Never

"Примите наши соболезнования", "Боже, такая потеря", "Такой еще молодой", "Несправедливо..." Он не пытается изобразить благодарную улыбку — просто забыл, как это делается. Не сдерживает слезы — глаза сухие, будто железы атрофировались, или он сам разучился чувствовать. Потому что даже боли нет. Нет ничего. Пусто. Словно кто-то забрался к нему в комнату ночью и выскреб десертной ложкой изнутри все, что смог унести. волнение, страхи, тревоги. надежды, мечты, планы на будущее. предчувствия, опасения, веру... — Детка, ты как? У Лидии глаза огромные, просто бездонные. Капельки слез дрожат на ресницах. А Айзеку хочется заорать, завопить в это издевательски-безоблачное, ясное небо. — Почему? Почему я не могу даже заплакать? Почему, Лидс?! Вместо ответа прижмет к себе тонкими ручками, растреплет короткий ежик волос, что остался вместо мягких золотистых кудряшек, которые Джексон так любит накручивать на свои невозможно-прекрасные пальцы. Любит. Любил. — Т-с-с-с-с, тише, Айзек, тише, детка. Она не говорит, что все хорошо, потому что Лидия Мартин не врет. Она не называет даже "малыш", потому что так звал его Джексон. Она не предлагает поплакать, выпустить боль, потому что слез нет. Как и боли. Почему мне не больно? — Давай помолчим? Люди, так много людей, что несут соболезнования и белые цветы: лилии, розы, тюльпаны. Ни один из них не знает, как Джексон ненавидит все это — приторную белизну, сладкий, удушающий запах. Люди говорят и говорят, и подходят, пытаются жать руку, хлопают по плечу. Айзек не отшатывается, потому что без Джексона нет даже привычного отвращения к чужакам. Только Джексон знает, как Айзека выворачивает от чужих запахов, чужого дыхания, чужих рук. Только Джексон может касаться его — жать руку, тискать, обнимать, обволакивая собой, привнося в его мир все, что нужно для того, чтобы просто дышать. Айзек не любит кладбища. Не после того, как работал там вместе с отцом, как как-то просидел в сырой яме целую ночь, сверзившись с завалившегося сверху экскаватора. Он слишком хорошо помнит все эти чинные зеленые лужайки и мраморные бледные плиты. И удушающую пустоту, что исчезла, когда Джексон просто пришел в его жизнь, ворвался потоком солнечного света, тепла. Ты не должен лежать тут. Джексон, не ты. У тебя же кожа на вкус, как медовые сливки, и россыпь веселых веснушек на носу. Ты всегда чихаешь, когда я принимаюсь их пересчитывать, а потом, не удержавшись, щекочу языком. — Лидия, я не хочу. — Я знаю, милый. Просто так надо. Ты понимаешь? Нет. Не хочу. Просто... просто позвольте мне остаться с ним рядом. Не больно, не грустно, никак. Это даже не похоже на то, как пугаешься в детстве, когда выключили вдруг свет во всем доме, на всей улице, а то и в квартале. Это не сравнить ни с чем. И даже в космосе, наверное, дышится легче, чем вот так. когда остался один. ... Помнишь, как все началось? Еще в школе. Ты грустил у реки, болтал ногами в стылой воде, сидя на самом краешке моста, а я слишком поздно шел с тренировки и уже ждал, что отец отлупит до полусмерти. Вместо этого мы до утра искали лягушек, а потом ныряли в глубину, визжа и отфыркиваясь. Совсем голышом, ведь не топать же потом через весь город с мокрыми задницами. А на следующий вечер встретились там опять, и ты так бережно прикладывал мокрые листья к мое ссадине на щеке. И через неделю, и дальше. Поцеловал ты меня через месяц. Я даже испугался, что сплю. А еще казалось, что все это либо шутка, либо у Джексона Уиттмора есть охуенный близнец, что сбегает из дома ночами, чтобы искупаться вместе в протоке. Все боялся поверить, что со мной ты другой. Совсем не похож на засранца, перед которым преклонялась вся школа. ... — Детка, пора. Она будет крепко держать его руку, пока не отпустит, пропуская