Never

Дерек переступает порог лофта и досадливо морщится, хлебнув воздуха, пропитанного этим запахом - горьковатый парфюм с нотками дерева и хвои, кофейные зерна, сигары, совсем немного мускуса. Годы идут, а Питер Хейл не меняется - все тот же самовлюбленный, напыщенный сноб, выбешивающий не с первого взгляда даже - с первого вдоха. — Это мой дом, - бросает Дерек, пытаясь контролировать сердцебиение и не допустить самопроизвольного обращения. - Тебя не приглашали. — И тебе здравствуй, племянничек. Сколько лет... Тонкая змеистая полу-ухмылка искажает лицо, которое Дерек никогда не назовет красивым. Не потому что все еще помнит уродливые шрамы от ожогов. Просто язык не повернется. Потому что Питер все тот же: все та же колючая щетина, все тот же насмешливый лед во взгляде, больше напоминающем твердые безжизненные кристаллы. Бесчувственный расчетливый ублюдок, уверенный, что другие - всего лишь карты и фишки в его партии в покер. — Выметайся. — Я - все еще твой альфа. Или ты забыл? Он - альфа. Глава несуществующей стаи, все так. Вот только никто не сказал, что Дерек упадет на спину лапами кверху, подставляя горло и брюхо острым клыкам хищника. Не сегодня. Никогда. — Ты - альфа без стаи. Я лучше стану омегой, чем позволю... И замолкает, будто с разбегу врезавшись в стену. Будто сам себе оплеуху залепил так, что пальцы заныли. Будто смех, тонкими лучиками разбегающийся от зрачков Питера, не вызывает желание, потребность даже, выпустить клыки и вцепиться в незащищенное горло. — Чем позволишь пометить тебя? Несколько поздно, Дерек, не находишь? Голос такой постный, скучающий, что выбешивает в разы сильнее. Это как персональный атомный взрыв где-то под сводами черепа. Это как епитимья, которую накладывают снова и снова за грехи, которых не совершал. И кожа в месте зажившего давно укуса не жжет даже - пылает, словно содрали кожу живьем и плеснули разбавленной пеплом рябины кислоты на открытую рану. Он вдруг понимает, что это Питер касается ямки под шеей кончиком пальца. И глаза такие задумчивые, будто он стихи декламирует, а не разглядывает непокорного племянника, что вот-вот и выпустит клыки или попросту обратится, кидаясь вперед. — Знал бы ты, как я тебя... Не заканчивает, просто руки роняет и опускает ресницы. Заросшая щетиной щека чешется нестерпимо, а дядя как мысли читает - прижимает к ней ладонь, прошибая разрядом. — Ненавидишь? Не смеши. Ты ведь даже ненавидеть не можешь, слишком уж хочешь. Я прав? Тихо-тихо, интимно. Так, что мурашки врассыпную бросаются от затылка вниз вдоль позвоночника, а член в штанах напрягается просто до боли. Молчит. Лучше язык откусит под корень и выплюнет кусок окровавленного мяса шакалам, чем... чем скажет, ответит... признает. — Иди сюда, - шепчет, почти мурлычет дядя, затаскивая на колени, впиваясь в горло губами, стаскивая с племянника холодную куртку и уже промокшую от пота футболку. - Иди сюда. Ладони скользнут под пояс джинсов, сожмутся на подтянутых ягодицах. Выдох-всхлип, перетекающий в гортанный рык, и тело послушно гнется в руках, прижимаясь ближе, пальцы зарываются в короткие жесткие волосы, а губы ищут губы, прокусывает в кровь, будто бы мстит за свою слабость. За то, что не может... не хочет свободы. Кожа к коже, губы в губы. Как взрыв аконитовой бомбы. Так пленник склоняется перед захватчиком. Так сдают города, распахивая перед врагами ворота. Так заложник заглядывает в лицо террористу, забывая, кто приставил холодное дуло к затылку... кто сомкнул клыки на оголенном горле. "Я попробую убить тебя. Я попробую, ты знаешь" "Попробуешь, милый. Попробуешь, но не сегодня"