Never

— Не делай резких движений. Голос до икоты знакомый — откуда-то из дальнего угла. Джексон не пытается сесть. Черт, ему хотя бы голову поднять и осмотреться. В затылок впиваются миллиарды крошечных дротиков сразу, и он тихо стонет, не сдержавшись. Разве он должен чувствовать всю эту боль? Что с регенерацией? Что вообще происходит? — У Джейка в пулях с порохом смешан пепел рябины. Это граница, знаешь ли, мы не могли рисковать. Шуршание страниц, скрип карандаша по бумаге. У Джексона во рту сухо и язык так распух, что вряд ли удастся промолвить хоть слово. Веки тяжелые, как ртутью их накачали, и что-то печет в венах отравой. Что-то... что-то совсем не в порядке. — Г-где я? Вопросов больше в разы, но это все, что удается выдавить ободранным горлом. А еще кажется, что в голове — дыра размером с озеро Тахо, не меньше. "Где я? Кто ты? Почему мне знаком твой голос?" И запах... твой запах... не может... — Не очень себя чувствуешь? Неудивительно. Ребята тебя свинцом нашпиговали, как индейку на День благодарения — каштанами. Хорошо, я успел. Но и пуля Джейка дело сделала. Знаешь, ты мне должен теперь, Уиттмор. Сдох бы прямо там, среди живых трупов... Ты же в курсе, что оборотни не обращаются в этих тварей? Еще одна попытка ответить, но лишь заходится кашлем, что сгибает надвое. Сплевывает прямо на пол сгусток крови. Это ничего... это пройдет. Но... блять, как же хочется пить. — У тебя в горле, наверное, пересохло, ты же почти двое суток в отключке. Сейчас... я сейчас. Знаешь, даже такой мудак как ты заслужил немножко заботы. Сейчас, когда нас почти не осталось... И откуда-то Джексон знает, что речь сейчас — только лишь про волков. Руки холодные поддерживают за голые плечи, помогают удобнее сесть. Глаза все еще режет даже от такого слабого света, что умудряется пробиться сквозь зашторенные окна. Кружка — к губам, и живительная влага бежит в рот, стекает по подбородку. Джексон жадно глотает, чувствуя, как жизнь возвращается капля за каплей. — Тише ты, не спеши. Вывернет наизнанку, если много и быстро. Отходит снова, брякая армейскими ботинками об пол, мазнув невзначай пальцами по груди, почему-то выбивая какое-то фантомное воспоминание из подсознания. И мурашки бросаются врассыпную, и шибает что-то внутри. А потом удается разлепить словно склеившиеся веки... Долговязая фигура раскинулась в кресле. Защитный камуфляж и копна непокорных кудряшек. Все тех же — бронзовых и непослушных, как древесные стружки. Глаза как небо лазурное над заливом — уставились в какой-то блокнот, где длинные пальцы выводят что-то торопливо — не то заметки, не то рисунок... кто его знает... Не Джексон уж точно. "Пальцы... я помню твои пальцы так хорошо". — Айз... Лейхи? Какого... ты здесь? И нет, он не хочет вспоминать ту ночь в клубе, тот невменяемый угар и яд канимы, отбирающий разум. Не хочет вспоминать кудри под пальцами, и бедра к бедрам, и свои ладони на влажной от пота коже. И зубы, пронзающие голое плечо, и синхронный выкрик-стон... А еще этот вкус, который пил, глотал, задыхался, захлебывался жаждой... захлебывался тобой. И нет, он не помнит... Не надо... — У нас тут миссия с Крисом... была. Он, знаешь ли, всего лишь человек, хоть и охотник... был. Когда все началось, обратился одним из первых. И ни намека на сожаление или грусть. Это странно. Это неправильно, это не Лейхи, не может быть он. Но запах не врет — особенный запах волка, обращенного тем же альфой, что