Never

— Все еще не верю, блять, что пошел у тебя на поводу. Детский сад какой-то ей-богу. Джексон фыркает, потирая подбородок, и кажется раздраженным и злым. Айзек пихает его в бок, а потом легонько дует в ухо, обжигая нарочито-томным шепотом: — Не будь занудой, Джекс. Смотри, как красиво, — и тянет за руку, вслед за собой - куда-то, где разноцветные вспышки, огни и радостный хохот слились в какое-то подобие новоорлеанского карнавала, на котором Лейхи не был ни разу. —Ты любишь сладкую вату? Я обожаю. Правда, пробовал раза два, не больше... И как-то скисает, словно вспомнил о чем-то, раздирающим грудь изнутри острыми когтями, вскрывающим плоть, вспарывающим гноящиеся нарывы и язвы. Джексон, что собрался было по привычке закатить глаза и начать ворчать об играющем в заднице детстве, вдруг подтаскивает парня ближе, с глухим ворчанием зарывается носом в пшеничные кудряшки на виске. — Веди к своей вате что ли. Не отстанешь ведь. Ладонью — в спутанные пружинки волос, больше напоминающие свежие древесные стружки. Там, под холодной курткой, сердце сжимается в какой-то ноющий комок из сочувствия, боли и злости. Какого черта? Это он, Джексон Уиттмор жил в приемной семье. Но именно у Айзека Лейхи никогда не было того самого детства — с каруселями, сладкой ватой и походами на воскресные ярмарки. Уиттмор не успевает опомниться, как волчонок пихает ему в руки какой-то приторный ужас, который гордо именует сахарной ватой. — Какого черта она не розовая? Ржавая какая-то и воняет, — бурчит скорее по привычке, с тщательно скрываемым наслаждением любуясь поедающим свою порцию ваты парнем. — Сам ты ржавый, скрипишь, как несмазанная цепь, — сообщает тот и заталкивает в рот почти половину. — Это карамель, придурок. Ешь, вкусно же, — окончание фразы Айзек выдает с набитым ртом, но Джексон понимает. Может быть, волчье чутье. Хотя, скорее, просто привычка. Так привык к этому кудрявому идиоту, что скоро научится понимать, какие сны тому снятся только лишь по глубине дыхания и ночным теням на лице. — Измазался, как свинтус, — констатирует Джексон, скользя губами по липкой от сахара, но такой ароматной коже. — Куда теперь? "Чертово колесо"? Айзек ощутимо вздрагивает, но не протестует, просто реагирует как-то вяло и кажется таким явно расстроенным, что Джексон тревожится. — Малыш? Все в порядке? Если не хочешь... — Хочу, — слишком громко глотает и пихает остатки своей ваты в мусорницу. — Я просто ни разу... и так высоко. Что, если мы упадем? — Ты высоты что ли боишься? Мы же оборотни, ты помнишь? — Джексон, уже представивший очередную порцию приветов из сказочного детства Лейхи, даже улыбается, а потом обнимает, так тесно прижимая к себе, что пряжка ремня впивается в живот, и шепчет: — Это колесо ползет медленно-медленно, Айзек. И кабинки закрываются так, что пассажиров видно лишь сверху. Представь, что я смогу делать с тобой там — на высоте птичьего полета. Ты даже забудешь, что когда-то боялся... У Лейхи волоски на руках и затылке поднимаются дыбом от этого хриплого шепота. Не только волоски. И не только на руках... смотрит на бойфренда расфокусировано, пьяно. Не смотрит — плывет. Будто вот только что обдолбался какими-то особыми аконитовыми таблетками. Кивает заторможено. Джексон сплетает их пальцы, ведет за собой все дальше и дальше, игнорируя очередь и рыкая на недовольное ворчание посетителей парка. Покупают билеты, протискиваются в кабинку — вдвоем, как и собирались, — сооружение приходит в движение, и Айзек немного бледнеет, когда пол начинает шататься под ногами. — Хэй, все хорошо, я с тобой, — снова шепчет Уиттмор, усаживая своего волчонка на сиденье. Опускается на колени, даже не думая о том, что испортит свои пижонские брендовые брюки за пару тысяч баксов. Несколько секунд сражается с пряжкой ремня, почти вырывая с корнем. Айзек стискивает ладонями сиденье, когда горячий рот касается его плоти. Вскидывает бедра, откидывая голову назад. Кабинка раскачивается над землей, ледяной ветер хлещет по лицу, задувает за шиворот. Джексон отстраняется, скользит языком от основания до головки, обхватывает губами. Поднимает глаза, не прекращая сосать, вцепляется взглядом. Лейхи стонет, запуская пальцы в светлые жесткие волосы, безбожно портя идеальную прическу. Кончит прямо в жадный и такой умелый рот, когда колесо почти завершит круг. Джексон встанет, отряхивая изгвазданные штанины. Потянется, целуя солоноватыми губами с привкусом лайма. — Ну, как. Не страшно было? — хмыкнет Уиттмор, поглядывая на все еще какого-то обдолбанно-уютного Айзека. Потом будут и карусели с единорогами, пони и обычными лошадьми, будет тир и огромный мягкий медведь победителю (для его парня, конечно). Будут какие-то дурацкие конкурсы с бегом в мешках и плетение глупых хипповских фенечек из кожи и бисера. Обветренные зацелованные губы, россыпь быстро бледнеющих алых отметин на шеях. И глаза такие яркие, будто отражают свет неоновых фонарей. — Все еще не веришь, что согласился? — хихикнет уже в машине Айзек, выуживая из волос Джексона поп-корн. — Это было... поучительно, — выдохнет Уиттмор, а потом свернет с дороги, глуша мотор и одновременно стаскивая с Лейхи его невозможный полосатый шарф.