Never

— Пошел ты, — яркая улыбка-насмешка во взбешенное лицо. Бледное, будто из воска отлитое. Улыбка-оплеуха, улыбка-пощечина. Сильно, наотмашь. Отталкивает двумя руками и вновь возвращается на танцпол, извивается, почти растворяясь в разноцветных вспышках светомузыки. Пурпурные, нефритовые, золотые. Выжигают сетчатку, впиваясь острыми иглами прямо в мозг. Хватает за покатые бедра девчонку, прижимается сзади, трется похабно. Убирает за ушко золотистую прядку, накручивая на палец. Трогает губами гладкую шейку. Девчонка хихикает, опуская длиннющие, как у куклы, ресницы, откидывает голову на плечо пацана, позволяя его ладоням оглаживать плоский живот, высокую упругую грудь. "Каждый палец переломаю, кобелина. Отбойным молотком расхреначу, чтобы в пыль. Чтобы не смел" Злость долбит по затылку не бейсбольной битой даже — кувалдой. Злость заставляет кровь в венах кипеть, заставляет клыки пробиваться сквозь десна, окрашивает радужку неестественной синевой, трансформирует ногти в кривые острые когти, которыми так и хочется вцепиться в глотку волчонку. Кудрявому, нахальному, оборзевшему. Швырнуть на кровать и трахать до звездочек перед глазами. Пока не забудет всех эрик и эллисон разом, пока не признает, не скажет то, что уже давно стало аксиомой, непреложной истиной, не требующей доказательств. Чем-то незыблемым, постоянным и нерушимым. "Только мой" А он все танцует под это подобие музыки, не отпуская блондинку и на пол шага. Его руки, наверняка, уже пробрались в кружевные трусики, и он определенно продумал пути отступления — к тем же туалетам, где сможет загнуть ее в ближайшей кабинке и трахнуть по-быстрому. Провокатор мелкий. Мелкий и наглый. "Зубы повыбиваю. А потом поставлю на колени прямо на этот заплеванный пол, и..." — Джекс, успокойся, — его перехватывают уже почти на танцполе. Руки обхватывают со спины, и шепчут, шепчут, шепчут. В горле першит от кисловатого запаха тревоги, разливающегося в и без того спертом воздухе. А еще он пахнет арахисом, луковыми колечками, фантой. Невозможно, как Дерек выносит... — Стилински, съеби, — рыкает, обнажая клыки, и радужку таки топит неоновым ультрамарином. Дергается вперед, но пальцы мальчишки вцепляются в плечи клещами. И вообще он как настырная обезьяна, которую никак не удается стряхнуть. — Джексон, блять, да он просто провоцирует. Не ведись. Ты Уиттмор или хрен с горы? В самом деле... Раз-во-дит. Он просто разводит тебя на эмоции, Джексон. Хочет, чтобы бесился, чтобы с ума сходил, чтобы извел себя, как придурок. Чтоб р е в н о в а л. — Просто уйди. — Ага, а ты прибьешь тут кого-то, потом моему же отцу разгребать. Выдохни, Джексон. Слышишь, дыши. Какая муха его опять укусила? Муха? Скорее уж койот с отравленной, сука, пастью. — Придумал себе очередную хуйню. Встряхну щас за шкирку, чтобы... — Джекс, не гони. Он не будет слушать сейчас. — Ага, пусть трахнет эту вот... прямо здесь. Хотя, до уборных они, наверное, все же дойдут. В глазах темнеет, и боль раскаленным расплавленным свинцом разливается в затылке. Виски выламывает просто, а в горле отчего-то становится так горячо. Айзек, и его солнечная улыбка, и губы, тянущиеся не к нему. Губы, на которых сейчас наверняка остается жирный карамельный блеск, губы, что шепчут низко, развратно: "Хочу тебя, детка. Прямо сейчас". И тонкое мелодичное женское хихиканье в ответ, как раскат грома в грозу, как молния, пронзающая небосвод, ударяющая прямо в мозг. У нее губы исцелованы так, что опухли. А еще засос на плечике, ближе к шее, и такой туманный расфокусированный взгляд... Джексон рычит. Ему хочется убивать, хочется вцепиться в горло и сдавливать пальцы, пока не посинеет, пока не захрипит, пока пена не пойдет изо рта, а с лица не исчезнет эта самоуверенная ухмылка. — Джекс! Стой, не надо! — выкрикивает Стайлз уже где-то там, за спиной. И все исчезает, музыка стихает, а лица толпы стираются, превращаясь в одно бесформенное пятно. И только Айзек впереди. Айзек, его губы, его длинные пальцы, его ключицы, которые он так любит целовать, оставляя багровые метки... Прет через плотное людское скопление, не чувствуя тычков, не слыша возмущенных выкриков, не воспринимая вообще ничего. Как будто взглядом зацепился за взгляд, как на крючок попал. И все, не уйти. Не уйдет. Руками сгребает за воротник. Встряхивает так, что клацает челюсть. Улыбка волчонка — самодовольная и счастливая. Блондинка исчезает куда-то, сливается с фоном. — Трахаться захотел? Развлекаешься, сука? А что если я — тебя, прямо сейчас. Вот перед всеми. Его трясет, и злые слова сами срываются с языка. А Лейхи отчего-то жмурится радостно, наклоняется, не то целуя, не то кусая за ухо. — И как оно? Не понравилось? А я должен был смотреть, как ты с тем отморозком. Так и знай, в следующий раз я и правда кого-нибудь трахну, потому что уже заебал. — Я и не начинал еще, детка. Сидеть завтра не сможешь. Толкает в стену, одновременно обхватывая ладонями задницу. У него губы холодные и твердые, чуть влажные, как будто совсем недавно стоял под дождем. У него руки злые, сильные, жадные, уже шарят под одеждой, уже оглаживают собственнически, показывая всем и каждому — мой, только мой. Уже вцепляется пальцами в волосы, оттягивая назад, оголяя шею. А потом запихивает в какой-то закуток и заставляет наклониться, упираясь ладонями в стену. — Так? Хорошо? — В следующий раз будешь сосать перед всеми. — Дже-ексон, боже. Еще. Зло, быстро и глубоко. Сладко и горячо. Забывая дышать. Погружаясь, растворяясь, превращаясь друг в друга, проникая в легкие, под кожу, везде. "Люблю. Так люблю" "В следующий раз на ленты порву"