и ты сам... У него ссадина на щеке, и что-то... что-то неуловимое во взгляде ли, в позе. Или в сцепленных пальцах, чрезмерно напряженной спине? — Они видели, что я не болен, но стреляли. Они... твои люди? Друзья? — Они пытаются выжить, знаешь ли. Это война не только с трупами, но и борьба за ресурсы. Тебе повезло... ты как на границу с Мексикой из Лондона добраться сумел? Ему ведь насрать, понимает вдруг Джексон. Далеко и глубоко. Это не Айзек — его оболочка, быть может. Словно огонек, некогда пылавший в Айзеке Лейхи, угас. Или его кто-то задул, сжав пылающий фитиль огрубевшими мозолистыми пальцами. — В-вернулся... еще до всего. Ездил по Штатам... Кашель обрывает на полуслове, и Джексон снова хрипит. Чувство, что в горло натолкали песка, а в легких — как минимум тлеющие угли. Лейхи хмыкает неопределенно и снова подносит воды, одним гибким движением поднявшись из кресла. Как хищник. Как зверь. Он и есть зверь, вспоминает вдруг Уиттмор. Опасный и дикий. Страшнее любого обычного волка. От новой порции воды немножечко легче. Айзек забирает кружку, но уже не уходит, садится на край продавленного дивана. И там, где бедро его касается Джексона, пусть и укрытого одеялом, кожа горит. Пылает и вот-вот сползет лоскутами... Что за?.. — Тебе повезло, — повторяется Лейхи, отшвыривая свой блокнот. На раскрывшихся страницах Джексон видит набросок спящего человека. Острая скула, изогнутые ресницы, отбрасывающие глубокую тень, едва заметная ямка на щеке... "Ты рисовал меня? Ты?" — Я п-помню... меня бы выпотрошили, как поросенка. И не помогли бы ни клыки, ни когти... — Ты не понял. Мы уезжаем сегодня. На ранчо — абсолютно безопасное место, Уиттмор. Ждали, пока ты очухаешься. — И с чего эта честь. — Потому что ты нужен мне. А они меня слушают. И снова... опять этот странный серебристый блеск по радужке, что, того и гляди вспыхнет неестественным ультрамарином... но он ведь... ведь он никогда?.. Никого... Это ж Айзек... — Лейхи, это пиздец. Верни мне одежду и вали ко всем волчьим богам, к лешему, к мертвякам, мне насрать. Спас меня? Круто, герой. И свободен... — Ты правда не понял? Медленно поправит воротник форменной куртки , глянет из-под упавшей на глаза прядки с каким-то сожалением даже. Горьковатой печалью. — Слушай, Лейхи, да мне поебать... Привычно пытается вздернуть подбородок и стискивает зубы, чтобы не застонать от простреливающей боли от макушки к затылку и ниже, вдоль всего позвоночника. Ему словно хуже с каждой секундой, и комната кружится перед глазами, и, кажется, он заваливается куда-то набок, а Лейхи смотрит все также задумчиво и лишь тянет пальцы, чтобы провести по щеке. — Знаешь, Джекс, а я ведь скучал. Ты в Лондоне, а потом я — в Париже. Ты слишком быстро уехал, я не успел. — О ч-чем т-ты? — Прости за настойку аконита в воде. Не было выхода, понимаешь? И горячие губы накрывают рот за несколько секунд до того, как он падает. Летит, кувыркаясь, в тьму или в дебри безумия. В какой-то извращенный мир, где Айзек Лейхи ведет ладонями по его голой груди. Все ниже и ниже. Гладит и тянет, и наваливается сверху, и шепчет, все время что-то шепчет сквозь стоны. "Джексон... Джексон, я так долго искал". И перед тем, как все же свалиться в бездонную пропасть, Джекс понимает. Он узнает. Он различает безумие в изгибе губ, в блеске слишком, слишком огромных зрачков... "Я так долго искал..." Табак... привкус дыма... Когда ты начал курить? И темнота.