вперед. Туда, где самые родные и близкие. Семья. Съехались все со всех Штатов, и даже бабушка Маргарет из Канады. Она прямая и сухая, как палка. И все время молчит, поджимая сухие бледные губы. Ее третий (или четвертый?) муж держится чуть поодаль и все время опускает глаза, нащупывая фляжку в кармане. А Айзку даже не хочется пить. Не хочется ничего. ... Помнишь, как мы не спали до рассвета каждую ночь в наше первое лето? Помнишь, как купались до одури, а потом целовались посиневшими губами, пока не делалось жарко, пока ты не опрокидывал меня в песок, а потом целовал долго-долго, исследовал пальцами и губами, а еще просто смотрел. Будто боялся, что не запомнишь. А следующим летом ты проколол себе ухо и мы поехали к океану, учились кататься на серфе. Ты все время хотел держать мою руку и никогда не пытался скрывать отношения. Кажется, ты любил и гордился. И всем своим видом кричал: "Мой, смотрите. Он мой. Собственный. Навсегда". Пока смерть не разлучит нас. ... Свежо и пахнет цветами. Так много цветов, что щекочет в носу и хочется все время чихать. А лучше развернуться и уйти, чтобы не видеть. Не верить. Ты мог просто уехать, ведь правда? Если захотел бы исчезнуть, спрятаться от целого мира, чтобы отстали с этими планами, наследством, высшим образованием в лучшем университете страны. Твой отец мечтал, что ты закончишь Кембридж, а сам ты соглашался максимум на Сорбонну. Потому что Париж, Эйфелева башня за окном, круассаны, персиковый джем, и только мы вдвоем. Ты и я. Квартирка Криса, которую он уже согласился сдать нам на год-другой. Пикники на берегу Сены, Версаль, может быть, ты бы даже согласился показать мне Лувр... Ты мог просто уехать, сбежать от давления и все учащающихся упреков. Ты мог просто... А помнишь, ты ведь обещал, что никогда меня не оставишь. Лежишь там сейчас в дизайнерском костюме с галстуком, что стоит больше, чем мой отец зарабатывал за неделю. Лежишь, прикрыв ресницы, которыми так любишь щекотать мой живот. Лежишь тихо-тихо, словно уснул. Я не хочу подходить и смотреть. Не хочу видеть, зная, что это в последний... ...не надо. Лидия как-то опять оказывается рядом. Обхватывает поперек туловища. Может быть, боится, что следом в яму сигану? Глупая, глупая девочка. Ведь это не Джексон. Джексон оставил меня. Джексон сбежал. Он ушел. — Детка, пожалуйста. Почему в ее глазах такой страх? Ха, наверное, это я хохочу, как припадочный, будто услышал лучшую из твоих шуток. Ты ведь так пошутил? Правда ведь, Джекс? Это шутка такая? Ответь же мне, блять, сколько ты можешь молчать?!!! — Айзек, люди смотрят. Да пусть хоть засмотрятся. Пусть подавятся этим сочувствием, что прет из каждого и воняет как тухлая рыба. Как же я вас ненавижу. Слетелись сюда, как стервятники. — Тебе больно, я знаю. Больно? Новый приступ хохота сгибает пополам. Так, что в животе даже больно. И слезы, слезы бегут по щекам, и режет глазницы, как раскаленные иглы втыкают. Кто-то оглядывается, кто-то головой сокрушенно качает, кто-то прикрывает ладонью округлившийся рот. Смех никак не кончается, соленая влага струится из глаз, и губы щиплет, будто раньше кто-то расхреначил их в кровь. Как ты, когда не целовал, а грыз и кусал, соскучившись слишком сильно или разозлившись. Придурок ревнивый. Кто-то подходит со спины и обнимает так сильно, что кости трещат. Прижимается к лопаткам щекой: — Больно. Так больно, сынок. Как же мы теперь... без него. Голосом так похожим на твой. Всхлип тихий, как выдох. Как дуновение слабого ветра на самом рассвете, когда ты спал, раскинувшись по кровати звездой, а я курил на подоконнике и любовался, как кожа твоя высвечивается бронзой в первых лучах просыпающегося дня. Как же я теперь без тебя? Я не буду. Откуда-то далекий, пронзительный крик чайки. Как плач.