Стайлза все никак не доходило – это и правда конец. *** После занятий он задерживается в классе, собирая рассыпавшиеся по полу учебники. Одноклассники уже ушли, тишину нарушает лишь размеренное гудение кондиционера. Стайлз ворчит что-то неразборчиво, закидывая рюкзак на плечо, толкает дверь в коридор…И запутывается в собственных ногах, потому что… Ничего такого, нет. Просто Джексон Уиттмор и Айзек Лейхи у школьных шкафчиков. Просто блеск в глазах ярче рождественской иллюминации. Просто палец, медленно стряхивающий какую-то невидимую крошку с губы. Просто бедра к бедрам и губы к губам. Близко, так близко, на грани фола. А потом наматывает на палец золотистую кудряшку, чуть тянет, чтоб наклонился, трогает ухо губами и шепчет что-то, от чего Лейхи идет красными пятнами, но кивает торопливо и с места не трогается, не пытается даже вернуть столь ценимое им личностное пространство. Развернуться на пятках и прочь, прочь, прочь. Подошвы будто к полу прилипли или вдруг кто-то налил в кроссовки свинца. И каждый шаг дается с трудом, приходится буквально отдирать ноги от пола. И этот запах – имбирь, зеленые яблоки, чуть-чуть табака, - они впитались под кожу, щекочут ноздри. Глаза слезятся, но идти становится легче, а за спиной по коридору растекается тихий, журчащий смех Уиттмора, как плеск ручейка в лесной чаще жарким полуднем. *** Музыка в клубе глушит срывающийся крик в голове, и Стайлз вливает в себя коктейль за коктейлем, не чувствуя вкуса, пока обкусанные губы продолжают шептать, как в бреду: «Ты никогда не любил меня. Ты никогда…меня…никогда…меня». Цветомузыка яркими иглами пытается выколоть глаза, а на танцполе извиваются потные пьяные тела. У него липкий пот струится вдоль позвоночника, а в висках будто мелкие злобные гномы херачат молоточками. Нет, это не от того, что прямо напротив Айзек и Джексон зажимают Эрику на танцполе, трутся о стройное гладенькое тело, покрывают невесомыми, как касание крыльев бабочки, поцелуями оголенные плечики, а потом…встречаются губами на точеной шейке. Под потолком яркие вспышки – синие, зеленые, красные, золотые и серебристые. Как фейерверки в новогоднюю ночь. Во рту сухо и мерзко. Пальцы Джексона на шее Лейхи, скользят к волосам, запутываясь в кудряшках. Эрика исчезает ненужным, пустым приложением, а между телами этих двоих и спичку не просунешь. Кончик языка, ныряющий в приоткрывшийся рот. И стон Джексона, который Стайлз не может слышать, но который вибрирует где-то внутри, и коротко остриженные ногти впиваются в ладони так сильно, почти вспарывают кожу. «Ревнуешь?» «Нет, подыхаю» Воздуха мало, совсем нет, его будто бы выжгла эта тоска, что кислотой вывела где-то под веками это имя. Джексон. Джексон Уиттмор. Блять, как же так? Стайлз приходит в себя в туалете, плещет в лицо ледяную воду, потом пихает голову под кран. Обжигающие холодом струи стекают по шее, за шиворот. Сползает по стеночке, стискивая разламывающуюся голову ладонями. Сейчас, посижу так пару минут, и все пройдет. Все пройдет, обещаю. Дверь открывается на секунду, и Стилински сжимается от охеренно плохого предчувствия. Вот не хватало только, чтобы сладкая парочка вломилась сюда перепихнуться или отсосать друг у друга в туалетной кабинке. И он уже хватает ртом воздух, пытаясь не задохнуться, но это всего лишь какой-то хмурый парень, что, мазнув мимолетно тяжелым взглядом, проходит мимо. Теперь так будет всегда? Влюбленный до идиотизма Уиттмор, вжимающий Айзека во все вертикальные поверхности и в собственное охуенное тело? А его, Стайлза, будто и не существовало никогда… «Брось, Джекс, отношения? Мы неплохо так трахаемся, зачем усложнять?», - тихий стон и сжатые до красных кругов перед глазами веки. Умница, Стайлз, тебя кто вообще за язык твой тянул? — Эй, ты в порядке? – приглушенный долбящей музыкой хрипловатый голос. Щетина, кожаная куртка, вздернутые в немом вопросе брови. — Да вот, на куски типа разваливаюсь. А ты кто и откуда…Мигель? – нервный смешок, как признак подкрадывающейся истерики. – Чувак, я буду звать тебя Мигелем, не против? Тебе подходит. Улыбка, больше смахивающая на гримасу. Так, будто парень привык только хмуриться и рычать. — Мигель так Мигель. Пошли, найдем тебе выпить, на труп оживший похож. И протягивает ладонь. Широкую, теплую, твердую. — А че б и нет, - пожимает плечами Стилински, цепляясь за руку.