Never

Он приходит в себя в шикарном поместье. Голова гудит, как с похмелья, а еще куда-то делся порядочный кусок вчерашнего вечера, ночи. Сейчас, судя по льющемуся сквозь окно яркому свету, почти перевалило за полдень, и Айзек дорого дал бы, чтобы понять — понедельник, сегодня, пятница или суббота. Где я, черт меня подери? Затылок болит, как после удара, и пальцы нащупывают здоровенную шишку, а еще что-то вязкое в волосах, как будто кровь текла, а потом запеклась. Проломили башку? Ага... а потом запихали в роскошный особняк для проформы. Такой вот новый способ ограбления в Бейкон-мать-его-Хиллс. – Мистер Лейхи, вам лучше? Здесь вода, аспирин. Чувствуете голод? Тошнит? Подозрение на сотрясение, семейный доктор Уиттморов вас осмотрел, но он не уверен... — встревоженное лицо в глубоких морщинах, седоватые пряди, а еще белоснежный передник, как в тех старых фильмах про знать и дворян, которые крутят по кабельному в уикенды. Наверняка все просто, и он рехнулся. Однозначно, это Дом Айкена, а милейшая старушка — кто-то вроде надзирателя здесь или сиделка. Возможно, он просто не особенно буйный... — Мистер Лейхи, вы можете говорить? Помните, что случилось? Может быть, стоит позвонить? Доктор Кларк обещал вернуться тотчас же... — Прошу, только не врачей. Н-не надо. — Ох, как хрипит, бедный мальчик. Сейчас... липовый чай с ложечкой меда — то, что нужно для связок. Тебя Джексон вчера уже потемну приволок, ох, и испугал ты нас, милый. Бормочет еще что-то под нос и тихо шаркает ногами по полу, уходит. Откуда-то доносится тонкий звон посуды, слышно, как льется вода, хлопает дверца шкафа. Рот наполняется слюною, а в голове как будто взрывные работы проводят, там стройплощадка и космодром одновременно, а еще глубокая шахта, отбойник. Его тошнит все сильнее, а голова легкая, как облачко пара. Кажется, вот немного, и его унесет порывом ветра в окно. Это параллельная реальность? Нет, психбольница. Его накачали лекарствами под завязку, и сейчас он пускает благополучно слюни на вонючую, сырую подушку. Наверняка, пристегнут наручниками к кровати или привязан широкими ремнями — вдоль груди, на лодыжках. Он — псих, сумасшедший, а отец был прав все эти годы. Он — Айзек Лейхи, он ничтожество, псих, он убогий. Он заслужил все побои и те долгие ночи в холодильнике под замком в том подвале. Он... только он во всем виноват, он — главное разочарование жизни, он не стоит. Даже толики надежды на то, что Джексон и правда бы мог... — Очухался, вижу. Галлюцинации прогрессируют, потому что в комнату быстро входит сам Джексон. На нем красная куртка и джинсы такие узкие, что наверняка лопнут, если лишь попробует сесть здесь вот рядом. У него улыбка широкая — маскирует тревогу. Зубы белые, как снег или сахар, ямочка на правой щеке, а еще... эти скулы. Скулы, на которые он готов бы молиться. Скулы, что всплывали в памяти вместе с пальцами, когда в душевой от отца запирался, когда расстегивал брюки, от стыда обмирая, когда сжимал себя там, внизу... очень крепко, до боли, когда скулил, губы кусая, и спиною сползал по стене, двигал рукой все быстрее. "Джексон... боже мой... Джексон" — Ты хоть что-то поел? Миссис Кэрри... не смотри ты так на меня, она экономка в этом доме дольше, чем живем мы с тобой, почти член семьи. Она мне уже четыре раза звонила. Не ест, говорит, ничего, зыркает по сторонам только пугливо. Ну, точно волчонок... Мне нравится, знаешь? Волчонок... — Ты... я здесь? Что п-происходит? — Давай ты просто сейчас помолчишь? Я принесу обед... то есть, завтрак. Серьезно. Вздохнет, споткнувшись об упрямый взгляд исподлобья. — Хочешь знать? Хорошо. Я вечером крики услышал, ты в подвале дома полумертвый валялся, отец твой — в участке уже, шериф Стилински его оформляет. Не дергайся, Айзек. Ты теперь в безопасности, слышишь? — А ты... благотворительностью типа занялся? — Называй, как угодно. И не думай, что смоешься, когда я из комнаты выйду. Дверь на замке, сигнализация включена. — Я типа пленник? — Это для твоей безопасности... типа. Пока не поймешь, что здесь — не враги. Я — не враг. Джексон притащит поднос, заваленный какой-то едою, Айзек обхватит ледяными ладонями чашку с ромашковым чаем, вдохнет глубоко, жмурясь от тепла, аромата. Откусит кусочек имбирного печенья, чувствуя, как рассыпается на языке. Блаженство. Вздрогнет, расплескивая кипяток на пол и немножечко — на колени, когда ладонь Уиттмора скользнет по руке, не то утешая, не то просто... просто что? Просто коснется. — Не бойся, больше тебе больно не будет. Я прослежу и никому уже не позволю. — Это тупо и слащаво, ты знаешь? И, блять, ты в школе даже на меня не смотрел. — Откуда ты знаешь, если все время сверлил глазами пол под ногами или парту, царапал что-то в тетрадках? А мне... знаешь, как мне хотелось протянуть руку и зарыться вот в эти кудряшки? А еще обхватить твои плечи, уткнуться носом куда-нибудь в шею. Ты знаешь, что пахнешь медом и липой цветущей? Ты знаешь, что я могу кончить, просто представляя твои тонкие пальцы? Ты знаешь, что я порву на кусочки любого, кто теперь попытается забрать тебя у меня? Джексон не говорит, он уже шепчет, бормочет. Он опускается ресницы и выдыхает, когда щека скользит по щеке. У Айзека сердце вниз обрывается, падает в пропасть, так быстро летит, не поймать, не успеть. Он никогда еще... никогда не слышал такого. Фильмы — не в счет, ему самому никто... никогда. В груди ломит, болит, когда вспоминает, что нет, Джекс не может. Это все же Дом Айкена, наверное, и отец... — Не думай, ладно? Сухими губами — к ладони. — Откуда ты знаешь? Откуда ты можешь знать, если ты — не в моей голове. — У тебя же все на лице. Это реальность, что бы ты там ни надумал себе, хорошо? Ты — у меня, и я настоящий. И я люблю тебя, Айзек. Я. Люблю. Тебя. Я люблю тебя, Айзек. Губами — к виску. Тихий всхлип. Зажмурится сильно-сильно, сожмется в клубочек, отчаянно тряся головою. Не может, не правда, не его, не лузера Лейхи, у которого на голове всегда полный пиздец, растянутый свитер — один страшнее другого, у которого в мыслях полный бардак и никакой уверенности в том, что он может... потому что он не может совсем ничего, не способен. — Ты сам себя еще удивишь. Вот увидишь, — тихий, журчащий смех, и ладони ложатся на плечи. Еще раз губами — к ладоням. И... возможно, он и правда смог бы поверить: все правда, это Джексон, он здесь, и он — с ним.