Never

— Ты?.. Кажется, Истинный Альфа захлебывается воздухом, и даже слова больше выдавить не может. Он не моргает и просто пялится на кудряшку, как будто тот гипнотизирует. У него ресницы длинные, золотистые и загнутые на кончиках, думает Скотт. У него темные крапинки в небесно-голубых глазах, как россыпь звезд ночью на небе. У него чуть дергается уголок рта, когда он нервничает. Будто усмехнуться пытается. У него губы четко очерчены, а на нижней едва заметная складочка-трещинка. Похоже на старый шрам, еще с детства. У него пальцы невозможно-длинные, и на них невозможно не зависать, когда запускает в свою шевелюру, чтобы спутать кудряшки сильнее. И это тоже, наверно, от нервов. Он такой идеальный, что просто пиздец. Скотт знает, что прямо сейчас так легко, чуть наклониться и тронуть губы губами, и наконец-то проверить их вкус: апельсины или какао? Клубника или спелое манго? Быть может малина? Или все же лесной орех? Может быть, немножечко тмина? Персики? Мята? — У тебя такое лицо, будто ты в обморок вот-вот грохнешься. Ладно, забей, я ошибся. Лейхи отворачивается, корябает что-то в тетради, даже не пытаясь сделать вид, что слушает Финстока, заунывно вещающего что-то о законах экономики, о принципах рынка, о здоровой конкуренции. Скотт пытается дышать. Скотт пытается встряхнуться, сделать хоть что-то, чтобы выплыть из этого ступора. Сбросить оцепенение, отмереть. Его словно ядом канимы парализовало. Или скрутили пропитанными аконитом веревками, да еще пепла рябины всюду насыпали. Невозможно. Айзек не мог. Так вот просто. Просто сказать... как погоду спросил. Или время. — Айзек? Уиттмор оборачивается на них со своего места от окна, презрительно щурит глаза. У него такое надменно-злое лицо, что Скотту на мгновение становится странно, и какая-то мысль мелькает там, в подсознании, но кудряшка отрывает глаза от бумаги и смотрит на соседа по парте выжидающе. Губу кусает. Опять. "Вот откуда тот маленький шрам", — думает МакКолл и снова плывет. Как будто этот взгляд — растворяющая золото и сталь кислота. Или субстанция, лишающая разума. Как будто сам Айзек Лейхи — существо из легенд, подчиняющее сознание одним лишь взмахом ресниц. Невероятный, притягательный, лучший. "Мой. Я просто хочу, чтобы ты был моим". — Слушай, если ты ничего не скажешь... — Лейхи вздыхает и шевелит в воздухе пальцами, будто пытаясь подобрать слова. — Ты правда?.. правда сказал то, что сказал? И собственный голос кажется каким-то замученным цыплячьим писком. "И это голос Истинного Альфы? Слабак", — цедит презрительно кто-то в его голове, но времени разбираться нет, потому что... Айзек закатывает глаза и фыркает так громко, что кудряшки на его голове весело скачут, и Скотт понимает, что снова плывет, что не может сопротивляться, не может отстраниться, отвернуться даже не может. — Я... все это время... не мог и подумать. Не смел и мечтать, потому что рядом постоянно крутился Джексон-сноб-Уиттмор — надменный ублюдок с серебряной (или золотой?) ложкой во рту, и Скотт был уверен, что Айзек... — И не надо. Знаешь, без обид, это не очень у тебя получается, — и ржет, легонько стукая кулаком по плечу. — Серьезно, Скотт, видел бы ты свое лицо. Ну, так что? Сходим куда-нибудь на этой неделе? Бар? Или клуб? Или кино с поп-корном, темным залом, последним зрительным рядом и тянущими, терпкими поцелуями, и руками под рубашкой, и... — Что насчет фильма? Кажется, в пятницу показывают что-то совсем не плохое. Вздрагивает, когда длинные пальцы под партой сжимают его руку. Ведет по запястью, вызывая жар по венам и озноб одновременно. Захлебывается воздухом, видя как расширяются зрачки напротив, как топят небесно-голубую радужку. — Уже не терпится, — Лейхи улыбается, облизывая пересохшие губы. А Скотт утыкается в тетрадь, думая, что стук его сердца слышат все оборотни города. Или штата. Или страны. А еще, наверняка, чувствуют кисло-сладкий аромат надежды, восторга и чего-то еще, что, наверное, можно назвать счастьем.