Never

Стю заваливается перед самым рассветом. У него на скулах царапины и костяшки ссажены нахрен. От него табаком несет, как от пепельницы полной окурков, а еще эта алкогольная вонь, будто он в бочке с пуншем целиком искупался, не снимая одежды. Ни слова. Только пыхтит, когда стаскивает кеды, расшвыривая их по углам, куда-то следом — толстовку, рубашку. На футболке руки нерешительно дрогнут, залезет почти по пояс в рюкзак, наверное, ищет мобилу, на которую за вечер ни разу не удосужился ответить, перезвонить, послать смс. Охламон. — Стюарт. — Стайлз, я устал. А говорит будто не с братом — с кем-то из Мстителей или кто у них там над столом на плакатах? Стайлз не помнит. Бетмен? Супермен? Человек-паук? Тор? Может, Халк? — Стю! — Я целовался с Уиттмором, — выпалит нервно, задирая подбородок повыше. Пальцы сжимает, и страхом вдруг потянет отчетливо, еще больше — тревогой. Горькой, густой, безысходной. — Позволил ему засунуть язык мне в рот и вылизывать, как течную суку. Я позволял ему, Стайлз, и меня колбасило, знаешь... Я бы мог кончить только вот... пока он целует... Я мог бы, если бы он не назвал твое имя. Ты знал это, правда? Что он всегда хотел лишь тебя. Впрочем, я бы мог догадаться и раньше. Не смотрит, нижнюю губу жует. Стайлз видит — и правда припухли. Он мог бы представить, как запрокидывал голову, подставляя шею жадным губам, как жадно стонал, отвечая, как жался к нему, вперед подавался, как... может быть... о большем просил... Стайлз мог бы услышать, вот только в голове пустота перезвонов. Стайлз мог бы представить, но что-то слишком громко вопит там, внутри... тишиной. Отвлекает безбожно. Стайлз мог бы встряхнуть близнеца за шкирку и гаркнуть: "Какого, Стю, хуя?!". Стайлз мог бы. Сейчас... посидеть. Почему дышать очень трудно? Ведь астма — это у Скотта. Дыши. — Видишь, теперь тебе меня и видеть противно. Я знал... все это время. Что он несет? — И я пытался попробовать, как и ты. Не вышло. Не потому, что Джекс хочет Стайлза, а на Стю ему наплевать. Я мог бы... наверное его обдурить. Только... знаешь, как мерзко? Меня будто в дерьме изваляли, и кожа — везде, где касался... горит. Ее бы ножом или бритвой... слой за слоем. — Придурок. Колотит, трясет, как игрушку, как вещь, а потом — с глаз долой, почти пинком, на кровать. Пускай зароется в одеяло, как гусеница в кокон свернется. Только не видеть, не слышать, не знать. Н е _ к а с а т ь с я . — Попробуй только себе навредить, руки сломаю. А отцу скажу, так все и было. Все, спи... Не слушать, как вошкается в постели, зараза. Как стонет легонько... от боли? или стыда? Наплевать. Монитор мигает все чаще, и глаза уже режет от искусственного, неровного света. Ему бы тоже поспать, вот только как? Закроешь глаза на минуту, а этот слиняет — искать приключений с Айзеком или Лиамом. Или просто уйдет в заповедник — один в темноте, в буреломах, среди диких зверей... Солнце уже встает на востоке, пробивается бледно-желтым сквозь неплотно задвинутые шторы. Выжигает воспаленные глаза кислотой. Стю свернулся в кровати клубочком, тихонько сопит. У Стайлза сжимается где-то в ребрах от потребности... невозможности просто коснуться. Потому что только так будет правильно. Так нужно и до́лжно. Когда это все началось? Стайлз не помнит. Когда в первый раз отдернул руку, поняв, что касается не просто как брата? Когда в первый раз оставил одного на парковке? Когда ответил насмешкой на просьбу? Когда отшвырнул руку брезгливо, что тянулась к лицу? Когда? Когда все это случилось? < Стю, когда мы сломались? Опустится на корточки перед спящим, тихонько ладонью — по колючему ежику волос. Прижмет пальцы к щеке и забудет дышать. Стюарт теплый, а сквозь табачную вонь отчетливо тянет апельсинами, словно в детстве. И целовать его, наверное, до одури сладко. Щекотно. – И почему ты не родился у миссис Браун из дом напротив? – тихо-тихо, почти подсознанием, в самые губы. – Мы били бы морды друг другу, а потом целовались бы до звездочек, до вспышек. И это бы не было странно. И я не заставлял бы тебя ненавидеть. Я бы тебя... никому... никогда. Языком – по самому краешку, робко. Тихое движение навстречу, как будто приснилось. – Я никогда бы не смог. Ненавидеть, – хрипло и также тихо, отзвуком мысли. И апельсины, и невозможная сладость, и россыпь родинок – из-под пальцев. И мысль – только мысль, что ничего не сломалось. А может быть, все это – лишь сон. Тревожный и зыбкий. Перед самым рассветом.